Сан Феличе

XXXVIII АНДРЕА БЕККЕР

Взгляд Луизы, прикованный к глазам Сальвато, выражал всю глубину ее чувств, а раненый постепенно приходил в себя и, улыбаясь, узнавал ее в облике женщины, которая ухаживала за ним.

Он широко раскрыл глаза и прошептал:

— Какое счастье — так умереть!

— Нет, нет, не надо умирать! — воскликнула Луиза.

— Знаю, что лучше бы так жить, — продолжал Сальвато, — однако…

Он глубоко вздохнул, и от этого вздоха волосы молодой женщины зашевелились, а ее лица словно коснулось жгучее веяние сирокко.

Она тряхнула головой, несомненно для того, чтобы освободиться от магических флюидов, которыми окутал ее этот огненный вздох, уложила голову раненого поудобнее на подушку и села в кресло, стоявшее у его изголовья. Потом она обернулась к Микеле и ответила, — пожалуй, с запозданием, — на его вопрос:

— Нет, ты мне, к счастью, больше не нужен, но все же входи и посмотри, как поправляется наш больной.

Микеле подошел на цыпочках, словно боялся разбудить спящего.

— Да, вид у него куда лучше, чем тогда, когда мы со старухой Нанно уходили отсюда.

— Друг мой, — сказала Сан Феличе раненому, — это тот юноша, кто помог нам спасти вас в ночь, когда вас чуть было не убили.

— Да, я узнаю его, — улыбнулся Сальвато, — он толок травы, а женщина, которую я с тех пор не видел, прикладывала их к ране.

— Он приходил не раз, потому что, как все мы, принимает в вас горячее участие, только его к вам не допускали…

— Да ничего, я на это не сержусь, я не обидчивый, — промолвил Микеле.

Сальвато с улыбкой протянул ему руку.

Микеле взял руку Сальвато и задержал ее, рассматривая.

— Погляди, сестрица, — сказал он, — рука совсем как женская. И подумать только — этой-то ручкой он нанес такой славный удар Беккайо. Ведь, что и говорить, вы нанесли ему саблей действительно славный удар!

Сальвато вновь улыбнулся.

Микеле огляделся вокруг.

— Что ты ищешь? — спросила Луиза.

— Ищу саблю: раз я видел руку, хорошо бы посмотреть и на то, что в ней было — должно быть, отменное оружие.

— Тебе такое потребуется, когда ты станешь полковником, не правда ли, Микеле? — засмеялась Луиза.

— Господин Микеле будет полковником? — полюбопытствовал Сальвато.

— Ну, теперь уж непременно буду, — отвечал лаццароне.

— Почему же непременно? — спросила Луиза.

— Потому что мне это предсказала старуха Нанно, а все, что она предсказала тебе, в точности сбывается.

— Микеле! — воскликнула молодая женщина.

— А как же? Ведь она предсказала, что красивому молодому человеку, спускавшемуся с Позиллипо, грозит великая опасность: его выслеживают шесть человек, и для тебя было бы великим счастьем, если бы эти шестеро убили его, так как тебе предстоит его полюбить, а эта любовь станет причиною твоей смерти.

— Микеле! Микеле! — вскричала Луиза, отодвигая свое кресло от кровати, в то время как побледневшая Джованнина спрятала лицо за красную оконную штору.

Раненый внимательно посмотрел на Микеле и Луизу.

— Как? — спросил он. — Вам предсказали, что я окажусь причиною вашей гибели?

— Совершенно точно! — подтвердил Микеле.

— И, не зная меня, не имея, следовательно, никаких оснований сочувствовать мне, вы все же воспрепятствовали сбирам исполнить то, что было им приказано?

— Вот именно! — сказал Микеле, отвечая вместо Луизы. — Когда она услышала выстрелы, когда она увидела, что я, мужчина, и притом не из трусливых, не решаюсь прийти вам на помощь, потому что вы имеете дело со сбирами королевы, она воскликнула: «Значит, спасать его придется мне!» И она бросилась в сад. Если бы вы только видели ее, ваше превосходительство! Она не бежала, она летела!

— О! Микеле! Микеле!

— А разве не так было, сестрица? Разве не так ты воскликнула?

— Но зачем же повторять это? — проронила Луиза, закрыв лицо руками.

Сальвато протянул руку, отнял ладони Луизы от лица, залитого румянцем смущения и влажного от слез.

— Вы плачете! — сказал он. — Теперь вы жалеете, что спасли мне жизнь?

— Нет. Но мне стыдно за то, что сказал вам этот юноша. Его прозвали Микеле-дурачок, и он вполне заслуживает это прозвище.

Затем она обратилась к служанке.

— Напрасно, Нина, я побранила тебя за то, что ты не пускала его сюда. И не надо было пускать!

— Ах, сестрица, сестрица! Нехорошо ты говоришь! — заметил лаццароне. — И ты говоришь наперекор собственному сердцу!

— Дайте руку, Луиза, дайте руку! — умолял раненый.

Молодая женщина, в изнеможении от стольких противоречивых чувств, откинула голову к спинке кресла, закрыла глаза и протянула раненому трепещущую руку.

Сальвато жадно схватил ее. Луиза вздохнула — ее вздох подтверждал все, что сказал лаццароне.

Микеле наблюдал эту сцену, ничего не понимая в ней, зато ее отлично понимала Джованнина: судорожно сжав руки, она устремила взгляд в одну точку и в этот миг похожа была на статую Ревности.

— Так будь же покоен, дорогой мой, — весело сказал Сальвато, — не кто иной, как я, вручу тебе полковничью саблю; не ту, которой я расправился с негодяями, — они ее у меня утащили, — а другую, не хуже той.

— Ну вот и отлично, — сказал Микеле, — теперь мне недостает только патента, эполет, мундира и коня.

Потом он обратился к служанке:

— Разве ты не слышишь, Нина? Кто-то так звонит, что звонок оборвется.

Нина как бы очнулась от сна.

— Звонят? — удивилась она. — Где?

— У входа, где же еще?

— Да, у входа в дом, — сказала Луиза.

Потом она поспешила шепнуть Сальвато:

— Это не муж, он всегда возвращается через сад. Пойди, — сказала она Нине, — беги скорее. Меня здесь нет, понимаешь?

— Сестрицы здесь нет, понимаешь, Нина? — повторил Микеле.

Нина вышла, не произнеся ни слова.

Луиза приблизилась к раненому; сама не зная почему, она чувствовала себя свободнее, слушая болтовню Микеле, чем под немым взглядом Нины; но, повторяем, чувство это было у нее чисто инстинктивным: она не задумывалась ни о добром отношении к ней молочного брата, ни о дурных побуждениях служанки.

Минут через пять Нина вернулась и, с таинственным видом подойдя к хозяйке, шепнула ей:

— Это Андреа Беккер, госпожа. Ему надо с вами переговорить.

— А вы не сказали ему, что меня здесь нет? — громко спросила Луиза, чтобы Сальвато, не слышавший слов Нины, услышал, по крайней мере, ответ Луизы.

— Я колебалась, госпожа, — продолжала Нина по-прежнему шепотом, — в основном потому, что, насколько я знаю, он ваш банкир; к тому же он утверждает, что у него важное дело.

— Важные дела обсуждаются с моим мужем, а не со мною.

— Знаю, госпожа, — продолжала Нина все так же тихо, — но я побоялась, как бы он не пришел снова, когда кавалер будет дома, и не сказал бы, что не застал вас, а так как вы не умеете лгать, я подумала, что лучше вам принять его.

— Ах, вот что вы подумали? — промолвила Луиза, пристально посмотрев на девушку.

Нина потупилась.

— Если я поступила дурно, еще можно поправить дело; но бедняга будет очень огорчен.

— Нет, — сказала Луиза, поразмыслив минуту, — действительно, лучше принять его. Ты, дитя мое, поступила правильно.

Потом она обратилась к Сальвато, который немного отодвинулся, когда Джованнина что-то шептала хозяйке.

— Сейчас вернусь, — сказала она ему, — не беспокойтесь, разговор будет недолгий.

Молодые люди обменялись улыбкой, пожали друг другу руки, и Луиза вышла.

Едва только за нею затворилась дверь, Сальвато смежил глаза, как он всегда делал, когда Луизы не было рядом.

Микеле подумал, что раненый хочет вздремнуть. Он подошел к Нине.

— Кто это был? — спросил он шепотом с простодушным любопытством полудикаря, не привыкшего согласовывать свои побуждения с приличиями, принятыми в обществе.

Нина, разговаривавшая с хозяйкой шепотом, несколько повысила голос, с тем чтобы Сальвато, не услышавший, что она сказала хозяйке, услышал, что она говорит Микеле.

— Это очень богатый банкир и щеголь, — сказала она, — да ты его знаешь!

— Вот как? — ответил Микеле. — По-твоему, у меня есть знакомые среди банкиров?..

— Неужели ты не знаешь господина Андреа Беккера?

— Что это за господин Андреа Беккер?

— Что ты! Забыл?.. Белокурый красавец, не то немец, не то англичанин, — не знаю в точности; он ухаживал за госпожой до того, как она вышла за кавалера.

— Да, да, помню. Ведь Луиза держит у него весь свой капитал.

— Наконец-то сообразил!

— Отлично. Когда я стану полковником и у меня будут эполеты и сабля, обещанные господином Сальвато, мне для полной экипировки будет недоставать только коня, вроде того, какой у господина Беккера!

Нина промолчала; разговаривая с Микеле, она не сводила глаз с раненого и по еле заметным изменениям в его лице поняла, что он не спал и не пропускал ни слова из того, что она говорила Микеле.

Луиза тем временем вошла в гостиную, где ее ждал посетитель, о котором ей доложили; в первые минуты она с трудом узнала Андреа Беккера: он был в придворном мундире, сбрил свои английские белокурые бакенбарды, которые, заметим мимоходом, терпеть не мог король Фердинанд; на шее у него висел командорский крест Константиновского ордена Святого Георгия, грудь украшала орденская звезда, на нем были короткие кюлоты, на боку висела шпага.

По губам Луизы скользнула легкая улыбка. С каким намерением молодой банкир явился к ней в таком эффектном придворном наряде в половине двенадцатого утра? Сейчас она, несомненно, узнает это.

Поспешим, впрочем, заметить, что Андреа Беккер, представитель англосаксонской расы, был очаровательный молодой человек лет двадцати семи, белокурый, свежий, розовый, с квадратным лбом любителя цифр, острым подбородком упорного дельца и лопатообразными руками, привыкшими считать деньги.

Чрезвычайно элегантный, в большинстве случаев беззастенчивый, он на сей раз чувствовал себя несколько скованным в этом необычном наряде, который, однако, доставлял ему такое удовольствие, что он как бы случайно расположился против зеркала, чтобы видеть, как выглядит крест Святого Георгия у него на шее и знак этого же ордена на груди.

— Ах, Боже мой, до чего же вы великолепны, дорогой господин Андреа! — сказала Луиза, полюбовавшись на него некоторое время и предоставив ему отвесить почтительный поклон. — Я не удивляюсь, что вы были так настойчивы: не повидаться со мною вы хотели, конечно, а доставить мне удовольствие увидеть вас во всем блеске. Куда вы собрались в таком виде? Ведь не для того же вы облеклись в придворный мундир, чтобы поговорить со мною по делу?

— Если бы я предполагал, сударыня, что вам будет приятнее видеть меня в этом мундире, чем в обычном платье, я не стал бы дожидаться нынешнего дня, чтобы надеть его. Но, сударыня, я слишком хорошо знаю, что вы одна из тех умных женщин, которые, всегда выбирая платья, лучше всего идущие им к лицу, мало внимания обращают на туалеты окружающих. Пришел я потому, что мне хотелось видеть вас; однако облик, в каком я предстаю перед вами, и впрямь объясняется некоторыми особыми обстоятельствами. Три дня тому назад король соблаговолил сделать меня командором Константиновского ордена Святого Георгия и пригласить на сегодняшний обед в Казерту.

— Вы приглашены королем в Казерту? — воскликнула Луиза с удивлением, и в нем выразилось ее не особенно лестное мнение насчет милости, которой удостоился молодой банкир, — сидеть за столом Фердинанда, самого вульгарного простолюдина на улицах и самого спесивого короля в своих покоях. — Что ж, от души поздравляю вас, господин Андреа!

— Вы правы, сударыня, что удивляетесь чести, оказываемой сыну банкира, — заметил молодой человек, несколько задетый тоном, каким Луиза поздравляла его. — Но разве вы не слышали, что Людовик Четырнадцатый, каким бы ни был он аристократом, пригласил на обед в Версаль банкира Самюэля Бернара, у которого собирался занять двадцать пять миллионов? Так вот, оказывается, королю Фердинанду требуется сумма не меньшая, чем его предку Людовику Четырнадцатому, а поскольку мой отец — неаполитанский Самюэль Бернар, то король приглашает его сына Андреа Беккера на обед в Казерту, представляющую собою Версаль его величества Фердинанда, а чтобы быть уверенным, что двадцать пять миллионов не ускользнут от него, он повесил на шею ничтожества, приглашенного к обеду, недоуздок, с помощью которого он рассчитывает привести банкира к его денежному сундуку.

— Вы истинный остроумец, господин Андреа. Не впервые, поверьте, я убеждаюсь в этом, и вы могли бы получать приглашения ко всем владыкам мира, если бы при помощи одного только ума можно было отворять ворота королевских замков. Вы сравнили вашего отца с Самюэлем Бернаром, господин Андреа; мне хорошо известны его безупречная честность и широта в ведении дел, поэтому я вполне принимаю ваше сравнение. Самюэль Бернар был благородный деятель, который не только в царствование Людовика Четырнадцатого, но и при Людовике Пятнадцатом оказал Франции великие услуги. Что вы так смотрите на меня?

— Я не смотрю на вас, сударыня, я вами восхищаюсь.

— Почему?

— Потому что вы, вероятно, единственная в Неаполе женщина, знающая, кто такой Самюэль Бернар, и обладающая талантом сказать комплимент человеку, который сам понимает, что, явившись к вам с простым визитом, предстает перед вами в весьма нелепом наряде.

— Может быть, мне следует извиниться перед вами, господин Андреа? Я готова.

— Нет, нет, сударыня! Любая саркастическая фраза, срываясь с ваших уст, превращается в реплику прелестной беседы, которую даже самый тщеславный человек желал бы продолжить, хотя бы и в ущерб собственному самолюбию.

— Право же, господин Андреа, вы начинаете смущать меня, и, чтобы выйти из затруднительного положения, я хочу спросить у вас: что, через Мерджеллину проложена какая-нибудь новая дорога в Казерту?

— Такой дороги, сударыня, нет, но в Казерте мне надо быть только к двум часам, и я подумал, что успею переговорить с вами по делу, относящемуся как раз к моей поездке туда.

— Боже мой! Уж не хотите ли вы, сударь, воспользоваться проявленным вам благоволением, чтобы просить о назначении меня фрейлиной королевы? Предупреждаю вас сразу же, что я откажусь.

— Избави меня Боже! Хоть я и преданный слуга королевского семейства и готов пожертвовать ради него жизнью, а как банкир — бо́льшим, чем жизнь: всем своим капиталом, все же я знаю, что существуют души непорочные, которым надо держаться подальше от мест, где приходится дышать особым воздухом. Точно так же люди, желающие сохранить здоровье, должны избегать миазмов Понтийских болот и испарений озера Аньяно; но золото — металл стойкий, и ему не опасно появляться в таких местах, где горный хрусталь может помутнеть. Наш банкирский дом затевает, сударыня, большую сделку с королем; король удостоил нас чести, заняв у нас двадцать пять миллионов, причем заем гарантирован Англией; это дело верное, и капитал может принести семь-восемь процентов годовых вместо обычных четырех-пяти. В наш банк вложены ваши полмиллиона, сударыня. Теперь у нас будут просить купоны этого займа, в который сами мы вкладываем восемь миллионов. И я пришел узнать у вас, прежде чем это дело будет предано гласности, не желаете ли вы принять в нем участие?

— Дорогой господин Беккер, я бесконечно благодарна вам за предложение, — ответила Луиза, — но вы знаете, никаких дел, особенно денежных, я не касаюсь: всем ведает муж. В этот час — вам ведь известны привычки кавалера — он, вероятно, беседует, стоя на своей лесенке, с его королевским высочеством принцем Калабрийским; следовательно, если вы желали повидаться с господином Сан Феличе, вам надо было бы направиться в дворцовую библиотеку, а не сюда. К тому же присутствие престолонаследника куда лучше, чем мое, оправдывало бы ваш парадный костюм.

— Как вы жестоки, сударыня, к человеку, столь редко имеющему случай приветствовать вас! Разве мог он не поспешить воспользоваться такой возможностью?

— А разве, — возразила Луиза самым простодушным тоном, — кавалер не говорил вам, господин Беккер, что мы всегда дома по четвергам от шести до десяти вечера? Если он забыл сказать вам об этом, — говорю вместо него я, если же вы просто забыли — напоминаю.

— Сударыня! Сударыня! — воскликнул Андреа. — Будь на то ваша воля, вы составили бы счастье человека, любившего вас, а теперь он может только преклоняться перед вами.

Луиза обратила на него спокойный взор своих черных глаз, ясных, как алмаз Нигритии, потом подошла и протянула ему руку.

— Господин Беккер, — сказала она, — когда-то вы оказали мне честь, попросив у Луизы Молина руку, которую ныне протягивает вам жена кавалера Сан Феличе. Если бы я позволила вам пожать ее не только как другу, это значило бы, что вы ошиблись во мне и обратились к женщине, недостойной вас; отдать предпочтение кавалеру, а не вам побудила меня не мимолетная прихоть; он в три раза старше меня, в два раза старше вас; я предпочла его потому, что была полна дочерней благодарности к нему; каким он был для меня два года назад, таким остается и теперь. Будьте же и вы тем, кем кавалер, весьма уважающий вас, предложил вам быть, то есть моим другом, и докажите, что вы достойны этой дружбы. Вы докажете это, если никогда не станете напоминать об обстоятельствах, когда мне пришлось обидеть отказом — впрочем, без тени недоброго чувства — благородное сердце, в котором теперь не должно оставаться ни злобы, ни надежды.

Потом, с достоинством сделав реверанс, она прибавила:

— Кавалер будет иметь честь посетить вашего отца и даст ему соответствующий ответ.

— Вы не позволяете ни любить вас, ни боготворить, — ответил молодой человек, — но вы не можете запретить восхищаться вами.

И он удалился, благоговейно поклонившись и подавив вздох.

Что же касается Луизы, она, едва заслышав шум удаляющейся кареты Беккера и не сознавая в своей молодой наивности, насколько ее поведение противоречит морали, которую она только что сама проповедовала, бросилась в коридор и вернулась в комнату раненого живо и легко, словно птичка, возвращающаяся в свое гнездо.

Прежде всего она, разумеется, обратила взор на Сальвато.

Юноша лежал с закрытыми глазами, он был очень бледен, а на лице, неподвижном, как у мраморной статуи, читалось жестокое страдание.

Луиза, взволнованная, подбежала к нему, но он, против обыкновения, не открыл глаз при ее появлении.

— Вы спите, друг мой? — спросила она по-французски и тут же, охваченная тревогой, которую нельзя было не заметить, вскричала: — Или вам дурно?

— Я не сплю, и мне не дурно; не беспокойтесь, сударыня, — отвечал Сальвато, открыв глаза, но не глядя на нее.

— «Сударыня»! — повторила Луиза в недоумении. — «Сударыня»!

— Но я страдаю, — продолжал молодой человек.

— От чего?

— Все дело в моей ране.

— Вы обманываете меня, мой друг… Я ведь изучила ваше лицо за три дня, когда вам было очень плохо. Нет, вы страдаете не от раны, здесь кроется что-то другое.

Сальвато покачал головой.

— Скажите мне тотчас же, чем вы расстроены? — воскликнула Луиза. — Я так хочу!

— Вы этого хотите? — спросил Сальвато. — Вы понимаете, чего вы хотите?

— Да, это мое право. Ведь врач сказал, что я должна оберегать вас от всякого волнения.

— Ну, раз вы настаиваете… — сказал Сальвато, пристально смотря на молодую женщину, — я ревную.

— Ревнуете? Боже мой, да кого же? — спросила Луиза.

— Вас.

— Меня? — вскрикнула она, ничуть не рассердившись. — Почему? Как? По какому поводу? Чтобы ревновать, нужен повод.

— Почему вас не было целых полчаса, хотя вы должны были выйти отсюда всего лишь на несколько минут? И что вам до этого Беккера, с какой стати ему дается право украсть у меня полчаса вашего присутствия?

Лицо молодой женщины озарилось небесной радостью. Ведь он сказал, что любит, хотя и не произнес этого слова; она склонилась к раненому так близко, что волосы ее почти касались его лица и он ощущал ее дыхание; она ласково смотрела на него.

— Дитя! — произнесла она голосом, исходившим из самой глубины души. — Кто он такой? Что ему здесь надо? Почему он пробыл тут так долго? Сейчас я все вам скажу.

— Нет, нет, нет, — прошептал раненый, — мне больше ничего не надо знать… Благодарю вас, благодарю!

— За что? Почему?

— Потому что ваши глаза уже все мне сказали, любимая моя Луиза! Руку, дайте мне вашу руку!

Луиза протянула раненому руку, и он судорожно припал к ней губами. Из глаз его скатилась слеза и, словно жидкая жемчужина, задрожала на ее руке.

Этот твердый человек прослезился!

Сама себе не отдавая отчета в том, что она делает, Луиза поднесла руку к губам и выпила слезу.

Слеза явилась тем беспощадным и всесильным приворотным зельем, что предсказала ей Нанно.