Сан Феличе

XVI ГОД ИСПЫТАНИЯ

Великая скорбь объяла Палермо. Похороны, происходившие, по обыкновению, ночью, отличались небывалой пышностью. Все население участвовало в погребальном шествии. Собор во имя святой Розалии, сиявший множеством свечей, не мог вместить всех собравшихся; толпа растеклась по всей площади, а с площади, хотя она и была огромной, — по улице Толедо.

Катафалк был покрыт огромным черным бархатным полотнищем, усеянным серебряными звездочками; на полотнище лежали первостепенные ордена Европы Два пажа вели за катафалком боевого коня князя, и бедное животное горделиво выступало под расшитой золотом попоной, не ведая понесенной им утраты и ожидающей его участи.

Когда гроб вынесли из храма, коня вновь повели за погребальной колесницей Но тут старший конюший князя подошел к лошади с ланцетом в руке, и, в то время как она, узнав его, стала ржать и ласкаться к нему, он перерезал ей шейную вену. Благородное животное испустило слабый стон: боль была невелика, но рана смертельна; конь встряхнул головой, украшенной, соответственно цвету княжеского герба, султаном из белых и зеленых перьев, и продолжал путь; лишь тонкая, но непрерывная струйка крови стекала с его шеи на грудь, оставляя алый след на мостовой.

Четверть часа спустя конь споткнулся, потом встал на ноги и заржал, но уже не от радости, а от боли.

Шествие продолжалось; духовенство пело молитвы, свечи сияли, дым кадильниц плыл в воздухе; процессия шла по улицам, завешенным черными полотнищами, под траурными арками кипарисов.

На кладбище капуцинов для князя была приготовлена временная могила, ибо прах его впоследствии предстояло перенести в родовой склеп в Неаполе.

У городских ворот конь, все более слабея от потери крови, опять споткнулся, он заржал от ужаса, и в глазах его сверкнуло безумие.

Никому здесь не известные чужаки — мужчина и женщина — шли за гробом на этих почти что королевских похоронах, объединивших высшие и беднейшие слои населения; то были кавалер Сан Феличе и Луиза; они плакали, она шептала: «Отец!», а он: «Друг мой!..»

Процессия подошла к могиле, обозначенной лишь большой каменной плитой с высеченными на ней гербом и именем князя; плиту приподняли, чтобы можно было опустить гроб, и громкое «De Profundis»[23], подхваченное многотысячной толпой, вознеслось к небесам.

Умирающий конь, потерявший по пути половину крови, упал на колени; можно было подумать, что бедное животное тоже молится за своего господина, но, когда замерла последняя нота песнопения, конь рухнул на плиту, прикрывшую могилу, вытянулся на ней, как бы охраняя ее, и испустил дух.

То был отголосок воинственных и поэтических обычаев средневековья: коню нельзя пережить своего господина. Сорок две другие лошади, все, что были в конюшнях князя, были заколоты над трупом первой.

Погасили свечи, и огромная процессия, молчаливая, словно шествие призраков, возвратилась в темный город, где не брезжило во мраке ни одного огонька ни на улицах, ни в окнах. Можно было подумать, что обширный некрополь освещался всего лишь одним факелом и, когда смерть потушила его, все погрузилось в ночь.

На другой день, на рассвете, Сан Феличе и Луиза вновь отплыли в Неаполь. Три месяца были заполнены искренней скорбью, то было время, когда они жили по-прежнему, только грустней, — вот и все.

По прошествии этих месяцев Сан Феличе потребовал, чтобы начался испытательный срок, то есть чтобы Луиза стала бывать в свете; он купил экипаж и лошадей: экипаж самый изящный и лошадей самых лучших, каких только мог найти; челядь свою он пополнил кучером, камердинером и камеристкой и вместе с Луизой стал ежедневно появляться среди гуляющих по улице Толедо и Кьяйе.

Его соседка герцогиня Фуско, тридцатилетняя вдова и обладательница огромного состояния, держала открытый дом, принимая лучшее неаполитанское общество. Почувствовав к Луизе симпатию, столь сильно действующую на итальянцев, герцогиня не раз приглашала ее на свои вечера, но девушка неизменно отказывалась, ссылаясь на то, что ее опекун ведет замкнутый образ жизни. Теперь же Сан Феличе сам отправился к герцогине и попросил ее снова пригласить его воспитанницу, что герцогиня весьма охотно исполнила.

Итак, зима 1796 года была для бедной сироты временем и траура и празднеств; всякий раз, когда опекун давал ей возможность появиться и, следовательно, блистать в свете, она упорно противилась этому, ибо ей трудно было подавить горестное чувство. Но Сан Феличе отвечал ей на это словами из ее детства: «Прочь от меня, горе, — такова воля отца».

Горе не проходило, а только пряталось; Луиза скрывала его в глубине сердца, но оно сказывалось в ее взоре, в выражении лица; эта нежная грусть обволакивала девушку, как облачко, делая ее еще прекраснее.

К тому же всем было известно, что если она и не богатая наследница, то все же представляет собою, как говорится в брачных делах, «приличную партию». Благодаря мерам, принятым ее отцом, а также заботам опекуна, она обладала приданым в сто двадцать пять тысяч дукатов — другими словами, в полмиллиона, — помещенным в лучшем неаполитанском банкирском доме придворных банкиров господ Симоне и Андреа Беккеров и Сº. Кроме того, хоть Сан Феличе и не был богачом, он все же владел кое-каким капиталом, а Луизу считали его побочной дочерью, причем других наследников у него не было.

В таких вопросах люди, склонные заниматься подсчетами, проявляют отменную скрупулезность.

У герцогини Фуско Луиза встретила человека лет тридцати-тридцати пяти, представителя одной из самых знатных неаполитанских семей, отличившегося, кроме того, при Тулоне в военных действиях 1793 года; он только что получил чин бригадира и принял командование кавалерийским корпусом, предназначенным в помощь австрийской армии в войне, которая должна была начаться в Италии в 1796 году. Звали его князь Молитерно.

В то время ему еще не был нанесен удар саблей по лицу, который, лишив храбреца одного глаза, увековечил его отвагу, хотя и без того ее никто никогда не думал оспаривать.

Князь обладал громким именем, недурным состоянием, дворцом на Кьяйе. Увидев Луизу, он влюбился в нее, попросил герцогиню Фуско быть посредницей между ним и ее молодой подругой, но получил отказ.

Катаясь по Кьяйе и улице Толедо в прекрасном экипаже с великолепными лошадьми, подаренными опекуном, Луиза не раз встречалась с очаровательным всадником лет двадцати пяти, не более, представлявшим собою в Неаполе одновременно и Ришелье и Сен-Жоржа. То был старший брат Николино Караччоло, с которым мы познакомились во дворце королевы Джованны, — герцог Роккаромана.

На его счет носилось множество слухов; они, пожалуй, не сделали бы чести человеку в наших северных столицах, зато в Неаполе, стране легких нравов и снисходительной морали, только придавали ему больший вес и возбуждали зависть неаполитанской золотой молодежи. Говорили, будто он был мимолетным любовником королевы, из числа тех, которых фаворит первый министр Актон позволял ей иметь, как разрешал это Потемкин Екатерине II, с тем условием, что сам он остается любовником постоянным; говорили, что не кто иной, как королева, оплачивает и великолепных лошадей, и многочисленную челядь князя, ибо собственное его состояние, будучи весьма значительным, все же не позволяло ему таких расходов; но говорили также, что герцог, если сердце его и не вполне свободно, все же в любовных делах может добиться всего, чего пожелает.

В один прекрасный день герцог Роккаромана, не зная, как войти в дом Сан Феличе, приехал к нему от имени наследного принца Франческо, при котором он состоял в Должности главного конюшего. Он привез грамоту на звание библиотекаря его высочества; то была своего рода синекура, которую принц даровал Сан Феличе за его известные всем заслуги.

Сан Феличе отказался: не оттого, что не мог стать библиотекарем, а потому, что его пугала необходимость подчиняться множеству мелких условностей этикета, связанных с придворной должностью. На другое утро коляска принца остановилась у ворот Дома-под-пальмой, и принц лично повторил Сан Феличе предложение, переданное ему главным конюшим.

Отказаться от такой чести, предложенной самим наследником престола, было невозможно, и Сан Феличе только попросил осуществление этой милости отложить на полгода, ведь через шесть месяцев Луиза должна была стать либо его женой, либо женой кого-нибудь другого. Если она выйдет за другого, он сам будет нуждаться в развлечениях, если же за него, то это откроет ей доступ в придворные круги и он сможет доставить ей удовольствие.

Принц Франческо, человек умный, влюбленный в серьезную науку, согласился на такую отсрочку, сказал Сан Феличе несколько любезных слов по поводу красоты его воспитанницы и удалился.

Зато теперь дверь была открыта для Роккаромана, который целых три месяца напрасно расточал перед Луизой сокровища своего красноречия и обаяние своей особы.

Подходило время, когда судьба девушки должна была решиться, а Луиза, несмотря на все окружающие ее соблазны, по-прежнему придерживалась твердого решения выполнить обещание, данное родителю. Тогда Сан Феличе почел себя обязанным представить ей точные сведения относительно ее состояния, с тем чтобы отделить это состояние от своего и таким путем сделать Луизу, хоть она и будет его женою, полной хозяйкой своего капитала. Он попросил банкиров Беккеров, которым пятнадцать лет тому назад было вверено пятьдесят тысяч дукатов, представить ему то, что на банковском языке называется балансом. Андреа Беккер, старший сын Симоне Беккера, явился к Сан Феличе со всеми документами, относящимися к этому вкладу. Хотя Луиза и не проявляла особого интереса к подробностям отчета, Сан Феличе пожелал, чтобы она присутствовала при их разговоре. Андреа Беккер никогда еще не видел ее вблизи и был ошеломлен этой дивной красотой. Чтобы снова побывать у Сан Феличе, он сослался на то, что некоторых документов недостает; он стал приходить часто и в конце концов признался Сан Феличе, что без ума влюблен в его воспитанницу. В случае женитьбы он намерен изъять из банка отца миллион, пустить в оборот полмиллиона франков Луизы и за несколько лет увеличить этот капитал в два, четыре, шесть раз. Тогда Луиза станет одной из самых богатых женщин в Неаполе, сможет соперничать в элегантности с высшей аристократией и затмить всех знатных дам роскошью, как уже затмила их красотой.

Луиза не дала ослепить себя этой блестящей будущностью. Сан Феличе был бесконечно доволен и горд тем, что ради него она отвергла и знатность князя Молитерно, и остроумие и изящество герцога Роккаромана, и богатство и роскошь Андреа Беккера. Последнего он пригласил бывать у него сколько ему вздумается, но с условием, что молодой человек безусловно откажется от мысли посещать его дом в качестве жениха.

Четырнадцатого декабря 1796 года истек срок обещания, данного Сан Феличе умирающему князю Караманико, и в очень скромной обстановке, без малейшей торжественности, Сан Феличе и Луиза Молина были обвенчаны в храме Пие ди Гротта в присутствии одного лишь принца Франческо, пожелавшего быть свидетелем у своего будущего библиотекаря.

Сразу же после свадьбы Луиза попросила своего супруга вернуться к тому укладу в доме, какой был прежде; ей хотелось жить так же просто, как она прожила здесь четырнадцать лет. Поэтому кучера и лакея отпустили, лошадей и коляску продали; отставили только Нину, молоденькую служанку, которая была, казалось, искренне предана своей госпоже; старухе-домоправительнице, все еще сожалевшей о своем Портичи, определили пенсию, и она уехала туда, радуясь, как изгнанник радуется возвращению на родину.

Из всех знакомых, что появились у нее за девять месяцев светской жизни, Луиза сохранили лишь одну подругу: то была герцогиня Фуско, богатая вдова, как мы уже говорили, на десять лет старше ее; в отношении герцогини даже самое изощренное злословие было бессильно; не одобряли ее лишь за то, что она чересчур громко и свободно осуждает политические действия правительства и частную жизнь королевы.

Вскоре подруги стали неразлучны; их два дома составляли некогда одно владение и были обособлены друг от друга лишь при семейном разделе. Теперь же было решено дверь, забитую тогда, снова открыть, чтобы беспрепятственно видеться в любое время дня и даже ночи. Об этом намерении сказали кавалеру Сан Феличе, и он, не видя тут ничего дурного, сам нанял мастеровых. Он мог только радоваться за жену, что у нее подруга такого положения, такого возраста и с такой репутацией, как герцогиня Фуско.

С тех пор приятельницы стали неразлучны.

Целый год длилось безоблачное счастье. Луизе пошел двадцать второй год, и, быть может, вся жизнь ее протекла бы тихо и безмятежно, если бы несколько неосторожных слов, сказанных герцогиней Фуско насчет Эммы Лайонны, не были переданы королеве. Каролина не шутила, когда дело касалось ее фаворитки: министр полиции предложил герцогине на некоторое время удалиться в свое поместье.

Она взяла туда с собою одну из своих приятельниц — Элеонору Фонсека Пиментель, также скомпрометированную, причем Элеонору обвиняли не только в том, что она сказала что-то неугодное двору, но и написала об этом.

Срок изгнания герцогини Фуско не был определен: о разрешении возвратиться в Неаполь ей должен был сообщить тот же министр.

Она уехала в Базиликату, где находилось ее имение, оставив ключи от дома Луизе, чтобы та позаботилась о всех мелочах, связанных с содержанием роскошной обстановки.

Луиза оказалась в одиночестве.

Принц Франческо очень привязался к своему библиотекарю, обнаружив у него, под внешностью светского человека, столь же глубокие, сколь и обширные познания; он уже не мог обходиться без его общества, предпочитая его обществу своих придворных. Принц действительно обладал мягким и робким характером, ставшим впоследствии, под влиянием страха, глубоко скрытным. Напуганный политическими крайностями своей матери, чувствуя, что она все более теряет в общественном мнении и трон уже колеблется под ее ногами, он хотел сохранить популярность, которой лишалась Мария Каролина, и ради этого подчеркивал, что совершенно чужд, даже враждебен политике, проводимой неаполитанским правительством. Наука служила ему убежищем; библиотекарь стал для него как бы щитом, и принц казался всецело поглощенным своими археологическими, геологическими и филологическими занятиями, но вместе с тем зорко следил за повседневными событиями, которые, по его мнению, близились к катастрофе.

Итак, принц Франческо придерживался той ловкой подспудной либеральной позиции, к какой при деспотическом образе правления всегда бывают склонны наследники престола.

Между тем Франческо тоже женился и весьма торжественно привез в Неаполь юную эрцгерцогиню Марию Клементину, чьи постоянная грусть и бледность производили среди этого двора такое же впечатление, как ночной цветок в саду, всегда готовый закрыться при ярких солнечных лучах.

Принц настойчиво просил Сан Феличе привозить свою жену на балы, которые давались по случаю их бракосочетания, но Луиза, знавшая от герцогини Фуско немало подробностей о разврате, царившем при дворе, просила мужа избавить ее от посещения королевского дворца. Сан Феличе, очень довольный тем, что жена всему предпочитает свои целомудренные покои, всячески старался оправдать ее. Принимались ли эти отговорки всерьез? Важно было, чтобы они казались достойными внимания и были благосклонно приняты.

Но, как мы уже сказали, герцогиня Фуско отсутствовала уже почти год, и ее юная приятельница оставалась в одиночестве. Одиночество порождает мечтательность, и Луиза, чей муж постоянно задерживался во дворце, а подруга находилась в изгнании, стала предаваться мечтам.

О чем? Она и сама не знала. Грезы ее были неопределенны, никаких призраков в них не появлялось — то было нежное, упоительное томление, смутное, сладостное влечение к неведомому. У нее не было ни в чем недостатка, ничего она не желала, и, тем не менее, она ощущала странную пустоту если не в самом сердце, так вокруг него.

Она говорила себе, что муж ее, знающий все на свете, несомненно мог бы разъяснить ей это состояние, такое непривычное для нее самой. Но она не понимала, почему предпочла бы умереть, чем просить у него объяснений на этот счет.

Именно в таком настроении она находилась в тот день, когда к ней пришел ее молочный брат Микеле и стал ей рассказывать о колдунье-албанке. Поколебавшись, Луиза попросила его привести к ней старуху на другой день, вечером, когда муж ее, вероятно, задержится во дворце на ночном празднестве, которое устроят в честь Нельсона и в ознаменование победы, одержанной им над французами. Мы видели, что происходило в ту ночь в трех разных местах — в английском посольстве, во дворце королевы Джованны, в Доме-под-пальмой, — и помним, как колдунья то ли случайно, то ли по своей проницательности, то ли благодаря действительному знанию таинственной науки, дошедшей до нас из средневековья под названием кабалы, разгадала сердце молодой женщины и предрекла ей перемену, которую вызовут в ее сердце, еще таком целомудренном и чистом, зарождающиеся страсти.

По прихоти ли случая или по велению рока за предсказанием этим тотчас последовало и его осуществление. Увлекаемая непреодолимым чувством к юноше, которому ее внезапное появление, по-видимому, спасло жизнь, впервые затаив в сердце тайну от мужа, она уклонилась от встречи с ним, притворившись спящей, приняла, объятая волнением, спокойный супружеский поцелуй, а когда Сан Феличе вышел из спальни, поспешно встала с постели и босиком, полная беспокойства, бросилась к раненому, над которым уже витала смерть.

Оставим Луизу, трепещущую от пробуждающейся в ее сердце любви, терзаемую тревогой, у изголовья умирающего и посмотрим, что происходило на совете короля Фердинанда на другой день после того, как французский посол бросил гостям сэра Уильяма Гамильтона грозные прощальные слова.