Сан Феличе

CXXXVII РУССКАЯ МОНЕТА

Как мы уже говорили, Луиза старалась быть счастливой.

Увы, это было нелегко!

Любовь ее к Сальвато оставалась столь же пылкой, даже, может быть, стала горячей, ведь когда женщина, особенно с таким характером, как у Луизы, отдается своему избраннику, ее любовь от этого удваивается, вместо того чтобы уменьшиться.

Что же касается Сальвато, вся душа его была полна Луизой. Он не просто любил ее, он ее боготворил.

Но две мрачные тени ложились на жизнь бедной женщины.

Одна из них давала о себе знать лишь время от времени, отдаляла ее от Сальвато, заставляла забывать его ласки: то был другой человек, наполовину отец, наполовину супруг; Луиза регулярно получала от него письма, всегда приветливые; но скорее сердцем, чем разумом она угадывала в них признаки грусти, понятной ей одной.

Она отвечала ему совершенно дочерними письмами. Ей не надо было менять ни слова в выражении своих чувств к кавалеру Сан Феличе, это были все те же чувства покорной, любящей и почтительной дочери.

Но другую тень, мрачную тень несчастья Луиза ни на миг не могла отогнать. Перед ее внутренним взором стояла мучительная, неотвязная мысль, что она повинна в аресте обоих Беккеров, а в случае казни станет причиной гибели отца и сына.

И все-таки молодая пара сближалась с каждым днем и мало-помалу начала жить общей жизнью. Сальвато отдавал Луизе все свое время, свободное от воинских обязанностей.

Поддавшись на уговоры Микеле, синьора Сан Феличе простила Джованнине ее странный уход из дому, что, впрочем, представлялось ей менее серьезным проступком, чем было бы у нас, во Франции, если иметь в виду фамильярные отношения между итальянскими слугами и их хозяевами.

Среди столь грозных событий и в предчувствии надвигающегося еще более грозного будущего все умы были заняты делами общественными, частная жизнь мало их занимала, и потому люди не злословили о близости Сальвато и Луизы, а были лишь невольными ее свидетелями. К тому же, как ни тесны были отношения влюбленных, невозможно было увидеть в них ничего скандального, ведь дело происходило в стране, где нет слова, соответствующего нашему слову «любовница», — здесь оно звучит просто как «подруга».

Так что, если даже предположить, что Джованнина намеревалась своею нескромностью причинить хозяйке неприятность, она могла болтать сколько душе угодно, это не принесло бы никакого вреда.

Девушка сделалась мрачной и молчаливой, но перестала быть непочтительной.

Один Микеле сохранял обычную свою беспечную жизнерадостность, и время от времени по всему дому звенели бубенчики его острословия. Оказавшись в высоком звании полковника, которое ему и во сне не снилось, он то и дело подумывал о некоей веревочной петле, что невидимо для других покачивалась перед его глазами; но видение это не оказывало никакого воздействия на его душевное состояние, разве что усугубляло его веселость, и, хлопая в ладоши, он лихо восклицал: «Эх, двум смертям не бывать, а одной не миновать!» И только сам черт, державший другой конец веревки, что-то понимал в этом восклицании.

Однажды утром, направляясь от Ассунты к своей молочной сестре, то есть совершая почти ежедневную прогулку от Маринеллы к Мерджеллине, Микеле без всякой причины, с обычной бездумностью южанина замедлил шаг у дверей Беккайо, и ему показалось, что, заметив его, находившиеся там люди переменили тему разговора и обменялись знаками, недвусмысленно говорившими: «Берегитесь, тут Микеле!»

Микеле был слишком хитер, чтобы показать вид, будто что-либо заметил, но и слишком любопытен, чтобы не попытаться разузнать, что же от него скрывают. Он перекинулся с Беккайо несколькими словами, но тот разыгрывал из себя ярого республиканца, и из него не удалось ничего вытянуть; тогда Микеле вышел от Беккайо и заглянул к мяснику по имени Кристофоро, исконному врагу живодера уже по той причине, что он занимался сходным ремеслом.

Оказалось, что Кристофоро, который действительно был патриотом, уже с утра заметил странное возбуждение на Старом рынке. По его сведениям, причиной суеты были два каких-то человека, раздававшие кое-кому из тех, кто был известен приверженностью к Бурбонам, золотые и серебряные монеты иноземного происхождения. В одном из раздатчиков мясник узнал некоего Кошиа, прежде служившего поваром у кардинала Руффо и потому связанного с торговцами Старого рынка.

— Ладно, — сказал Микеле. — А видел ты эти монеты, приятель?

— Видеть-то видел, да не признал.

— А не можешь ли раздобыть мне такую монету?

— Это проще простого.

— Ну, тогда я знаю кое-кого, кто нам растолкует, из какой страны она к нам попала.

И Микеле вытащил из кармана пригоршню серебра, чтобы возместить мяснику в неаполитанской монете стоимость иностранных монет, которые тот взялся добыть.

Десять минут спустя Кристофоро вернулся с серебряной монетой, похожей на пиастр, но поменьше. На лицевой стороне красовалось изображение женщины в профиль, с высокомерным лицом, почти открытой грудью и маленькой короной на голове; с обратной стороны изображен был двуглавый орел, держащий в одной лапе земной шар, в другой скипетр.

По краю монеты с обеих сторон вились надписи, сделанные незнакомыми буквами.

Несмотря на все старания, Микеле так и не смог прочитать эти надписи; к стыду своему, он вынужден был признаться, что не знает составляющих их букв.

Тогда он поручил Кристофоро разузнать все, что удастся, и, если выяснится что-нибудь интересное, прийти в Дом-под-пальмой и сообщить об этом.

Мясник, горевший любопытством не меньше, чем Микеле, сейчас же бросился на поиски, а юный лаццароне по улице Толедо и по мосту Кьяйа направился к Мерджеллине.

Проходя мимо дворца Ангри, Микеле на минутку остановился и справился, тут ли Сальвато; оказалось, что молодой человек вышел час тому назад.

Сальвато, как и предполагал Микеле, находился в Доме-под-пальмой, где подруга Луизы, герцогиня Фуско, предоставила в его распоряжение ту самую комнату, куда его перенесли раненым и где он провел столько сладостных и мучительных часов.

Он входил к герцогине Фуско, которая открыто и с почетом принимала всех выдающихся патриотов той эпохи, кланялся ей, если она находилась в гостиной, а затем направлялся в свою комнату, превращенную в рабочий кабинет.

Луиза, проскользнув из своего дома через дверь, сообщавшуюся с особняком Фуско, присоединялась к нему.

У Микеле не было причин прятаться, поэтому он просто позвонил у садовой калитки, и Джованнина отворила ему.

С тех пор как у Микеле зародились подозрения относительно истинных чувств девушки к его молочной сестре, он редко заводил разговоры с Джованниной. Вот и сейчас он лишь поздоровался с ней, притом довольно развязно. Не надо забывать, что Микеле был теперь полковником, а у Луизы чувствовал себя почти как дома; он не задал служанке никаких вопросов и, без церемоний открывая одну за другой все двери, прошел через пустые комнаты в ту, которая, как он знал, не была пуста.

По условному стуку влюбленные тотчас же узнали, кто пришел, и послышался нежный голос Луизы.

— Входи!

Микеле толкнул дверь. Луиза и Сальвато сидели рядом, голова молодой женщины лежала на плече возлюбленного, а он нежно обнимал ее за плечи.

Глаза Луизы были полны слез. Лицо Сальвато сияло гордой радостью.

Микеле улыбнулся. Ему почудилось, будто он видит торжество молодого супруга, которому объявили, что он вскоре станет отцом.

Впрочем, какое бы чувство ни озаряло восторгом лицо одного и увлажняло глаза другой, это оставалось тайной любовников, ибо при виде Микеле Луиза приложила палец к губам.

Сальвато наклонился вперед и протянул юноше руку.

— Что нового? — спросил он.

— Ничего определенного, генерал, но в воздухе стоит шум.

— Что же это за шум?

— Шум серебряного дождя, который сыплется неведомо откуда.

— Серебряный дождь? Надеюсь, ты догадался стать под водосточную трубу?

— Нет. Но я подставил шапку, и вот одна из упавших в нее капель.

И он протянул Сальвато серебряную монету.

Молодой человек взял ее и, едва взглянув, произнес:

— О, рубль Екатерины Второй.

Микеле ровно ничего не понял.

— Рубль? — повторил он. — А что это такое?

— Русский пиастр. Екатерина Вторая — это мать ныне царствующего императора Павла Первого.

— Царствующего где?

— В России.

— Вот тебе и на! Теперь уж и русские вмешиваются в наши дела. Правда, нам уже давно это обещали. Выходит, они пришли.

— Похоже на то, — отвечал Сальвато.

Он поднялся.

— Это дело серьезное, моя дорогая Луиза, — сказал он, — и я вынужден вас покинуть, надо, не теряя ни минуты, выяснить, откуда взялись эти распространяемые среди народа рубли.

— Идите, — отвечала молодая женщина с той мягкой покорностью, что не оставляла ее со времени злополучного дела Беккеров.

Она действительно чувствовала, что более не принадлежит себе, что, подобно античной Ифигении, она жертва в руках Рока и не в силах бороться против него, она словно бы пыталась умилостивить судьбу своим смирением.

Сальвато пристегнул саблю, подошел к Луизе с той улыбкой, исполненной силы и душевной ясности, без которой лицо его становилось суровым и твердым, как мрамор, и так крепко обнял свою возлюбленную, что она, как ветвь ивы, согнулась в его объятиях.

— До встречи, любовь моя! — сказал он.

— До встречи, — откликнулась молодая женщина. — И когда?

— Как только смогу. Ты же знаешь, мне нет жизни без тебя, особенно теперь, после этой чудесной вести!

Луиза прижалась к нему и спрятала голову на его груди, но Микеле видел, как она залилась румянцем.

Увы! Весть, которую Сальвато в своей эгоистической гордости счел столь радостной, заключалась в том, что Луиза готовилась стать матерью!