Сан Феличе

CLII ДЕНЬ 14 ИЮНЯ

Пальюкелла не упал за борт: он бросился в море.

Заметив подозрительное поведение владельца лодки, он понял, что полковник Микеле доверился недостойному человеку, и, так как Пальюкелла плавал не хуже знаменитого Кола-рыбы, чей портрет украшает Рыбный рынок Неаполя, он прыгнул с борта головою вперед, поплыл под водой, вынырнул на секунду, чтобы глотнуть воздуха, и снова нырнул под воду; а потом, уверившись, что его уже нельзя увидеть, спокойно направился к Молу, с хладнокровием человека, три или четыре раза побеждавшего в заплыве от Неаполя до Прочиды.

Правда, на сей раз он плыл в одежде, что было не совсем удобно, и ему потребовалось немного больше времени, чтобы добраться до берега, только и всего. Целым и невредимым вылез Пальюкелла на Мол, отряхнулся и зашагал к Кастель Нуово.

Он пришел туда в час ночи, как раз в ту минуту, когда вернулся и Сальвато — на израненном коне, сам получивший несколько ножевых ран, к счастью неопасных; зато с разряженными пистолетами и погнутой саблей, не влезавшей в ножны. По всему было видно, что он не только получал удары, но и возвращал их с лихвой.

При виде Пальюкеллы, с которого ручьем лилась вода, Сальвато встревожился, а узнав о происшедшем, совершенно забыл о себе и начал лихорадочно соображать, как исправить положение; надо было срочно послать с приказом другого гонца.

Впрочем, Сальвато предвидел нечто подобное, ведь он, как мы помним, потребовал, чтобы приказ был составлен в двух экземплярах.

Он поднялся в зал заседаний Директории, которая, как уже говорилось, работала круглосуточно. Двое членов из пяти спали, но трое, чьих голосов было достаточно, чтобы принимать решения, постоянно бодрствовали.

Сальвато, казалось, был неподвластен усталости; он вошел в зал, ведя за собою Пальюкеллу. Одежда молодого генерала была буквально разодрана в клочья вражескими клинками и во многих местах запятнана кровью.

Он кратко доложил о создавшемся положении, рассказал, как они с Николино и Микеле подавили мятеж, усеяв мертвецами улицу Толедо, и прибавил, что теперь может поручиться за спокойствие в городе до утра.

Микеле ранен кинжалом в левую руку и отправился делать перевязку, но рана не опасна, так что можно рассчитывать на него и дальше.

Влияние, которым Микеле пользовался в среде неаполитанских лаццарони-патриотов, делало необходимым его присутствие, так что члены Директории с большим удовлетворением услышали, что утром он вновь приступит к своим обязанностям.

Затем пришла очередь Пальюкеллы, до сих пор скромно державшегося за спиною у Сальвато.

В двух словах он рассказал, в чем дело.

Члены Директории переглянулись.

Если уж Микеле, сам лаццароне, был предан моряками Санта Лючии, то на кого же могли положиться они, не пользовавшиеся ни авторитетом у этих людей, ни их дружбой?

— Нам нужен верный человек, который мог бы вплавь добраться отсюда до Гранателло, — сказал Сальвато.

— Почти восемь миль, — напомнил один из членов Директории.

— Это невозможно, — отозвался другой.

— Море спокойно, хотя погода пасмурная, — заметил Сальвато, подходя к окну. — Если вы никого не найдете, я сам попробую сделать это.

Пальюкелла выступил вперед.

— Прошу прощения, генерал, — сказал он. — Вы нужны здесь. Пойду я.

— Как это пойдешь ты? — засмеялся Сальвато. — Ведь ты только что вернулся!

— Тем более: я знаю дорогу.

Члены Директории снова переглянулись.

— Если ты чувствуешь себя в силах исполнить то, что предлагаешь, — сказал Сальвато, на сей раз без улыбки, — ты окажешь великую услугу отечеству.

— Я за себя отвечаю, — заявил Пальюкелла.

— Ну что ж, отдохни часок, и храни тебя Бог!

— Мне не нужно так долго отдыхать, — отвечал лаццароне. — Кроме того, часовой отдых может все испортить. Сегодня четырнадцатое июня, теперь самые короткие ночи в году, в три часа уже начнет светать — нельзя терять ни минуты. Дайте мне второе письмо, только пусть его зашьют в провощенную парусину, я повешу его на шею, как образок Богоматери. Перед уходом я выпью стаканчик водки, и, если мой покровитель святой Антоний не переметнулся окончательно к санфедистам, генерал Скипани получит ваше послание еще до четырех утра.

— Если уж он сказал, значит, сделает, — послышался голос Микеле, только что отворившего дверь и успевшего услышать обещание Пальюкеллы.

Появление приятеля еще больше подбодрило Пальюкеллу. Письмо зашили в кусок провощенной парусины.

Затем — поскольку было крайне важно, чтобы посланец отбыл никем не замеченный, — его выпустили через окно, обращенное к морю и пробитое над самой водой. Выйдя на берег, Пальюкелла сбросил с себя всю одежду, обвязал вокруг головы штаны и рубаху и погрузился в волны.

Он был прав: приходилось дорожить каждой минутой, ведь ему надо было ускользнуть от лодок кардинала и незаметно проплыть между английскими военным кораблями.

Но все прошло как нельзя лучше; однако, утомленный предыдущими часами, которые он провел в море, Пальюкелла уже в Портичи был вынужден выбраться на сушу. К счастью, солнце еще не взошло, так что он, держась настороже и готовый при малейших признаках опасности снова броситься в воду, сумел благополучно добраться до Гранателло.

Патриоты имели все основания рассчитывать на мужество Скипани; но они знали заранее, что ничего, кроме мужества, от него ожидать не приходится.

Генерал встретил гонца приветливо, велел его накормить и напоить, уложил спать в свою собственную постель и приступил к исполнению приказа Директории.

Пальюкелла подробно рассказал ему о неудаче первой экспедиции и о том, как кардинал захватил лодку; таким образом, Скипани мог понять, — к тому же и Пальюкелла особо настаивал на этом обстоятельстве, — что кардинал знает о задуманном походе на Неаполь и будет сопротивляться ему всеми средствами. Но люди, подобные Скипани, не верят в материальные препятствия, и, так же как прежде он говорил: «Я возьму Кастеллуччо», теперь заявил: «Я овладею Портичи».

В шесть утра его небольшая армия, насчитывавшая от тысячи четырехсот до тысячи пятисот человек, уже стояла под ружьем и была готова к выступлению. Генерал прошел по рядам патриотов, остановился посреди строя, поднялся на пригорок, откуда мог видеть всех своих солдат, и заговорил с грубоватым и властным красноречием, которое вполне соответствовало его геркулесовой силе и львиной отваге. Он напомнил патриотам об их детях, женах и друзьях, оставленных на позор и поношение, воззвал к отмщению, возлагая всю надежду на мужество и самоотверженность бойцов: только от них зависит конец всех зол и угнетения! Потом он огласил послание Директории, в частности прочел то место, где Бассетти, не зная о падении замка дель Кармине, сообщал Скипани о четырех вылазках, которые будут предприняты, чтобы поддержать его продвижение, и завершил свою речь, живо изобразив, как самые верные патриоты, надежда Республики, шествуют впереди его солдат по трупам врагов.

Едва Скипани произнес последние слова, как со стороны Кастель Нуово через равные промежутки времени грянули три пушечных выстрела и все увидели, что над Южной башней, единственной, которая находилась в поле зрения Скипани, трижды появился и рассеялся в воздухе легкий дымок.

То был сигнал. Его встретили криками: «Да здравствует Республика!», «Свобода или смерть!»

Пальюкелла, с ружьем в руке, одетый только в штаны и рубаху (впрочем, до того, как Микеле возвел его в ранг своего заместителя, то был обычный наряд лаццароне), занял место в рядах сотоварищей; барабаны забили, призывая к атаке, и патриоты ринулись на врага.

А он, как мы знаем, имел приказ пропустить Скипани на улицы Портачи. Но даже не будь такого приказа, яростный натиск республиканского генерала открыл бы ему дорогу в город, если бы дорогу эту преграждали только люди.

В таком повествовании, как наше, следует черпать сведения и у врага, тем более что он уж не заинтересован в том, чтобы восхвалять доблесть противников.

Вот что говорит о страшной атаке республиканцев Винченцо Дуранте, адъютант Де Чезари, в книге, рассказывающей о военной кампании этого корсиканского авантюриста:

«Отважный командир этого отряда отчаянных храбрецов шел впереди, грозный и яростный, бешено топча землю, подобно быку, наводящему ужас своим ревом».

Но, к несчастью, достоинства Скипани имели и свою оборотную сторону. Вместо того чтобы отправить на фланги разведчиков, которые, конечно, обнаружили бы сидящих в засаде стрелков Де Чезари, он пренебрег всякими предосторожностями, форсировал проходы на Торре дель Греко и Фавориту и углубился в длинную улицу Портичи, не обратив внимания, что двери и окна всех домов закрыты наглухо.

Маленькое, но растянутое в длину селение Портичи, по сути, состоит из одной улицы. Если идти со стороны Фавориты, эта улица через сотню шагов так резко поворачивает влево, что путнику кажется, будто он попал в тупик, упирающийся в церковь, которую он видит перед собой, и пройти дальше можно только через узкую щель между церковной стеной и тянущимися справа домами. И лишь дойдя до самой церкви, он обнаруживает настоящий проход слева.

Именно здесь, в этом мнимом тупике, Де Чезари поджидал генерала Скипани.

Две пушки преграждали улицу, по которой должны были подойти республиканцы, и простреливали ее во всю длину; левый ряд домов соединяла с церковью баррикада со множеством бойниц, представлявшая почти непреодолимую преграду уже сама по себе, даже без защитников.

Де Чезаре с двумя сотнями людей засел в церкви, канониры при поддержке трех сотен солдат защищали переулок, сто человек находились в засаде за баррикадой; наконец, почти тысяча санфедистов заняла дома по обе стороны улицы.

Когда Скипани, круша все на своем пути, оказался шагах в ста от этой засады, обе пушки выстрелили картечью, и по этому сигналу все пришло в движение; отворились двери церкви, через которые можно было увидеть алтарь, освещенный как при выставлении святых даров, а перед алтарем священника, держащего просфору; церковь, словно кратер вулкана, извергла смертельный огонь.

В тот же миг вспыхнули окна во всех домах, и республиканская армия, атакованная с фронта, с флангов и с тыла, оказалась в огненном пекле.

Оставалась единственная надежда — овладеть переулком, защищаемым двумя пушками. Трижды шел Скипани на приступ, подводя своих людей к самым жерлам орудий, и каждый раз пушки почти в упор расстреливали патриотов, укладывая их целыми рядами. На третий раз генерал отделил пятьсот человек из оставшихся у него восьми — девяти сотен, послал их в обход по берегу моря и приказал напасть на батарею с тыла, пока он будет атаковать ее с фронта.

Но, вместо того чтобы доверить это дело самым храбрым и преданным бойцам, Скипани, действуя с обычной своей неосмотрительностью, послал первых попавшихся людей. В представлении этого исключительного патриота все люди обладали таким же сердцем, как и его собственное. Посланные выполнили указанный им маневр, но, вместо того чтобы атаковать санфедистов, присоединились к ним, крича: «Да здравствует король!»

Эти крики Скипани принял за условный знак. Он двинулся на приступ в четвертый раз, но был встречен еще более сильным огнем, потому что в него стреляли теперь и пятьсот изменников. Маленький отряд патриотов, из которых уцелела едва ли десятая часть, осыпаемая со всех сторон ядрами и пулями, дрогнул и рассеялся как дым.

Скипани с трудом удалось собрать под своим началом какую-нибудь сотню республиканцев; потеряв всякую надежду прорваться, он повернул обратно к врагу и бросился вперед, словно раненый вепрь — на охотника.

То ли испугавшись, то ли из уважения к его доблести, преграждавшая отступление масса санфедистов расступилась перед ним; но он продвигался под двойным огнем.

Оставив на земле убитыми половину своих людей, преследуемый санфедистами, Скипани в сопровождении всего трех-четырех десятков патриотов добрался до Кастелламмаре. Он был дважды ранен — в руку и в бедро.

В Кастелламмаре он кинулся в глубь узкой улочки. Дверь одного из домов была открыта, и генерал вошел. По счастью, здесь жил патриот; он узнал его, укрыл у себя, перевязал ему раны и дал другую одежду.

В тот же день, не желая подвергнуть опасности великодушного гражданина, Скипани распрощался с ним и, как только стемнело, ушел в горы.

Там бродил он два или три дня, но был узнан, арестован и, вместе с двумя другими патриотами, Спано и Батистессой, препровожден на Прочиду.

Читатель помнит, что на Прочиде суд вершил Спецьяле, тот самый человек, что произвел на Трубриджа впечатление самого гнусного скота, какого ему когда-либо приходилось видеть.

На этом мы расстанемся со Скипани — ведь нам скоро придется проститься со столькими другими! — и поближе познакомимся со Спецьяле по одному из тех его свирепых деяний, которые лучше рисуют человека, чем самые подробные описания.

Спано был офицером; выдвинулся он еще при монархии; Республика сделала его генералом и послала против Де Чезари; он был захвачен врасплох отрядом санфедистов и взят в плен.

Батистесса занимал более скромное положение: он был отцом троих детей и слыл одним из самых достойных граждан Неаполя. Когда кардинал Руффо подошел к городу, Батистесса без всякого шума и хвастовства взял ружье и стал в ряды патриотов; он сражался со спокойным мужеством, свойственным по-настоящему храбрым людям.

В целом свете его некому было ни в чем упрекнуть.

Он откликнулся на призыв отечества, только и всего. Правда, бывают времена, когда человека за это обрекают на смерть.

Но какую смерть! Сейчас вы это увидите.

Не удивляйтесь, что пишущий эти строки, выходя за пределы романа и углубляясь в подлинную историю, возмущается и проклинает. Никогда, в самом страшном лихорадочном бреду не смог бы он выдумать того, что предстало его взору, когда он заглянул в описание роялистской бойни 1799 года.

Спецьяле приговорил всех трех узников к смерти.

К смерти на виселице, унизительной в глазах людей и потому особенной ужасной.

Но одно обстоятельство десятикратно усугубило ужас смерти Батистессы.

Тела всех трех жертв двадцать четыре часа оставались на виселице, а затем были выставлены на Искье, в церкви Спирито Санто.

Но когда тело Батистессы положили на траурный помост, повешенный внезапно вздохнул, и священник с изумлением и испугом заметил, что тот все еще жив!

Грудь несчастного поднималась и опускалась, хриплое, но непрерывное дыхание свидетельствовало, что жизнь еще теплится в нем.

Мало-помалу он стал приходить в чувство и наконец совсем опомнился.

Все присутствовавшие решили, что этот человек, уже однажды претерпевший казнь, на том и покончил со смертью, целые сутки державшей его в своих объятиях; но никто, даже священник, чей долг, возможно, состоит в том, чтобы проявлять мужество, не решился ничего предпринять без приказа Спецьяле.

Вследствие этого на Прочиду был послан запрос.

Представьте себе волнение и тревогу несчастного, вышедшего из могилы: он снова увидел солнце, небо, окружающий мир, вновь обрел жизнь, дышит, вспоминает, говорит «Мои дети!» и думает, что все это, может быть, лишь загробные сны, которых опасался Гамлет.

Это воскресший Лазарь, он обнимает Марфу, благодарит Магдалину, славит Иисуса — и вдруг на голову ему снова падает надгробный камень.

Вот что почувствовал, по крайней мере должен был почувствовать, несчастный Батистесса, увидев, что посланный возвращается в сопровождении палача.

Палачу велено было извлечь Батистессу из церкви, которую ради мстительности короля лишили права предоставлять убежище, и убить его ударом ножа на паперти, чтобы он больше не мог воскреснуть. Судья не только распорядился об этой казни, он ее изобрел: казнь по его прихоти, казнь, не значащаяся в законе!

Приказ был исполнен буквально.

Так пусть же не говорят, что длань мертвых не столь могущественна, как рука живых, когда приходит час ниспровергнуть троны самодержцев, пославших на небо подобных мучеников!