Сан Феличе

XXXIV ПУСТОМЕЛЯ И ТРЯПКА

Несмотря на угрозу Пецца, Пеппино, разумеется, не оставлял мысли о женитьбе на Франческе. Никто не слышал, что́ Микеле сказал ему на ухо. Зато если бы он отказался от руки Франчески, в которую, как все знали, Пецца был влюблен, каждый догадался бы, что именно шепнул Микеле своему сопернику.

Свадьбу должны были сыграть между жатвой зерновых и сбором винограда, а только что описанная сцена разыгралась в конце мая.

В течение июня, июля и августа ничто не давало повода ожидать исполнения трагических намерений, о которых Пецца предупредил своего врага.

Седьмого сентября, в воскресенье, приходский священник во время проповеди объявил, что на 23 сентября назначено венчание Франчески и Пеппино.

Жених с невестой находились в храме, а в нескольких шагах от них стоял Микеле. Когда священник объявил об этом, Пеппино взглянул на Микеле, но тот, казалось, не обратил на оглашение ни малейшего внимания, словно не слышал его. Однако, выходя из храма, Микеле подошел к Пеппино и сказал тихо, чтобы посторонние не слышали:

— Ну что ж, значит, тебе осталось жить еще семнадцать дней.

Пеппино так вздрогнул, что Франческа, которую он держал под руку, испугалась. Она обернулась и увидела Микеле Пецца; тот на ходу поклонился ей.

С тех пор как Пецца в поединке дважды ранил Пеппино ножом, он продолжал здороваться с Франческой, но она ему не отвечала.

В следующее воскресенье объявление о предстоящей свадьбе, которое, как известно, полагается повторять три раза, было снова оглашено священником. Как и в предыдущее воскресенье, Микеле Пецца подошел к Пеппино и угрожающе, но очень спокойно сказал:

— Тебе остается жить еще десять дней.

Неделю спустя повторились то же оглашение и та же угроза, но срок жизни, даруемый Микеле жениху, естественно, сократился до трех дней.

Столь желанное и столь грозное 23 сентября, наконец, наступило: оно пришлось на вторник. Ночью прошла гроза, а утро, как уже было упомянуто в одной из предыдущих глав, выдалось великолепное, и свадьба должна была состояться в одиннадцать часов утра. Гости, друзья дона Антонио, друзья и подруги Пеппино и Франчески, собрались в доме невесты, где и должны были отпраздновать свадьбу; хозяин закрыл свою мастерскую, чтобы устроить свадебный стол на террасе, а танцы во дворе и в саду.

Терраса, двор и сад, залитые солнцем и осененные листвой, были полны гостей, и всюду слышались веселые речи. Мы попытались описать эту обстановку, когда говорили о стариках, выпивающих на террасе, о молодежи, танцующей под звуки тамбурина и гитары, о музыкантах, из которых один сидел, а другие стояли на ступеньках террасы, а за всем этим следил неподвижный и мрачный наблюдатель, облокотившийся на стену между владениями каретника и шорника, в то время как крестьянин, развалившись на тележке с соломой, пронзительным голосом тянул в бесконечных импровизациях медлительную песню, распространенную у contadini[55] неаполитанских провинций; куры же, дрозды, воробьи и зяблики бойко поклевывали ягоды с виноградных лоз, тянущихся от тополя к тополю во дворике, который именовался садом и простирался от дома до самого подножия горы.

А теперь, после того как мы приоткрыли занавес над прошлым, нашим читателям ясно, почему дон Антонио, Франческа и особенно Пеппино временами с тревогой посматривают на юношу, будучи не вправе прогнать его от стены, где он устроился. А кум Джансимоне уверяет их, хотя и не в состоянии убедить их в этом полностью, в миролюбии молодого человека: с того памятного дня, когда у них произошло объяснение, хозяин ни разу не упоминал об увольнении ученика и теперь не мог нахвалиться им.

Пробило половину двенадцатого. Как раз в эту минуту отплясали одну из самых бурных тарантелл.

Едва замер последний удар часов, как послышались хорошо знакомые дону Антонио звуки: то были бубенцы почтовых лошадей, глухой, тяжелый грохот кареты и крики двух кучеров, вызывающих дона Антонио такими басистыми голосами, что от них бы не отказался и какой-нибудь gran cartello[56] из театра Сан Карло.

По этим звукам достопочтенный хозяин и вся честная компания поняли, что дорога из Кастеллоне в Итри, как всегда, позабавилась с путешественниками, и теперь каретник, а может быть, и местный хирург не останутся без работы, ибо у экипажей обычно ломаются колеса и оси, а у пассажиров — руки и ноги.

Но прибывший, которому нужны были услуги дона Антонио, к счастью, ничего себе не сломал; каретника вызывали только к его экипажу, и надобности в хирурге не было.

Один из кучеров крикнул: «Скорее, дон Антонио, пассажир очень торопится!» — на что каретник ответил: «Тем хуже для него: сегодня у нас не работают».

И тут все увидели самого пассажира; он появился в конце двора и спросил:

— А почему, скажите, пожалуйста, гражданин Антонио, у вас сегодня не работают?

Почтенный каретник, недовольный тем, что его беспокоят в такой день, и еще более тем, что к нему обращаются со словом «гражданин» вместо благородного «дон», тем самым оскорбляя его, уже собрался ответить грубостью, как это было в его благородных привычках; однако, бросив взгляд на путника, он понял, что перед ним слишком важная особа, чтобы вести себя с ним бесцеремонно.

Он не ошибся в этом, так как путник, потревоживший дона Антонио в день семейного торжества, был не кто иной, как наш посол, выехавший из Неаполя поздно ночью и настолько торопившийся покинуть пределы Королевства обеих Сицилии, что не позволил возницам попридержать лошадей на спуске из Кастеллоне. А это привело к тому, что при переправе через один из многочисленных ручьев, пересекающих дорогу и впадающих в местную безымянную речку, заднее колесо экипажа сломалось.

Вследствие этого происшествия ему пришлось, как он ни спешил добраться до папской границы, последнее полу-льё пройти пешком. Поэтому следует особенно ценить спокойствие, с каким он осведомился: «А почему, скажите, пожалуйста, гражданин Антонио, у вас сегодня не работают?»

— Простите, генерал, — отвечал каретник, подходя к путешественнику, которого он по его одежде принял за военного, а чтобы ехать на четверке, военный, казалось ему, должен быть, по крайней мере, генералом. — Я не знал, что имею честь разговаривать со столь высокопоставленной особой, как ваше превосходительство, в противном случае я не ответил бы: «Сегодня у нас не работают», я бы сказал: «Работать начнут через час».

— А почему нельзя начать работать немедленно? — спросил путешественник самым миролюбивым тоном, как бы предупреждая, что если это зависит от денег, так он готов на жертвы.

— Потому что, ваше превосходительство, колокол уже звонит и, даже если бы речь шла о починке кареты его величества короля Фердинанда — да хранит его Бог, — я не заставил бы ждать господина священника.

— Итак, я, кажется, попал на свадьбу? — сказал путешественник, оглядываясь.

— Именно на свадьбу, ваше превосходительство.

— И кто же эта прелестная невеста? — благосклонно полюбопытствовал путешественник.

— Это моя дочь.

— Поздравляю вас! Ради ее прекрасных глаз я подожду.

— Если вашему превосходительству угодно будет оказать нам честь и отправиться вместе с нами в храм, задержка, быть может, покажется вам не столь томительной. Господин священник произнесет прекрасную проповедь.

— Благодарю вас, друг мой. Я предпочитаю подождать здесь.

— Ну что ж, подождите. А как воротимся, уж не откажитесь выпить стаканчик вина из этих лоз за здоровье новобрачной; это ей будет на счастье, а мы после глотка доброго винца только станем лучше работать.

— Хорошо, почтенный. А сколько времени продлится церемония?

— Около часа, не больше. Ну, дети, в храм!

Все поторопились исполнить распоряжение дона Антонио, который на этот день объявил себя церемониймейстером, однако Пеппино помедлил и вскоре оказался наедине с Микеле Пецца.

— Что ж, Пецца, — сказал он Микеле, протянув ему руку и улыбаясь, хоть улыбка и казалась несколько натянутой, — сегодня нам надо забыть старые распри и чистосердечно помириться.

— Ошибаешься, Пеппино, — возразил Пецца. — Теперь тебе остается только приготовиться, чтобы предстать перед Богом, — вот и все.

Потом он взобрался на стену и торжественно провозгласил:

— Нареченный Франчески, жить тебе осталось всего час!

Тут он спрыгнул в сад Джансимоне и скрылся за стеной.

Пеппино осмотрелся вокруг и, видя, что поблизости никого нет, перекрестился и прошептал:

— Господи! Господи! Вручаю душу свою в руки твои!

Затем он догнал невесту и тестя, уже подходивших к храму.

— Какой ты бледный! — сказала Франческа.

— Дай Бог, чтобы тебе через час не быть еще бледнее!

У посла не оставалось иного развлечения, как наблюдать за жителями Итри: одни шли по делам, другие просто прогуливались; за свадебным кортежем он следил до тех пор, пока его участники не исчезли за углом улицы, ведущей к церкви.

Потом он рассеянно, как свойственно человеку праздному и томящемуся в ожидании, взглянул в противоположную сторону, и, к великому его удивлению, ему показалось, что в конце дороги из Фонди, то есть в направлении, противоположном тому, куда спешил он сам, другими словами — из Рима в Неаполь, едут люди во французской военной форме.

То были капрал и четверо драгунов; они сопровождали почтовую карету, ход которой сообразовался не с привычным аллюром лошадей, которые ее везли, а с неспешным шагом тех коней, что ее сопровождали.

Впрочем, любопытство гражданина Гара́ вскоре должно было быть удовлетворено: карета и ее эскорт приближались, так что он получал возможность рассмотреть их без помех: в любом случае путники либо удовольствуются сменой лошадей в почтовой конторе, либо остановятся на постоялом дворе: контора помещается в первом доме справа, а постоялый двор — напротив.

Но гражданину Гара́ даже не пришлось ждать, пока карета остановится: при виде мундира высокопоставленного чиновника Республики капрал пустил своего коня галопом, опередил карету на сто — полтораста шагов и остановился перед послом, приложив руку к каске и ожидая его вопросов.

— Друг мой, — произнес тот с обычной своей приветливостью, — я гражданин Гара́, посол Республики в Неаполе, что дает мне право спросить: кто те особы, которые находятся в карете и которых вы сопровождаете?

— Две пожилые женщины, гражданин посол, и притом в довольно скверном состоянии, да еще один из «бывших»: обращаясь к ним, он называет их принцессами.

— А вам известны их имена?

— Одну зовут мадам Виктория, другую — мадам Аделаида.

— Вон оно что! — проронил посол.

— Да, они, кажется, тетки покойного тирана, которого гильотинировали, — продолжал капрал. — Когда началась Революция, они удрали в Австрию, а из Вены перебрались в Рим; в Риме они напугались, когда там установилась республика, — словно она воюет с такими старыми ночными чепцами. Им очень хотелось бежать из Рима, как они бежали из Парижа и Вены; но, оказывается, у них есть еще сестра, третья, самая древняя развалина по имени мадам Софи; она захворала, две другие не захотели ее оставить, и это очень похвально с их стороны. Кончилось тем, что они исхлопотали у генерала Бертье разрешение на пребывание… Но я, кажется, надоедаю вам своей болтовней…

— Нет, друг мой, напротив, — то, что ты рассказываешь, мне очень интересно.

— Пусть так. Видно, вас нетрудно заинтересовать, гражданин посол. Ну вот, неделю спустя после приезда генерала Шампионне, который через день посылал меня справиться о здоровье больной, та умерла и была похоронена, и тут уж ее сестры исхлопотали разрешение уехать из Рима в Неаполь, где у них, как говорят, есть высокопоставленные родственники. Но они боялись, как бы в дороге их не сочли за подозрительных лиц и не задержали. Тут генерал Шампионне мне и говорит: «Капрал Мартен, ты человек воспитанный, ты умеешь разговаривать с женщинами. Подбери четырех подходящих человек и проводи старух до границы: ведь они все же дочери Франции. Итак, капрал Мартен, оказывай им полное уважение — понял? Обращайся к ним не иначе как в третьем лице и приложив руку к каске, как полагается обращаться к людям вышестоящим». — «Но, гражданин генерал! — возразил я ему. — Раз их только две, то как же мне обращаться к ним в третьем лице?» Генерал расхохотался над этой глупостью, которую сам же мне сказал, и добавил: «Капрал Мартен, я и не ожидал, что ты такой остряк. Их трое, друг мой. Но третий — мужчина, это их придворный кавалер, и зовут его граф де Шатильон». — «Гражданин генерал, — удивился я, — мне-то думалось, что графов больше уже нет». — «Их нет во Франции, это правда, — возразил он, — но за границей и в Италии они кое-где еще попадаются». — «А как же мне обращаться к этому Шатильону — называть его графом или гражданином?» — «Называй как хочешь, но думаю, что ему, как и тем, кого он сопровождает, будет приятнее, если ты обойдешься без „гражданина“; а так как это не имеет ровно никакого значения и никому не вредит, ты вполне можешь величать его господин граф». Так я и поступал всю дорогу, и это, видно, в самом деле нравилось старухам, потому что они сказали: «Вот воспитанный малый, любезный граф. Как тебя зовут, друг?» Мне хотелось ответить, что я и вправду воспитан лучше, чем они, раз не обращаюсь к их графу на «ты», как они ко мне. Но я ограничился тем, что сказал: «Ладно, чего уж, зовите меня Мартеном». И всю дорогу, когда им хотелось спросить о чем-нибудь, они обращались ко мне: «Скажи-ка, Мартен», «Послушай-ка, Мартен». Но сами понимаете, гражданин посол, это не влечет за собой никаких последствий, раз младшей из них и то шестьдесят девять лет.

— А до какого места Шампионне приказал вам их сопровождать?

— До границы и даже дальше, если они пожелают.

— Отлично, гражданин капрал. Ты выполнил приказание, раз миновал границу и проехал еще две почтовые станции. К тому же продолжать путь было бы опасно.

— Для меня или для них?

— Для тебя.

— Ну, гражданин посол, это пустяки. Капрал Мартен знаком с опасностью и не раз проводил с ней ночь.

— Но в данном случае отвага бесполезна и может обернуться бедой. Поэтому немедленно скажи своим принцессам, что служба твоя у них кончилась.

— Они завопят, предупреждаю вас, гражданин посол. Бог мой, что же будут делать бедные девушки без своего Мартена? Вон, полюбуйтесь: они заметили, что меня нет возле них, и уже ищут, выпучив глаза, куда это я подевался.

И в самом деле, во время этого разговора или, вернее, рассказа — ведь здесь интересен именно рассказ капрала Мартена, ибо вопросы гражданина Гара́ потребовались нам лишь для того, чтобы капралу пришлось на них отвечать, — карета престарелых принцесс остановилась у гостиницы «Del Riposo d’Orazio» и бедные путницы, увидев, что их покровитель занят оживленной беседой с человеком в форме высокопоставленного чиновника Республики, испугались, не замышляется ли что-то против них и не отменено ли разрешение на их переезд. Они стали ласково звать своего защитника, чем бесконечно польстили его самолюбию.

Чтобы избежать затруднительного объяснения, гражданин Гара́ направился к дому каретника и уселся на террасе, где в то время никого не было. Мартен же по его знаку подошел к окошку кареты и, приложив руку к каске, как учил его Шампионне, передал августейшим путешественницам, что вышестоящим лицом ему было предложено вернуться в Рим.

Как резонно и предполагал капрал Мартен, это уведомление привело бедных старых дев в великое смятение; они посоветовались между собою, посовещались со своим придворным кавалером, и наконец было решено, что тот отправится к неизвестному в синем мундире и с трехцветным султаном на каске, дабы осведомиться о причинах, препятствующих капралу Мартену и его четырем подопечным продолжать путь.

Граф де Шатильон вышел из кареты, направился по дорожке, по которой, как он видел, удалился республиканский чиновник, и застал его на террасе дона Антонио. Рассеянный взор республиканца следил за каким-то юношей, который в момент его появления спрыгнул со стены, разделяющей владения каретника и шорника, и теперь с ружьем на плече шел по саду.

В этой стране люди чувствуют себя независимо, все ходят с оружием, а заборы, кажется, поставлены лишь для того, чтобы прохожие упражнялись в ловкости. Поэтому в юноше с ружьем не было ничего необычного и посол не обратил на него особого внимания, к тому же он отвлекся от своих наблюдений, увидев графа де Шатильона.

Поняв, что граф направляется к нему, посол поднялся с места.

Гара́, сын врача из Юстариса, получил прекрасное воспитание, был образован, ибо дружил с философами и энциклопедистами, а за сочиненные им похвальные слова о Сугерии, г-не де Монтозье и Фонтенеле удостоился академических премий.

Он был человек светский, прекрасный оратор, причем якобинским лексиконом пользовался только в официальных собраниях, когда говорить иначе было невозможно.

Увидев приближающегося графа, посол двинулся ему навстречу.

Они приветствовали друг друга с изысканной вежливостью, отдававшей куда больше двором Людовика XV, чем Директорией.

— Называть ли вас господином или гражданином? — с улыбкой спросил граф де Шатильон.

— Как вам будет угодно, граф. Я почту за честь ответить на вопросы, которые вы, по-видимому, желаете задать мне по поручению их королевских высочеств.

— Прекрасно! — промолвил граф. — Я рад встретить в этой дикой стране благовоспитанного человека. Так вот, я пришел сюда от имени их королевских высочеств — раз вы позволяете мне сохранить этот титул за дочерьми короля Людовика Пятнадцатого, — чтобы спросить у вас, не в смысле упрека, а только ради объяснения, необходимого для их спокойствия, по чьей воле и в силу каких препятствий им нельзя оставить при себе до Неаполя ту охрану, которую любезно предоставил генерал Шампионне.

Гара́ улыбнулся.

— Я отлично понимаю разницу между словами «препятствие» и «воля» и докажу вам, граф, что препятствие действительно имеется, а если здесь сказывается и чья-то воля, то она скорее благожелательная, чем враждебная.

— В таком случае начнем с препятствия, — сказал, поклонившись, граф.

— Препятствие, сударь, заключается в том, что вчера ночью объявлена война между Королевством обеих Сицилии и Французской республикой; из этого следует, что охрана, состоящая из пяти вражеских военных, как вы сами понимаете, скорее повредит их королевским высочествам, чем защитит их. Что же касается воли — в данном случае моей, — она, как видите, обусловлена этим препятствием и направлена на то, чтобы не подвергать августейших путешественниц оскорблениям, а ее стражей — опасности быть убитыми. Вы задали мне прямой вопрос, и я так же откровенно ответил вам, не правда ли, граф?

— Так откровенно, сударь, что я был бы счастлив, если бы вы согласились повторить их высочествам то, что изволили сейчас сказать мне.

— Я сделал бы это с большим удовольствием, граф, но чувство деликатности, которое вы, несомненно, одобрили бы, если бы знали его причину, лишает меня, к великому моему сожалению, чести лично засвидетельствовать им свое почтение.

— И по какой-то причине вы желаете хранить это чувство в тайне?

— Вовсе нет, сударь. Я только опасаюсь, что присутствие мое будет им неприятно.

— Этого не может быть.

— Я знаю, с кем имею честь говорить, сударь. Вы граф де Шатильон, придворный кавалер их королевских высочеств. Я об этом осведомлен; тут мое преимущество перед вами, ибо вам неизвестно, кто я такой.

— Могу засвидетельствовать, сударь, что вы светский человек, и притом исключительно любезный.

— Вот поэтому, сударь, Конвент и оказал мне роковую честь, поручив именно мне прочитать королю Людовику Шестнадцатому смертный приговор.

Граф де Шатильон отступил на шаг, словно вдруг увидел перед собой ядовитую змею.

— Значит, вы Гара́, член Конвента? — воскликнул он.

— Я самый, граф. Если мое имя так поразило вас, хотя вы, насколько мне известно, не родственник королю Людовику Шестнадцатому, — посудите сами, какое впечатление оно произвело бы на бедных принцесс, которые доводятся ему тетками. Правда, — добавил посол, тонко улыбнувшись, — при жизни племянника они не особенно любили его. Но теперь, я уверен, они его боготворят. Смерть подобна ночи — она примиряет.

Граф поспешил откланяться и пошел доложить об итоге этой беседы мадам Виктории и мадам Аделаиде.