Сан Феличе

CXXXIII ФРАНЧЕСКО КАРАЧЧОЛО

Имя Николино Караччоло, только что произнесенное нами, напоминает, что пора вернуться к одному из главных действующих лиц нашей истории, давно уже нами забытому, к адмиралу Франческо Караччоло.

Забытому? Нет. Мы не правы, употребив это выражение: никто из действующих лиц нашего долгого повествования нами не забыт. Все дело в том, что нам, как, впрочем, и читателю, не дано одновременно удерживать в поле зрения всех героев и все события, о которых следует рассказать. Наш кругозор вмещает одновременно лишь определенное число персонажей, так что одни, появляясь, должны по необходимости оттеснить других на задний план до той минуты, пока ход событий не выведет их снова на свет и не заставит в свою очередь заслонить собою тех, чье место они заняли, отодвинув их в полутень или в полную тьму.

Адмирал Франческо Караччоло очень хотел бы остаться в такой тьме или хотя бы в такой полутьме, но для человека его достоинств это было невозможно. Блокированный со стороны моря, в то время как реакция шаг за шагом приближалась к нему с суши, Неаполь, видевший, как на глазах короля Нельсон уничтожил флот, так дорого стоивший неаполитанскому народу, решил снова создать хотя бы слабую замену своей потерянной великолепной флотилии, оснастив несколько канонерских лодок, с помощью которых он мог помочь крепостным пушкам воспротивиться высадке врага.

Единственный в Неаполе морской офицер, обладавший неоспоримыми и никем не оспариваемыми достоинствами, столь важными в данных обстоятельствах, был Франческо Караччоло. Поэтому, как только республиканское правительство решило подготовить средства морской обороны, какими бы они ни были, оно остановило свой выбор на Караччоло не только для того, чтобы сделать его министром морского ведомства, но еще и затем, чтобы поручить ему как адмиралу командование теми несколькими судами, которые он как министр сможет спустить на воду.

Вначале Караччоло заколебался: перед ним встал выбор между спасением родины и личной безопасностью. Слишком велик был риск, которому он подвергся бы, приняв сторону Республики. К тому же личные чувства, знатное происхождение, среда, в которой он жил, влекли его скорее к роялистским принципам, чем к демократическим. Но Мантонне и его товарищи так настойчиво уговаривали Караччоло, что он уступил, признаваясь, что делает это неохотно и вопреки своим внутренним склонностям.

Однако мы знаем, как глубоко был оскорблен Франческо Караччоло предпочтением, отданным Нельсону при переезде королевской семьи на Сицилию. Присутствие на борту его судна наследного принца герцога Калабрийского казалось ему скорее случайностью, чем милостью, и зародившееся в глубине его сердца мстительное чувство, в котором он не признавался даже самому себе, скрывая его под именем любви к отчизне, побуждало к тому, чтобы заставить своих монархов раскаяться в выказанном ему пренебрежении.

Вот почему, перейдя на сторону Республики, он служил ей не только как честный, но еще и как талантливый человек, каким он и был в действительности. Он вооружил как можно лучше и с изумительной быстротою дюжину канонерских лодок и, присоединив к ним те, которые велел выстроить заново, и еще три судна, которые комендант порта Кастелламмаре спас от сожжения, составил небольшую флотилию из тридцати судов.

Адмирал выжидал только случая, чтобы наиболее выгодным образом схватиться с англичанами, но однажды утром он заметил, что вместо двенадцати-пятнадцати английских судов, еще накануне блокировавших Неаполитанский залив, там оставалось не больше трех-четырех: остальные ночью исчезли.

Теперь нам пора перенестись из Неаполя в Палермо: посмотрим, что там произошло со дня отправки королевского знамени.

Читатель помнит, что коммодор Трубридж, идя навстречу потребности населения видеть повешенными десять — двенадцать республиканцев, просил короля прислать обратным рейсом «Персея» судью и что, после того как король написал об этом президенту Кардилло, тот назвал ему советника Спецьяле как человека, на которого можно положиться.

Перед отъездом Спецьяле получил особую аудиенцию у короля и королевы; они дали ему свои указания, после чего он, как и просил Трубридж, прибыл на Искью обратным рейсом «Персея».

Прежде всего он присудил к смертной казни беднягу-портного, вся вина которого заключалась в том, что он снабжал республиканскими мундирами чиновников нового муниципалитета.

Впрочем, чтобы дать читателям понятие о том, кем был Спецьяле в нравственном отношении, лучше предоставить слово Трубриджу, как известно не питавшему нежных чувств к республиканцам.

Вот несколько писем коммодора Трубриджа; мы переводим их с оригинала, чтобы предложить вниманию читателей.

Как и те, что мы уже приводили, они адресованы адмиралу Нельсону.

Это требует объяснения. Мы даем его, сколь бы ужасно оно ни было и какие бы воспоминания ни пробудило.

Действительно, в Италии — не знаю, то же ли самое происходит во Франции и был ли Верже перед казнью лишен сана, — в Италии особа священнослужителя неприкосновенна и, пока епископ не отлучил его от Церкви, палач не может тронуть его, какое бы преступление он ни совершил.

Известно, что Трубридж пустил всю свою свору шпионов и сбиров, как он сам говорил, шестьдесят швейцарцев и триста верноподданных, по следу одного несчастного священника-патриота, которого звали Альбавена. При этом Трубридж сказал: «Я надеюсь, что до конца дня он будет здесь, живой или мертвый». Эти надежды оправдались: Альбавену доставили коммодору Трубриджу живым.

Он думал, что с этой минуты все будет очень просто: надо будет только передать священника в руки Спецьяле, который передаст его в руки палача, тот его повесит, и на этом дело кончится.

Еще на полдороге к виселице все было так, как предполагал Трубридж, но в момент самой казни оказалось, что на веревке имеется узел.

Палач, будучи католиком, знал то, чего не знал протестант Трубридж, и он заявил, что не может вешать священника, прежде чем тот будет лишен духовного сана.

Пока шло это маленькое препирательство, Трубридж, этого обстоятельства еще не знавший, написал Нельсону второе письмо, датированное 18 апреля:

Как видим, достойный англичанин, с удовлетворением приветствовавший голову дона Карло Гранозио словами: «Веселый товарищ! Жаль, что придется с ним расстаться!» — уже раздражен чрезмерным рвением Спецьяле. Дело о лишении священника духовного сана, как мы сейчас увидим, изрядно его разозлило.

Седьмого мая Трубридж пишет Нельсону:

В самом деле, не кажется ли вам, что мы уже не в Неаполе, вообще не в Европе? Не кажется ли вам, что мы оказались в какой-нибудь маленькой бухте Новой Каледонии и присутствуем на совете антропофагов?

Но подождите.

Коммодор Трубридж напрасно надеялся вызвать в Нельсоне такое же отвращение к поведению, поступкам и действиям судьи Спецьяле. Английское судно, которое должно было перевезти трех несчастных священников — потому что речь шла уже не только об одном кюре Альбавене, которого следовало лишить сана, тут было уже целых три священника, — такое судно было предоставлено Нельсоном без особых затруднений.

А знаете ли вы, в чем состояла процедура лишения сана?

У этих троих содрали клещами кожу с тонзуры и срезали бритвой мясо с трех пальцев, которыми священники дают благословение; затем их, как обычно, отправили на английском корабле на один из островов, где они были повешены, и притом английским палачом, назначение которого было поручено Трубриджу.[152]

Итак, все шло наилучшим образом, когда 6 мая, то есть накануне того дня, когда Трубридж написал Нельсону только что приведенное письмо, адмирал граф Сент-Винцент, крейсировавший в Гибралтарском проливе, был удивлен, увидев около пяти часов вечера, в дождливую и пасмурную погоду идущую из Бреста французскую эскадру, которая ловко ускользнула от лорда Кейта. Граф Сент-Винцент насчитал двадцать четыре судна.

Он тотчас написал Нельсону, сообщив эту странную новость, в достоверности которой у него, однако, не оставалось никаких сомнений. Один из его кораблей, «Хамелеон», возвращаясь с задания (он сопровождал суда из Ньюфаундленда, груженные солью, из Лиссабона и Сетубала на Понантские острова), оказался утром 5 мая в самой середине французской флотилии. Капитан Стайлз, командовавший «Хамелеоном», не обратил никакого внимания на эту флотилию, приняв ее за суда лорда Кейта, и его корабль несомненно был бы захвачен, если бы какой-то люгер не выстрелил по нему из пушки и не поднял трехцветный флаг.

Граф Сент-Винцент не мог связаться с лордом Кейтом из-за западного ветра, дувшего не переставая; тем не менее адмирал на всякий случай отправил ему навстречу быстроходное судно с приказом немедленно соединиться с его флотом; кроме того, он зафрахтовал в Гибралтаре небольшое судно и отправил его в Палермо с письмом.

Он полагал, что французская эскадра устремится прямо к Мальте, а оттуда, по всей вероятности, в Александрию. Поэтому он сразу же отправил «Хамелеон» в сторону этих двух пунктов и приказал капитану Стайлзу проявлять бдительность.

Граф Сент-Винцент не ошибся в своих предположениях: флот, замеченный с «Хамелеона» и увиденный самим адмиралом сквозь дождь и туман, был действительно французским; он шел под водительством знаменитого Брюи, которого не следует путать с Брюэсом, разорванным надвое ядром при Абукире.

Задача этого флота состояла в том, чтобы обмануть бдительность лорда Кейта, выйти из Бреста, войти в Средиземное море, плыть в Тулон и там ожидать дальнейших распоряжений Директории.

Эти приказы были чрезвычайной важности. Директория, устрашенная успехами австрийцев и русских в Италии, успехами, которые заставили отозвать Макдональда из Неаполя, громко требовала Бонапарта. Перед нами письмо, которое адмирал Брюи должен был получить в Тулоне и затем передать главнокомандующему французской армии в Египте.

Ниже стояли подписи Трейяра, Ларевельер-Лепо и Барраса.

Пройдя Гибралтарский пролив, адмирал Брюи отправился за этим письмом в Тулон: именно там он должен был получить последние указания правительства.

Итак, граф Сент-Винцент не ошибся, когда он писал лорду Нельсону, что французский флот, вероятно, направится на Мальту и в Александрию.

Но Фердинанд, не имея стратегического таланта английского адмирала, спешно покинул свой замок в Фикудзе, куда посыльный привез ему копию письма графа Сент-Винцента лорду Нельсону, и в страхе бежал в Палермо, не сомневаясь, что Франция, занятая главным образом его персоной, послала этот флот, чтобы завладеть Сицилией.

Он призвал своего доброго друга маркиза Чирчелло и, сколь велико ни было его отвращение к перу и бумаге, написал следующее воззвание, которое обнаруживало его тревогу, вызванную дурным известием.

Мы, по обыкновению, приводим здесь точную копию этого послания, тем более любопытного, что, не выйдя за пределы Сицилии, оно осталось неизвестным французским и даже неаполитанским историкам.

Вот оно:

Таковы были события, приведшие к снятию блокады Неаполя и к исчезновению из залива английского флота, за исключением трех судов.

В постскриптуме письма Каролины к кардиналу Руффо, датированного 17 мая 1799 года, сообщается, что десять из этих судов уже находятся в виду Палермо.

Может быть, читатель, думая, что я забыл о двух главных героях нашего повествования, спросит меня, что делали они в дни этих страшных событий? Они делали то, что в бурю делают птицы: они укрывались под сенью своей любви.

Сальвато был счастлив.

Луиза старалась быть счастливой.

К сожалению, Симоне и Андреа Беккеров не коснулась амнистия праздника Братства.