Сатира и юмор: Стихи, рассказы, басни, фельетоны, эпиграммы болгарских писателей

Три вещуньи, три колдуньи,

ночку выбрав потемней,

собрались у колыбели —

спал младенец-отрок в ней.

И одна из них сказала:

«Да не будет счастлив он!

Пусть влачит существованье,

жизни истинной лишен.

Пусть спознается с нуждою,

пусть проклятья шлет судьбе,

пусть другим он будет в тягость,

ненавистный сам себе.

Пусть с протянутой рукою

тащит жалкую суму

от порога до порога…

Словом, Нищим быть ему!»

И промолвила вторая:

«С нищих в жизни что за спрос?..

К предсказанью я добавлю

пота и кровавых слез.

Пусть ему и в зной и в стужу

отдых будет незнаком.

Станет он в миру кормильцем,

а отнюдь не едоком!

С малолетства в грязь затоптан,

будто червь и мал и слаб,

пусть он корчится и вьется…

Словом, он отныне — Раб!»

Третья так рекла: «Все это —

для житейских только дел.

Те мученья — не мученья,

коим смерть кладет предел.

Я ему беду, пожалуй,

дам почище ваших бед:

срок ее — длиннее жизни…

Словом, будет он Поэт!

Под землею плоть истлеет,

дух же будет на земле,

дабы чернь могла вовеки

предавать его хуле».

Улетели три вещуньи…

А злосчастный отрок тот

с той поры, с той самой ночи

по заветам их живет.

С у л л а

Что же, народ мой порабощенный,

терпишь ты муки такие молча;

что же не свергнешь ты, возмущенный,

Мария злого консульство волчье?

Слава ли римлян вся отблистала,

или ты нынче, раб малодушный,

пал на колени, смирный, послушный?

Встань на тирана! Время настало.

Пусть же погибнет Марий-убийца,

твой кровопийца!

Консулом буду,

честь и свободу людям добуду.

Н а р о д

Пусть же он сгинет, бешеный Марий!

Не было в Риме злей этой твари.

Как он ничтожен, мерзок и низок!

Требуем Суллу — Сулла нам близок.

Марий низвергнут. Волей народа

Сулле открыты настежь ворота.

Сулла решает с первого шага:

«Встал я у власти Риму на благо.

Воле народа всем я обязан.

Завтрашний жребий не предуказан:

так же, как поднят, свергнут я буду.

Хоть об охране не позабуду.

Вольность народа — зверь одичалый;

так приручу я зверя сначала —

ляжет к ногам он смирной собакой,

робок и ласков. Если ж, однако,

чернь забунтует, сыщется сила,

чтобы не выла, не голосила!

Будет изгнанье и заточенье:

кайся в темнице и на чужбине,

если не принял моей гордыни!

Нет им пощады, нет исключенья.

Гибелью тысяч не озабочен,

я и любви их жажду не очень.

Жалкая ветошь — все их значенья.

Чернь — это шлюха: кто ни прикажет,

ляжет со мною, с Марием ляжет.

Мне безразличны, скучны и чужды

ее желанья, мечты и нужды.

Верный девиз мой, кем бы я ни был, —

кровь человечья, общая гибель.

Бейте, казните — вот моя прибыль!»

И для острастки, и для примера

льющейся крови не было меры.

Твердь сотрясалась, как в урагане,

от возмущенья и содроганья.

«Сулла низвергнут нашим приказом,

был он предатель, лжец, кровопийца,

гнев наш не в силах дальше копиться —

не было в Риме злей этой твари,

пусть же вернется добрый наш Марий».

Сулла низвергнут. Волей народа

Марию настежь в Риме ворота.

Марий решает с первого шага:

«Вновь я у власти Риму на благо.

Воле народа всем я обязан.

Завтрашний жребий не предуказан:

так же, как поднят, свергнут я буду.

Хоть об охране не позабуду.

Вольность народа — зверь одичалый;

так приручу я зверя сначала —

ляжет к ногам он смирной собакой,

робок и ласков. Если ж, однако,

чернь и взбунтует — сыщется сила,

чтобы не выла, не голосила!

Будет изгнанье и заточенье:

кайся в темнице иль на чужбине,

если не принял моей гордыни!

Нет им пощады, нет исключенья.

Гибелью тысяч не озабочен,

я и любви их жажду не очень.

Жалкая ветошь — все их значенье.

Чернь — это шлюха, не дорожится:

Марий иль Сулла — с каждым ложится.

Мне безразличны, скучны и чужды

ее желанья, мечты и нужды.

Верный девиз мой, кем бы я ни был, —

кровь человечья, общая гибель.

Бейте, казните — вот моя прибыль!»

И для острастки, и для примера

льющейся крови не было меры.

Твердь сотрясалась, как в урагане,

от возмущенья и содроганья.

Кровь доходила людям до горла.

Рабство над всеми бич свой простерло.

Люди вздыхали глухо и молча,

в звоне кандальном, в ярости волчьей.

Волю забыло их безразличье.

Марий и Сулла — в чем их различье?

Что им бороться? Та же порода!

Так же ужасен жребий народа.

На сотни и тысячи верст,

красивый и благодатный,

не столько чудесный, сколько чудной,

раскинулся край непонятный.

Его три берега берегут:

Эгейский — на юге, сбоку,

на севере — пена дунайской волны

и Черное море — с востока.

Там лес шумит, там волны ревут,

там слышатся птиц разногласия,

и называется эта страна

довольно странно: «Чудасия».

Быть может, в шутку, а может, всерьез,

но людям говорится,

что в богоспасаемом этом краю

ничто по-людски не творится:

законы, уставы и здравый смысл

давно уже стали излишни;

действительно то, что скажет царь,

а с ним заодно всевышний.

«Свобода, равенство, братство» — и там

известен девиз народный,

и под этим девизом народ жует

мякину вполне свободно.

Имеется термин «верховная власть» —

у нее и сила и право,

но на гербе никакого льва,

а только конек вертлявый!{89}

Конек — болтун, он звонко ржет

мелодии лжи и фальши!..

Тебе непонятно? Очень жаль!

Тогда послушай дальше.

Столица края зовется Чушьград,

театры там, колокольни,

а на лучшем здании надпись гласит:

«Общественная мукомольня».

Какой бетон! Какой гранит!

Перед людьми не стыдно!

А крылья такой величины,

что белого света не видно!

Без дела все лето стоит она,

и в крыльях сквозит паутина,

но только высыплет первый снежок —

меняется картина.

Тогда набегают со всех концов

мастера мукомольного дела

и начинают молоть языком

упорно и оголтело.

Толкутся, пуская локти в ход,

две партии в общем и целом:

на черный хлеб нажимает одна —

другая стоит на белом.

— Пускайте! — белые вопят. —

Ветер подул с востока!

Нам нужно сейчас ловить момент,

а у вас одна только склока!

В ответ им черные голосят:

— Одумайтесь! Поверьте —

мельница будет молоть хорошо

только при западном ветре!

Такая идет у них борьба,

нападки и протесты,

что мельницы крылья в конце концов

никак не тронутся с места!

А мельник мотает себе на ус —

его сомненье не мучит,

какая партия верх ни возьмет,

уж он-то свое получит.

Но если порой этот глупый галдеж

становится нестерпимым,

он вилы берет и дает по шеям

говорунам одержимым.

И сразу становится тихо кругом:

не скрипнут мельницы крылья,

не ерзает больше вертлявый конек,

и все покрывается пылью.

И бело-зелено-красный флаг

над крышей лениво вьется,

и ждет конек с нетерпеньем, когда

новая драка начнется!

Так каждую зиму из года в год,

прикрываясь высокой целью,

они занимаются, сил не щадя,

парламентской вермишелью.

А мельник-хозяин смеется в кулак.

Ему сия катавасия

вполне по нутру — недаром страна

так и зовется: «Чудасия»!

И он к таким чудесам привык —

в другой стране непонятно,

а в этой не только понятно вполне,

но и выгодно, и приятно!