Сан Феличе

CLXVIII ИМЕНЕМ ГОРАЦИО НЕЛЬСОНА

Именно после свидания, которое имел милорд Нельсон с фермером и Шипионе Ламаррой, сэр Уильям Гамильтон отправил к сэру Джону Актону записку, где говорилось:

«Дюжина подлых мятежников», как видно из письма Альбанезе к кардиналу, была переправлена на борт «Громоносного».

То были Мантонне, Масса, Бассетти, Доменико Чирилло, Эрколе д’Аньезе, Борга, Пьятти, Марио Пагано, Конфорти, Баффи и Веласко.

Караччоло собирались выдать 29-го утром.

Ночью шесть матросов, переряженных крестьянами и вооруженных до зубов, причалили к Гранателло, высадились на берег, и Шипионе Ламарра повел их по дороге в Кальвидзано, куда они прибыли к трем часам утра.

Фермер поджидал их, а Караччоло, которому он принес самые успокоительные вести из Неаполя, уже лег и теперь безмятежно спал, ослепленный доверчивостью, какую, к несчастью, честные люди всегда проявляют по отношению к мерзавцам.

Под изголовьем у адмирала была его сабля, два пистолета лежали на ночном столике; но матросы, предупрежденные фермером, ворвались в комнату и прежде всего захватили это оружие.

Караччоло, увидев, что он попал в ловушку и сопротивление бесполезно, поднял голову и сам протянул руки, чтобы их связали веревками.

Он хотел избежать смерти, пока она была далеко; но, почувствовав ее близость, тотчас приготовился встретиться с ней лицом к лицу.

У дверей ожидала повозка, сплетенная из прутьев, запряженная парой лошадей. Караччоло отнесли в повозку; вокруг него уселись солдаты; Шипионе взялся за вожжи.

Предатель держался в стороне и не показывался.

Он выторговал высокую цену за свое предательство, получил половину вперед и должен был получить остальное после выдачи своего господина.

В семь утра прибыли к Гранателло; пленника перенесли из повозки в лодку, шестеро крестьян снова превратились в матросов, взялись за весла и начали грести к «Громоносному».

Нельсон уже с шести часов утра стоял на палубе, держа в руке подзорную трубу, и неотрывно глядел в сторону Гранателло, то есть на берег между Торре дель Греко и Кастелламмаре.

Он видел, как от берега отчалила лодка, но не мог узнать ее на расстоянии семи-восьми миль. Но, поскольку это была единственная лодка, бороздившая в то утро гладкую поверхность моря, он не спускал с нее глаз.

Через минуту над трапом, ведущим на верхнюю палубу, показалась головка прекрасного создания, находившегося на борту «Громоносного», и Эмма, улыбаясь, словно ей предстоял праздничный день, подошла к адмиралу и оперлась на его руку.

Вопреки привычной томной лени, обыкновенно задерживавшей ее в постели до полудня, сегодня она поднялась чуть свет в ожидании важного события.

— Ну что? — спросила она.

Нельсон молча указал пальцем на приближающуюся лодку, еще не осмеливаясь решительно утверждать, что это та самая, которую он ожидал, но думая, что не ошибается, поскольку, отчалив от берега, лодка взяла курс прямо на «Громоносный».

— Где сэр Уильям? — спросил Нельсон.

— И вы задаете этот вопрос мне? — со смехом возразила Эмма.

Нельсон тоже рассмеялся, а потом обернулся к молодому офицеру, стоявшему рядом, которому он охотнее, нежели другим, отдавал распоряжения, то ли из личной симпатии, то ли считая его более понятливым.

— Паркинсон, — сказал адмирал, — постарайтесь разыскать сэра Уильяма и передайте ему: у меня есть все основания полагать, что ожидаемая нами шлюпка уже видна с палубы.

Молодой человек отдал честь и отправился на поиски посла.

За несколько минут, которые потребовались ему, чтобы найти и привести на палубу сэра Уильяма, лодка продолжала приближаться и сомнения Нельсона начали рассеиваться. Люди на веслах, переодетые, как уже говорилось, в крестьянское платье, гребли слишком умело для крестьян, а вдобавок на носу лодки стоял какой-то человек, жестами выражавший свое торжество, и в нем Нельсон, в конце концов, узнал Шипионе Ламарру.

Паркинсон застал сэра Уильяма Гамильтона за письмом к генерал-капитану Актону, но посол бросил едва начатое послание и поспешил на палубу к Нельсону и Эмме Лайонне.

Прерванное письмо осталось лежать на столе, и в качестве еще одного доказательства добросовестности наших, изысканий мы ознакомим читателей с его началом, а позднее представим и продолжение.

Вот его начало:

На этом месте молодой офицер прервал сэра Уильяма.

Тот, как уже было сказано, поднялся на палубу к Нельсону и Эмме Лайонне.

Через несколько минут ни тени сомнения более не оставалось, поскольку Нельсон узнал Шипионе Ламарру и понял, что подаваемые знаки означают: Караччоло схвачен и находится в лодке.

Что почувствовал английский адмирал, получив столь желанную весть? Ни проницательность историка, ни фантазия романиста не в состоянии сделать прозрачной маску бесстрастности, скрывавшую его лицо.

Скоро глаза всех трех заинтересованных особ уже могли различить на дне лодки адмирала, связанного веревками. Он лежал поперек лодки и мог служить опорой для ног двум средним гребцам.

Вероятно, команда лодки сочла излишним огибать судно, чтобы причалить со стороны почетного трапа, а может быть, постыдилась столь явного издевательства; так или иначе, передние гребцы уцепились баграми за левый борт, и Шипионе Ламарра устремился вверх по трапу, чтобы лично сообщить Нельсону об успехе предприятия.

Тем временем моряки развязали адмиралу ноги, чтобы он мог взойти на борт корабля, но руки его оставались связанными за спиной так туго, что, если бы эти путы упали, все увидели бы на запястьях пленника кровавые полосы.

Караччоло прошел мимо группы врагов, своим оскорбительным злорадством довершавших его несчастье, и был препровожден в помещение на нижней палубе, дверь которого так и не закрыли, а по ее сторонам поставили двух часовых.

Сразу же после появления Караччоло на палубе сэр Уильям, жаждавший первым сообщить королю и королеве приятную новость, поспешил к себе в каюту и, взявшись за перо, продолжил письмо:

На этот раз сэр Уильям Гамильтон мог, не боясь ошибиться, сообщить, что процесс надолго не затянется.

Вот приказ Нельсона. Адмирала нельзя обвинить, что он заставил обвиняемого ждать.

Итак, по нескольким выделенным нами словам вы можете судить, что не военный суд вел дело, не судьи устанавливали виновность, назначая наказание в согласии со своей совестью; нет, это Нельсон, который не присутствовал ни на следствии, ни на допросе — он в это время, может быть, вел любовную беседу с прекрасной Эммой Лайонной, — Нельсон, даже не ознакомившись с процессом, брал на себя миссию произнести приговор и определить меру наказания!

Обвинение это столь тяжко, что романист снова, как нередко уже бывало на протяжении этого повествования, опасаясь, как бы его не упрекнули в избытке воображения, передает свое перо историку и говорит ему: «Теперь твоя очередь, брат: фантазия здесь теряет свои права, только истории дозволено сообщить то, что ты сейчас скажешь».

Мы утверждаем, что от начала до конца этой главы каждое слово — чистая правда; не наша вина, если эта неприкрашенная истина столь ужасна.

Не заботясь о суде потомства и даже о мнении современников, Нельсон решил, что процесс Караччоло состоится на его собственном корабле; по этому поводу г-да Кларк и Мак-Артур в «Жизни Нельсона» говорят, что адмирал боялся, как бы не взбунтовалась команда, если суд будет происходить на неаполитанском судне. «Так любили Караччоло на флоте!» — добавляют историки.

Судилище началось тотчас же после того, как был объявлен приказ Нельсона. В своем подобострастии перед королевой Каролиной и королем Фердинандом, а может быть, поддавшись чувству оскорбленной гордости, ведь Караччоло случалось жестоко уязвлять его, Нельсон, не задумываясь, попрал все международные законы, ведь он не имел права судить человека, равного ему по рангу, превосходящего его благородством происхождения и виновного — если он был виновен — только перед монархом Обеих Сицилии, но отнюдь не перед английским королем.

А теперь, не желая, чтобы нас обвинили в симпатии к Караччоло и несправедливости по отношению к Нельсону, мы просто извлечем судебный протокол из книги панегиристов английского адмирала. Этот протокол при всей своей простоте показался нам куда более волнующим, чем роман, сочиненный Куоко или выдуманный Коллеттой.

Неаполитанские офицеры, из которых состоял военный суд под председательством графа фон Турна, собрались в кают-компании.

Двое английских моряков по распоряжению графа отправились в каюту, куда был заключен Караччоло, развязали до сих пор опутывавшие пленника веревки и привели его на военный суд.

Согласно обычаю, помещение, в котором шло заседание, оставалось открытым и всякий желающий мог в него войти.

При виде своих судей Караччоло улыбнулся и покачал головой: все эти офицеры, кроме графа фон Турна, прежде служили под его началом.

Было очевидно, что никто не осмелится его оправдать.

Сэр Уильям не преувеличивал: Караччоло было только сорок восемь лет, но отросшая борода и растрепанные волосы придавали ему вид семидесятилетнего старца.

Однако, оказавшись перед судьями, он выпрямился во весь рост и снова обрел уверенность, твердость и гордый взгляд человека, привыкшего отдавать приказания; лицо его, в первые мгновения искаженное гневом, приняло выражение высокомерного спокойствия.

Начался допрос. Караччоло не отказывался отвечать на задаваемые вопросы, и суть его показаний была такова:

«Я служил не Республике, а Неаполю, и сражался я не против королевской власти, а против убийств, грабежей и поджогов. Я долго был простым солдатом, а потом был в известном смысле вынужден принять командование республиканскими морскими силами, поскольку мне невозможно было отказаться от назначения».

Если бы Нельсон присутствовал на допросе, он мог бы подтвердить это показание Караччоло, ведь не прошло еще и трех месяцев с тех пор, как Трубридж, если помнит читатель, писал ему:

Судьи спросили адмирала: если ему пришлось служить по принуждению, почему он не использовал многочисленные возможности побега?

Он отвечал, что побег — всегда побег: быть может, понятие о чести, которое его удерживало, было ложным, но так или иначе, оно его удержало. Если это преступление, он в нем сознается.

Тем допрос и ограничился. От Караччоло хотели получить формальное признание; он его сделал, и, хотя сделал с большим самообладанием и достоинством, хотя манера, с которой он отвечал, как свидетельствует протокол, принесла ему симпатии присутствовавших на суде английских офицеров, понимавших по-итальянски, заседание было закрыто: преступление сочли доказанным.

Караччоло снова препроводили в каюту под охраной двух часовых.

А протокол отправили с графом фон Турном Нельсону. Тот жадно прочитал бумагу, и на лице его выразилась свирепая радость. Адмирал схватил перо и написал:

Когда Нельсон писал это распоряжение, в его каюте присутствовали еще двое. Эмма, верная клятве, которую она дала королеве, держалась бесстрастно и не вымолвила ни слова в защиту осужденного. Сэр Уильям Гамильтон, хоть и не испытывал к нему особо нежных чувств, все же, прочитав еще не высохшие строки, не удержался и заметил Нельсону:

— Милосердие велит, чтобы осужденному дали двадцать четыре часа на приготовление к смерти.

— У меня нет милосердия к предателям, — отвечал Нельсон.

— Ну, если не милосердие, то хотя бы религия требует этого.

Но Нельсон молча взял из рук сэра Гамильтона приговор и протянул графу фон Турну.

— Распорядитесь привести в исполнение, — сказал он.