Сан Феличе

LIII АХИЛЛ У ДЕИДАМИИ

Микеле нетрудно было выполнить просьбу Луизы, ибо молодой офицер не сказал ему ни слова, а только дружески кивнул.

Затем Микеле и Джованнина отошли к окну, и между ними завязался разговор вполголоса; лаццароне объяснял Джованнине смысл событий, о которых он пока что успел сказать ей лишь несколько слов, но которым — она инстинктивно чувствовала это — предстояло оказать большое влияние на судьбу Сальвато и Луизы, а следовательно, и на ее собственную.

Что же касается Сальвато, то, хотя он не мог знать всех подробностей, но, слыша восторг, охвативший весь Неаполь, уже не сомневался, что произошло нечто радостное для неаполитанцев и горестное для французов. Однако он считал, что, поскольку Луиза хотела скрыть от него эти события, было бы неделикатно с его стороны расспрашивать о них посторонних, а тем более прислугу. Если тут какая-то тайна, он постарается узнать ее из уст своей любимой.

В то время как Нина и Микеле беседовали, а молодой офицер дремал, дверь заскрипела, но Сальвато не узнал шагов Луизы и поэтому не открыл глаза.

Лаццароне и служанка, не чувствовавшие потребности, как Сальвато, погрузиться в свои раздумья, обратили взор на дверь и вскрикнули от удивления.

В комнату вошла не кто иная, как Нанно.

Услышав возгласы Нины и Микеле, Сальвато тоже обернулся и, несмотря на то что видел колдунью только в полуобморочном состоянии, сразу узнал ее и протянул ей руку.

— Здравствуй, матушка! — сказал он. — Спасибо, что пришла навестить своего больного. Я боялся, что придется уехать из Неаполя, не поблагодарив тебя.

Нанно покачала головой.

— Не больного пришла я навестить, — проговорила она, — моему больному знания мои уже не нужны. И не за благодарностью я пришла, ибо исполнила только долг жительницы гор, знающей свойства трав, а потому и не за что меня благодарить. Нет, я пришла сказать моему больному, чьи раны уже зарубцевались: выслушай древнюю повесть — ее больше трех тысяч лет рассказывают матери своим сыновьям, когда опасаются, как бы они не поддались постыдной беспечности, в то время как родина в опасности.

В глазах молодого человека вспыхнули искорки, ибо он понял, что эту женщину волнуют те же мысли, что и его самого.

Колдунья оперлась левой рукой на спинку кресла Сальвато, правою прикрыла лоб и глаза и несколько мгновений как бы припоминала давно забытую легенду.

Микеле и Джованнина, недоумевающие, что же им предстоит сейчас услышать, смотрели на нее удивленно, почти с ужасом. Сальвато не отрывал от колдуньи взора, ибо, как мы уже сказали, догадывался: то, что собирается рассказать старуха, как молнией озарит предчувствия, пробудившиеся в нем, когда до него стали доноситься колокольный звон и первые пушечные выстрелы.

Нанно откинула со лба косынку, опустила на плечи капюшон и медленно, тягуче стала не то петь, не то рассказывать следующую легенду.

Вот что орлы Троады поведали албанским ястребам.

В те времена, когда боги и люди жили одной жизнью, возник союз между морской богиней по имени Фетида и фессалийским царем по имени Пелей.

Нептун и Юпитер хотели взять Фетиду в жены, но, узнав, что ей суждено родить сына, который превзойдет своего отца, они уступили ее сыну Эака.

У Фетиды родилось от мужа несколько детей, и всех она одного за другим бросила в костер, чтобы испытать, смертны ли они, и все они погибли один за другим.

Наконец у нее родился тот, кого назвали Ахиллом; мать и его собралась бросить в костер, но Пелей вырвал младенца у нее из рук и убедил не убивать его, а только окунуть в воды Стикса, благодаря чему он хоть и не обретет бессмертия, но станет неуязвимым.

Фетида выпросила у Плутона позволение спуститься — один-единственный раз — в преисподнюю, чтобы окунуть своего ребенка в воды Стикса; она стала на берегу на колени, взяла младенца за пятку и опустила в воду.

И стало тело мальчика неуязвимым — все, кроме пятки, за которую держала его мать; потому обратилась она к оракулу.

Оракул ответил ей, что сын ее заслужит бессмертную славу при осаде одного большого города, но в минуты высшего торжества его настигнет смерть.

Тогда мать отвела сына ко двору царя острова Скироса, одела девочкой и под именем Пирры ввела в круг царских дочерей. Ребенок достиг пятнадцати лет, так и не сознавая, что он мужчина…

Когда албанка дошла до этого места своего рассказа, молодой офицер прервал ее:

— История твоя мне знакома, Нанно. Ты удостаиваешь меня великой чести, уподобляя Ахиллу, а Луизу сравниваешь с Деидамией. Но будь покойна, тебе не понадобится, как Улиссу, показать мне меч, чтобы напомнить, что я мужчина. Сейчас идет война, не так ли? — продолжал молодой офицер, и глаза его вспыхнули. — Пушки палят в честь какой-то победы неаполитанцев над французами. А где идет сражение?

— Колокольный перезвон и артиллерийский салют возвещают о том, что король Фердинанд вошел в Рим и там началась резня, — ответила Нанно.

— Благодарю, — сказал Сальвато, взяв ее за руку, — но с какой целью ты, калабрийка, ты, подданная короля Фердинанда, пришла ко мне, чтобы сообщить эту новость?

Нанно выпрямилась во весь свой высокий рост.

— Я не калабрийка, — возразила она, — я дочь Албании, а албанцы бежали со своей родины, чтобы не быть ничьими подданными; они слушаются и впредь будут слушаться лишь потомков великого Скандербега. Всякий народ, поднимающий бунт во имя свободы, — брат албанцев, и Нанно молится Панагии за французов, несущих с собою свободу.

— Хорошо, — сказал Сальвато; он уже принял решение и обратился к Микеле и Нине, молча наблюдавшим эту сцену: — Скажите, Луизе были известны эти новости, когда я спросил ее, что означают колокольный звон и пальба?

— Нет, — ответила Джованнина.

— Это уж потом я ей все растолковал, — вставил Микеле.

— А что она сейчас делает? — спросил молодой человек. — Почему ее здесь нет?

— Из-за всех этих событий кавалер возвратился домой раньше обычного, — объяснил Микеле, — и сестрица, вероятно, не может от него отойти.

— Тем лучше, — сказал Сальвато, — мы успеем все подготовить.

— Боже! Господин Сальвато, неужели вы хотите нас покинуть? — воскликнула служанка.

— Вечером уеду, Нина.

— А как же ваша рана?

— Разве Нанно не сказала тебе, что рана зажила?

— Но врач говорит, что нужно подождать еще дней десять.

— Врач сказал это вчера, но не повторил бы сегодня.

Потом он обратился к молодому лаццароне:

— Микеле, друг мой, ты ведь не откажешься услужить мне, не правда ли?

— Ах, господин Сальвато, вы же знаете, как я дорожу всем, что дорого Луизе!

Джованнина вздрогнула.

— А ты думаешь, я ей дорог, милый мой? — с живостью спросил Сальвато, забыв свою обычную сдержанность.

— А вот спросите у Джованнины! — ответил лаццароне.

Сальвато обернулся к девушке, но она не дала ему времени задать вопрос.

— Секреты моей госпожи не мои секреты, — сказала она, сильно побледнев. — Да вот и хозяйка меня зовет.

Действительно, в коридоре раздался голос Луизы.

Нина бросилась к двери и вышла.

Сальвато проводил ее взглядом, в котором, кроме удивления, проскользнула некоторая тревога. Потом, не имея времени, чтобы сосредоточиться на подозрениях, мелькнувших в его уме, он обратился к молодому парню:

— Поди сюда, Микеле. В этом кошельке около сотни луидоров. Мне нужна лошадь сегодня к вечеру, к девяти часам. Но лошадь из этих мест, такая, чтобы могла проскакать двадцать льё без передышки.

— Я достану такую, господин Сальвато.

— И еще крестьянская одежда — все как положено.

— Достану и это.

— И, кроме того, Микеле, раздобудь самую красивую саблю, какую только найдешь, — добавил Сальвато, смеясь. — Выбери ее по своему вкусу и по своей руке, потому что она станет твоей полковничьей саблей.

— О господин Сальвато! — воскликнул Микеле в восторге. — Значит, вы еще не забыли о своем обещании?

— Сейчас три часа, — сказал молодой человек, — нечего терять время, беги за покупками. Ровно в девять жди с лошадью в переулке за этим домом, у окна.

— Будет исполнено, — сказал лаццароне.

Потом он обратился к Нанно:

— Скажите, Нанно, раз уж вы остаетесь с ним наедине, не можете ли вы устроить так, чтобы предотвратить опасность, грозящую сестрице?

— Я для этого и пришла, — ответила колдунья.

— Ну и славная же вы женщина, право слово! А что до меня, — продолжал лаццароне грустно, — так сама понимаешь, Нанно, если для счастья сестрицы мне надо пожертвовать собой, так вручи конец веревки маэстро Донато и займись сестрой. От Позиллипо до моста святой Магдалины найдется столько Микеле, что и девать их некуда, и столько дураков, — не считая тех, что из Аверсы, — что торговать ими можно. Но во всем мире существует всего лишь одна Луиза Сан Феличе. — Затем он повернулся к молодому офицеру: — Господин Сальвато, поручение ваше будет выполнено, и выполнено на совесть, будьте спокойны.

И он вышел.

Сальвато остался наедине с Нанно; он был под впечатлением слов Микеле.

— Нанно, — обратился он к ней, — уже не раз слышу я о твоих зловещих предсказаниях насчет Луизы. Правда ли все это?

— Юноша! — ответила колдунья. — Ты сам знаешь: воля Небес никогда не выражается так ясно, чтобы позволить смертному уклониться от нее. Но положение звезд, подтвержденное линиями ее руки, угрожает твоей любимой кровавой смертью, и мне было открыто, что именно любовь к тебе явится причиною ее гибели.

— Ее любовь ко мне или моя любовь к ней? — спросил Сальвато.

— Ее любовь к тебе. А потому закон чести как французу и закон человеколюбия как влюбленному велят тебе покинуть ее навсегда. Расстаньтесь, расстаньтесь навеки, и, быть может, эта разлука умилостивит судьбу. Вот мое слово.

И Нанно, снова надвинув капюшон почти до глаз, вышла, не пожелав больше ни отвечать на вопросы молодого человека, ни выслушивать его мольбы.

В дверях она встретилась с Луизой.

— Уходишь, Нанно? — спросила Сан Феличе.

— Долг свой я исполнила, зачем же мне оставаться? — произнесла колдунья.

— Нельзя узнать, зачем ты приходила?

— Вот он тебе ответит, — и Нанно, указав на Сальвато, удалилась так же молчаливо и степенно, как вошла.

Луиза, словно завороженная этим причудливым явлением, долго провожала ее взглядом; она видела, как колдунья прошла по длинному коридору, затем через столовую, спустилась на крыльцо, наконец, распахнула калитку сада и затворила ее за собою.

Даже когда Нанно исчезла, Луиза продолжала стоять неподвижно; казалось, ноги ее, как у нимфы Дафны, не в силах были оторваться от земли.

— Луиза!.. — ласково прошептал Сальвато.

Молодая женщина вздрогнула; чары рассеялись. Она обернулась на этот зов и, заметив в глазах Сальвато необычный огонь, не похожий ни на лихорадку, ни на пламя любви, а говоривший о каком-то восторге, воскликнула:

— Ах, горе мне! Вам все известно!

— Да, милая Луиза, — ответил Сальвато.

— Для этого Нанно и приходила?

— Для этого.

— И… — продолжала с усилием молодая женщина, — когда же вы уезжаете?

— Я решил уехать сегодня в девять часов, Луиза. Но ведь тогда я вас еще не видел.

— А теперь, когда вы со мной повидались?..

— Уеду, когда вам будет угодно.

— Вы добры и ласковы, как ребенок, Сальвато, вы, грозный воин! Вы уедете, друг мой, сегодня, в намеченный вами час.

Сальвато посмотрел на нее с удивлением.

— Неужели вы думаете, — продолжала молодая женщина, — что я недостаточно горячо люблю вас и так мало уважаю себя, чтобы посоветовать вам совершить поступок, который противоречил бы вашей чести? Вы уедете, Сальвато, и я пролью много слез и буду очень несчастна, когда вас не будет около меня, ибо ту неведомую душу, которую вы принесли с собою и вложили в меня, вы теперь увезете и одному Богу известно, как грустно и одиноко станет мне, какая пустота образуется в моем сердце… О, бедная опустевшая комната! — она огляделась вокруг, и две крупные слезы скатились по ее щекам, хотя голос звучал так же звонко, — сколько раз я буду приходить сюда ночью и искать здесь уже не реальность, а одну лишь мечту! Как все эти обычные предметы станут мне дороги, какой поэзией наполнятся они в ваше отсутствие! Эта кровать, на которой вы страдали, кресло, на котором я дежурила возле вас, стакан, из которого вы пили, стол, на который вы опирались, занавеска, которую я отдергивала, чтобы до вас добрался солнечный луч, — все будет говорить мне о вас, друг мой, обо мне же вам ничто ничего не скажет…

— О вас, Луиза, будет говорить мне мое сердце, ведь оно полно вами!

— Если это так, Сальвато, вы счастливее меня, ибо вы по-прежнему будете меня видеть: вы знаете часы, когда я принадлежу себе или, лучше сказать, те, что принадлежали вам. Ваше отсутствие, друг мой, ничего здесь не изменит; вы будете видеть, как я вхожу в эту комнату и выхожу из нее в те же самые часы, как входила или выходила, пока вы были здесь. Ни один день, ни одно мгновение, проведенные нами вместе, не будет забыто. А где же мне искать вас? На полях сражений, среди огня и дыма, среди раненых или убитых! Ах, пишите мне, пишите, Сальвато! — горестно воскликнула она.

— Но могу ли я? — спросил молодой человек.

— А кто вам помешает?

— Вдруг одно из моих писем попадет в чужие руки, вдруг его прочтут!..

— Правда, это будет великим несчастьем, — сказала Луиза. — Не для меня — для него.

— Для него? Для кого? Я не понимаю вас, Луиза.

— Да, вы не понимаете. Да, вы не можете понять, потому что не знаете, какой ангел доброты мой муж. Он будет чувствовать себя несчастным, видя, что я несчастлива. О, будьте покойны, я позабочусь о его счастье!

— А если писать на другое имя? Например, герцогине Фуско или Нине?

— Бесполезно, друг мой. Вдобавок это было бы обманом, а зачем обманывать без надобности… или даже когда это совершенно необходимо? Нет, пишите мне так: «Луизе Сан Феличе, в Мерджеллине, Дом-под-пальмой».

— Но вдруг одно из моих писем попадет в руки вашего мужа?

— Если оно будет запечатано, он отдаст его мне, не распечатывая, а если оно распечатано, — он отдаст его мне не читая.

— А вдруг прочитает? — сказал Сальвато, удивленный столь непоколебимым доверием.

— Но ведь в ваших письмах будет только то, что любящий брат говорит обожаемой сестре.

— Я буду говорить, что люблю вас.

— Если вы будете говорить только это, Сальвато, он лишь пожалеет вас, да и меня также.

— Если человек этот таков, как вы его описываете, значит, он более чем человек.

— Но посудите сами, друг мой, ведь это скорее отец, чем супруг. Я росла у него на глазах с пятилетнего возраста. Я согревалась теплом его сердца и стала терпимой, образованной, умной, а ведь это он терпимый, образованный; это он умный, от него-то я и восприняла рассудительность, широту воззрений, благожелательность. Всем этим я обязана ему. Вы добры, Сальвато, не правда ли? Вы возвышенны, вы великодушны; я сужу о вас, наблюдая вас глазами любящей женщины. Так вот: он лучше, он возвышеннее, он великодушнее вас, и дай Бог, чтоб ему не пришлось в один прекрасный день доказать вам это!

— Но я начинаю вас ревновать к этому человеку, Луиза.

— И ревнуйте, друг мой, если влюбленный может ревновать дочь к ее отцу! Я очень люблю вас, Сальвато, люблю глубоко, коль скоро в минуту разлуки, не дожидаясь вопроса, сама признаюсь вам в этом. Так вот, если бы я увидела, что вам обоим грозит действительная, смертельная опасность и если бы только с моей помощью один из вас мог спастись — я спасла бы его, Сальвато, а потом погибла бы вместе с вами.

— Какой счастливец кавалер: его так любят!

— А между тем, Сальвато, вам не захотелось бы подобной любви, ибо такую любовь питают к существам бесплотным, высшим, и она не исключает той, какую я отдаю вам. Моя любовь к нему чище, чем к вам, но вас я люблю больше, чем его, — вот и все.

Произнеся эти слова и словно исчерпав все свои силы в борьбе с чувствами, из которых одно владело ее душой, другое — сердцем, Луиза опустилась на стул, откинула назад голову, сложив руки и с блаженной улыбкой на устах почти неслышно зашептала что-то.

— Что с вами? — спросил Сальвато.

— Я молюсь, — отвечала Луиза.

— Кому?

— Моему ангелу-хранителю… Станьте на колени, Сальвато, и помолитесь со мною.

— Странно! Странно! — прошептал молодой человек, подчиняясь какой-то необоримой силе.

И он преклонил колена.

Прошло несколько мгновений; Луиза опустила голову, Сальвато очнулся, и они посмотрели друг на друга с великой грустью, зато в полном душевном покое.

Время текло.

Печальные часы проходят так же быстро, а иногда даже быстрее часов счастливых. Молодые люди не давали друг другу никаких обещаний на будущее, они говорили только о прошлом. Нина входила, уходила; они не обращали на нее внимания, они жили в каком-то неведомом мире, между небом и землей, но при каждом бое часов вздрагивали и глубоко вздыхали.

В восемь часов вошла Нина.

— Вот, Микеле прислал, — сказала она.

И она положила к ногам молодых людей сверток.

Они развернули его: то было крестьянское платье, купленное Микеле.

Женщины вышли из комнаты.

Сальвато хватило нескольких минут, чтобы облачиться в одежду, в которой ему предстояло бежать. Он отворил дверь.

У Луизы вырвался удивленный возглас. В наряде горца он казался еще красивее и изысканнее, если это вообще было возможно, чем в платье горожанина.

Последний час промелькнул так, словно минуты превращались в секунды.

Пробило девять.

Луиза и Сальвато внимательно пересчитали один за другим все удары часов, хотя прекрасно знали, что бьет девять.

Сальвато взглянул на Луизу. Она поднялась первою.

Вошла Нина.

Девушка была бледна как полотно, брови ее нахмурились, за полуоткрытыми губами виднелись белые острые зубы, они были стиснуты, и ее голос как бы с трудом прорывался сквозь них.

— Микеле ждет, — выговорила она.

— Пойдемте, — сказала молодая женщина, протягивая Сальвато руку.

— Вы благородны и великодушны, Луиза, — прошептал Сальвато.

Молодой офицер встал. Он был мужествен, однако пошатнулся.

— Обопритесь на меня еще раз, друг мой, — сказала Луиза. — Увы, в последний раз!

Когда они достигли комнаты, выходящей окнами в переулок, до их слуха донеслось ржание коня.

Микеле находился на посту.

— Отвори окно, Джованнина, — сказала Луиза.

Джованнина исполнила приказание.

Немного ниже подоконника в темноте можно было различить человека и лошадь; окно выходило на небольшой балкон.

Луиза и Сальвато подошли к нему. Нина, распахнув окно, отошла от них и стала позади, как тень.

Оба они плакали в темноте, но тихо, не рыдая, чтобы не лишать друг друга мужества.

Нина не плакала, веки ее горели и были сухи; она тяжело дышала.

— Луиза, — сказал Сальвато прерывающимся голосом, — я завернул в бумагу золотую цепь для Нины, отдайте ей от меня.

Луиза ничего не ответила, только кивнула и пожала Сальвато руку.

Потом Сальвато обратился к лаццароне.

— Благодарю тебя, Микеле. Пока в моем сердце будет жива память об этом ангеле, — тут он обнял Сан Феличе за шею, — другими словами, пока сердце мое бьется, каждый его удар будет напоминать мне о друзьях, в чьих руках я ее оставляю и кому поручаю ее.

Порывистым движением, вероятно помимо воли, Джованнина схватила руку Сальвато и поцеловала, почти укусила ее.

Молодой человек с удивлением повернулся к девушке, но она поспешила отойти.

— Господин Сальвато, — сказал Микеле, — мне надо отдать вам сдачу.

— Отдай ее своей старушке-матери, Микеле, да скажи ей, чтобы она молилась Богу и Мадонне за Луизу и за меня.

— Хорошо, — промолвил Микеле, — ну вот, теперь и я заплакал.

— До свидания, друг мой, — сказала Луиза. — Да хранят вас Господь и ангелы небесные!

— До свидания? — прошептал Сальвато. — Вы забыли, что новая встреча таит для нас обоих смертельную опасность…

Луиза не дала ему договорить.

— Молчите! Молчите! — перебила она. — Отдадим в руки Господни неизвестное нам будущее. Но, чему бы ни суждено было случиться, я не скажу вам: «Прощайте!»

— Пусть так! — сказал Сальвато, перелезая через балкон и садясь в седло; при этом он все еще обеими руками обнимал Луизу за шею, так что ей пришлось, как тростинке, склониться к нему. — Пусть так, дорогая, обожаемая… До свидания!

И последний звук этого слова, символа надежды, замер у них на губах в их первом поцелуе.

У Сальвато вырвался возглас, выражавший одновременно и радость и скорбь; он пришпорил лошадь, и она, галопом рванувшись вперед, заставила его выпустить из рук Луизу. Тотчас конь и всадник исчезли во тьме.

— Да, — прошептала молодая женщина, — снова увидеть тебя и умереть!