Сатира и юмор: Стихи, рассказы, басни, фельетоны, эпиграммы болгарских писателей

ЮРЬЕВ ДЕНЬ{18}

ПАТРИОТ

В КОРЧМЕ

ВОТ ЧТО ВАС ЖДЕТ!

«Деньги, деньги, деньги!» — воскликнул однажды Наполеон I и разинул пасть, чтобы проглотить весь мир. «Деньги, деньги, деньги!» — говорят наши бухарестские торгаши{19} и прислушиваются к разговорам о том, где кто при смерти, чтобы проглотить все его имущество. «Деньги, деньги, деньги!» — сказал наш кир Михалаки{20} — и был настоящим чорбаджией. Деньги — ум, деньги — чувства, деньги — жизнь, деньги — бог. За деньги Генович{21} сделался шпионом, Найденов{22} — лакеем, Михайловский{23} — подлецом. Одни наши бухарестские патриоты работают в кофейнях не для денег, а только для того, чтоб усилить пищеварение. Но из всех этих золотых тельцов самого глубокого почета и внимания заслуживает кир Михалаки. Однако участь его та же, что и всех «великих» людей: судьба его трагичней судьбы Дон-Кихота.

Сидим мы с дедом Обрешко Кратунковичем в канун вознесения на улице и смотрим, как дети играют в «колечко». Снизу идет кир Михалаки; идет — и словно стены говорят ему: «Вот знатный человек, вот умный человек!» Кир Михалаки в самом деле знатный и умный человек: брюхо его… чтобы сделать такое брюхо, надо собрать брюха шести бухарестских трутней{24}, хоть они и побольше народных денег съели; голова его в пять раз больше, чем у нашего «доктора»{25}, хоть тот и профессор Бухарестского медицинского факультета и лошадиным умом своим удивляет старых и малых. Такой головы и такого брюха, как у кира Михалаки, не найдешь ни на одной бойне. В брюхе его пять турок свободно могли бы усесться пить кофе; в голове его хватило бы места для гусыни — высидеть три десятка гусят; а сердце его… сердца у наших чорбаджий нет. Нос кира Михалаки похож на заплесневелую гроздь, лицо — на поднос, руки… рук его спереди не видно, а ноги… из одних его ног можно выкроить пять-шесть попов. Сзади кир Михалаки несколько благообразнее: шея — словно талия у свиньи, спина — как чан, а ниже спины — будто круглый монастырский стол.

— Бежим, бежим! Чорбаджия идет! — крикнул один из мальчишек, завидев кира Михалаки, и кинулся бежать так, что пятки засверкали.

Дети — одни разбежались, другие, оцепенев, прилипли к заборам и, ковыряя в носу, стали со страхом ждать, когда пройдет деревенский бык. А кир Михалаки — брюхо его раздулось как парус — плывет и плывет… «Эх, если б кто выколол тебе глаз горящей головней, был бы ты вылитый циклоп», — подумал я, так как изучал тогда греческую мифологию. Но никто не выколол гла́за киру Михалаки, а кир Михалаки протянул руку и схватил одного мальчишку за ухо.

— Ах вы озорники этакие! Церкви для вас нет, что ли? Ступайте богу молиться за здоровье отца с матерью.

— Ой-ой-ой, дядя Михалаки, ты мне ухо оторвал! — закричал мальчишка, скорчившись так, как не корчился и в руках учителя.

Кир Михалаки выпустил мальчишку и погнал всех голоштанных сопляков в церковь — молиться богу.

«Так Наполеон таскал за уши народы, пока его самого не схватили за ухо и не послали молиться богу на остров Святой Елены», — подумал я тогда… И теперь то же самое: мир словно нарочно так устроен, чтобы люди таскали друг друга за уши. А на уши болгар посмотрю — очень они мне кажутся длинными, почти ослиными.

— Коле, ты отчего убежал, когда чорбаджию увидел? — спросил дед Обрешко мальчика, опять вышедшего на улицу и прыгавшего перед нами с ломтем ржаного хлеба в руках, от которого он то и дело откусывал, в то же время вытирая нос.

— Как же не убежать: он за уши хватает!

— Отчего это?

— Оттого, что он чорбаджия.

— А отчего он чорбаджия?

— Отчего чорбаджия? Да оттого, что у него деньги есть.

— Ну, а если б у него не было денег, ты не стал бы от него бегать?

— Понятно, не стал бы! Я схватил бы тогда папину палку и погнал бы его в болото — на водопой, — сказал мальчишка.

Но, оглянувшись, подтянул штанишки, и — только мы его и видели. Я посмотрел вокруг. Ветер переменил направление, и брюхо потянуло кира Михалаки вниз по улице. Идет кир Михалаки, а за ним — жена Мито Ченгела с грудным ребенком на руках, да еще четверо плетутся позади, украшенные всей роскошью нищеты, один другого меньше. Ченгелка плачет, а кир Михалаки усмехается в усы.

— Ради бога, кир Михалаки, смилуйся, выпусти Мито из каталажки. Вот уже месяц, как он сидит за тридцать грошей, а что я одна могу сделать? Детей столько, а куска хлеба в доме нет… Со вчерашнего дня ничего не ели.

— Я ведь не заставлял тебя детей рожать. Вы — бедные, так нужна экономия.

— Ох-ох, кир Михалаки! Не поможет тут и кумония! Ведь кум наш еще беднее нас. Платье, свечи, то, другое… Все сами покупаем. Один поп — будь он неладен! — девять грошей за крещение содрал. Да и с тридцатью грошами что сделаешь? Но мы заплатили бы тебе эти деньги! Только вот осла глиной задавило, свинью у вас же в саду убили, а курей… Коли не веришь, пойди сам погляди: все передохли от типуна. Где, ну где мне взять? Только цепь с крюком для котла да одна дерюга и остались. Я и принесла их вам… Что ж я еще могу сделать?

— Это меня не касается. Тысячу раз говорил тебе: приноси тридцать грошей и бери свою дерюгу, цепь и мужа. А нет — убирайся! Коли жалко его, ступай садись с ним в каталажку. Я ей говорю, нужна экономия, а она мне толкует, что кум, поп да осел во всем виноваты. Вот дурища! Коли у тебя денег нет, так поищи ума в голове. Пойми, что тебе говорят.

— Ох-ох, смилуйся, кир Михалаки! Какие деньги, какой ум у бедной женщины? У кого в кошельке, у того и в голове… А я… пропадаю прямо с такой кучей ребят!

— Что ж, правда твоя. И вот я и говорю тебе: мне нужны деньги, деньги, деньги… Принеси — тридцать — грошиков — и я — выпущу твоего мужа. Понятно?

— Понятно… — чуть слышно прошептала Ченгелка, вытирая слезы концом платка.

Кир Михалаки вынул платок из-за пазухи и вытер пот с лица.

— Уморила меня, проклятая! — вздохнул он и пошел дальше, неся брюхо впереди.

— Чтоб эти деньги боком тебе вышли! Чтоб тебе цепью моей удавиться! Чтоб моя дерюга тебе саваном стала! — пропела или, скорей, провыла Ченгелка вслед киру Михалаки и, скрывшись у себя во дворе, принялась собирать лебеду, чтобы накормить детей.

— Бабушка, что ты не потушишь эту противную лампаду? Она светит кошке, а та царапает циновку и не дает мне уснуть.

— Грех, сынок. Как же можно тушить? Ведь в эту ночь господь вознесется.

— А я думал, что ты вознесешься. Гляжу — ты будто привиденье стала.

— Ах, баловник! Ну что плетешь? Возносятся праведники. А я что хорошего сделала?

— Потуши лампаду, вот и будет хорошее дело. Ведь полночь. Господь уж, наверно, вознесся.

— Почем знать? Может, и вознесся. Потушу, а завтра зажгу пораньше.

Бабушка встала, чтобы потушить лампаду, но только протянула руку, как где-то по соседству раздалось пять-шесть ружейных выстрелов, и она остановилась, оцепенев от страха. Выстрелы повторились, и на весь квартал раздались крики: «Караул, караул!» Бабушка принялась креститься и бить поклоны.

— Господь возносится, бабушка. Ты слышишь?

— Замолчи! Какой господь? Это разбойники.

Стрельба продолжалась; продолжались и громкие крики.

— Прощайте, добрые люди, прощайте! Помираю! — раздавался рев кира Михалаки.

— Слышишь, бабушка? Кир Михалаки возносится. Слышишь? Ангелы кверху его тащат.

— Замолчи, негодник! Какие это ангелы? Это разбойники. Пропал человек!

— Помилуйте, братцы! Ради бога, не губите! У меня пятеро детей!.. — кричал кир Михалаки таким голосом, будто уходил под воду.

— Я не заставлял тебя детей рожать, — послышался голос архангела, и удары ножей без всякой экономии посыпались на кира Михалаки.

Да, ему было устроено вознесенье!

— Бабушка, он уже вознесся. Туши лампаду.

На самом деле бабушка моя была не так глупа: она хорошо понимала, что возносится не господь, а кир Михалаки; опасаясь, как бы ангелы ее не увидали и не вздумали тоже вознести, она задула лампаду, спряталась под одеяло и стала молиться богу. Кошка перестала царапать циновку, и я заснул.

На другой день, в вознесенье Христово, весь город праздновал вознесенье кира Михалаки. Одни рассказывали, что сами видели, как ангелы накинули ему на шею цепь, а на голову возложили венок в виде раскаленного таганка. Другие утверждали, что кир Михалаки уже в сонме святых и кушает в раю кашу вместе с праведниками божьими. Третьи уверяли, что ангелы вознесли также три мешка с деньгами, — и это было похоже на правду, так как и господу богу, как чорбаджии, чтоб иметь ум, нужны деньги. Знаю только наверно, что в день вознесенья Ченгелка поставила святому Мине свечу в десять грошей за то, что муж ее вышел из каталажки. А кир Михалаки и от бога откупился деньгами. Проведя месяц не в тюрьме, а в божьем раю, кир Михалаки вернулся, только без денег и без ума, перекрещенный из чорбаджии кира Михалаки просто в Михайлу.

И стал Михайла рассказывать райе{26} о том времени, когда он был чорбаджией, и о своем вознесении. И ребята уже не бегут от него, а выскочит какой-нибудь из них вперед, ткнет пальчиком в брюхо и спросит:

— Что у тебя там, Михайла?

И Михайла ответит:

— Арбуз.

— Когда ты его слопал? Когда чорбаджией был?

Другой плюнет себе на пальчик, побежит за чорбаджией и ткнет его сзади. А дед Обрешко весело засмеется и скажет:

— Мало ослу, что короста напала. Еще и мухи кусают!

Перевод О. Говорухина.

ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЗИМА

Приятно иметь теплую комнату, каравай хлеба, кусок сала и несколько головок лука, лежи себе и думай или спи, уйдя в сновидения. Приятно — но при наличии одной из двух болезней: либо молодой жены, либо старого ревматизма. Лежишь, лежишь, и мысли у тебя — как у немца: полные да богатые, словно кухня, бесконечно длинные, словно колбаса — та самая, которою в венском рейхсрате немцы и мадьяры бьют славянских депутатов по голове; а воображение — как у араба: сильное и острое, словно табак для кальяна — весьма полезный народам, болеющим коростой, — пламенное и возвышенное, словно дым. Дым, дым, в котором нам, болгарам, так сладко спится! Думаешь, думаешь — да и потянешься, как философ, зевнешь, как дипломат, почешешь затылок, как политик, и если жена или ревматизм позволят тебе заснуть, то заснешь, как Крали Марко{27}. Заснешь и будешь видеть сны… Что же тебе приснится? Приснится тебе, что мир похож на корчму и что голодные, оборванные, иззябшие народы собрались в ней и на коленях воздают хвалу Бахусу. Господин Бисмарк уселся на земном шаре и цедит из него полынного за здоровье Германии. Дедушка Горчаков раздает кутью{28} на помин души славян. Маэстро Андраши{29} играет чардаш, приглашая чехов, сербов и хорватов попеть и поплясать на голодный желудок. Мак-Магон{30} плетет корзину для яиц, которые Франция снесет во время немецкого великого поста в Эльзас-Лотарингии. Лорд Дерби точит свой севастопольский ножик{31}, чтобы накромсать свежей брынзы для европейской торговли на Востоке и отрезать от окороков какого-нибудь дикого азиатского или африканского племени бифштекс для английского человеколюбия. Испанские «двоюродные братья»{32}, наступив на тело своей матери, сосут кровь из ее груди и плюют друг другу в глаза. Владетель сапога{33} уславливается с человеком из Капреры{34} об очистке римского болота (но не папы, который вычистит себя сам) и о том, чтобы вместо хлеба и макарон дать деткам Мадзини{35} чистого воздуха. Безбородый козленок верхом на Буцефале{36} Александра Македонского хочет доказать исторически, что только немец способен быть пастухом коз. Босфорский любитель пилава{37} толчется у дверей корчмы, ест кишки райи, пьет дипломатическую бузу и восклицает: «Беда с этими пьяными». Множество малых и больших господ дуют на свои озябшие руки, совершенно равнодушно смотрят на нищих, молятся богу о плодовитости человеческого рода и об изобилии человеческой глупости и слушают, как волки воют в густом литературном и финансовом тумане да дети Европы плачут о лете науки и цивилизации. А ты, болгарин и патриот, смотришь на все это с крайним недоверием и говоришь: «Суета сует и всяческая суета». Мир — это кабак, а ты должен плакать смеясь, смеяться плача и видеть во сне лето Балканского полуострова. «Счастлив болгарский народ, — говоришь ты себе, — счастливы грешники, подвергающиеся мукам, счастлив и я в своей теплой комнате». Лежишь себе на спине и благодаришь всевышний потолок за то, что по его непостижимой милости у тебя хоть кров над головой; снег на тебя не падает, мухи тебя не беспокоят, в кишках у тебя не происходит революция, ревматизм тебя не донимает, жена тебя не мучает, деньги у тебя не тратятся, и мухи оставили тебе в наследство на четырех стенах твоей комнаты целые тома писаний на болгарском языке. Вместо иконы над головой твоей висит портрет его величества султана, покрытый тонкой вуалью с лионской фабрики пауков. Под портретом прикреплен фирман{38}, содержащий одиннадцать параграфов болгарского счастья, фирман, выражающий волю его императорского величества, небесного представителя румынских болгар г-на Пандурского{39}, а также горячие желания и надежды наших константинопольских патриотов. Возьми краюху хлеба, немножко сала, головку лука и читай: «Моя царская воля состоит в том, чтобы все животные в государстве и верноподданные мухи помогали в той мере, сколько полагается с каждого, моему ежедневному царскому питанию, которое я совершаю для того, чтобы достигнуть более высокой степени ожирения, и для благоденствия моего обширного свинарника». А дальше — о наслаждении иметь экзархию, о правах болгарского народа, о радостях босфорского Саула{40}.

— Но, черт возьми, разве мы животные? Разве животные — наши преосвященства, учителя и журналисты? Мы протестуем!

Не бойтесь, господа, все это мне только снится. Дайте мне почитать константинопольские болгарские газеты, и я возьму свои слова обратно, то есть поверю, что по всему пространству паутины — тишь да гладь, что все блаженствуют под надежной сенью паука. Только — ж-ж-ж!.. Здесь у одной мухи кровь выпили, там прикончили другую; здесь связали пятьдесят — шестьдесят голов за рога и ведут их в места злачные, места покойные, то есть в Диар-Бекир и Акию{41}; там вяжут других да читают им басню о волке и ягненке; там кого-то повесили на веревке — посушиться.

— Но у нас есть школы, читальни, экзархия, литература, журналы, права. У нас есть молодое поколение…

— Да, да, все это у вас есть. Кто вам говорит, что нет? Но уж коли хвастать, так и у нас здесь, в Румынии, кое-кто найдется. С тех пор как г-н Пандурский прервал свою блестящую политическую и литературную карьеру, а на небосклоне болгарской литературы появились созвездие «Блысков»{42} и Общество распространения полезных знаний{43}, наука, поэзия, педагогика и литература полились потоком на болгарский народ, и его просвещенному счастью начали завидовать даже маньчжуры. С тех пор как константинопольские дамочки родили литературно-политический журнал «Ден», Милош Милоевич{44} перестал распространять сербофильство в Болгарии. С тех пор как «Училище» родило богобоязненного редактора «Градинки»{45}, наша ученая молодежь перестала ругать святую богоматерь. С тех пор как отец Марко Цанцугер{46} поставил над своими глупостями заглавие «Век», великие болгарские посты стали длиться по 365 дней в год. С тех пор как «Право» переименовалось в «Напредык»{47}, болгарский поэт Славейков накрутил себе на голову чалму{48} и начал петь аман-аман[13]. А с тех пор как «Левант таймс»{49} была переведена на болгарский язык, наши патриоты принялись плести сети, чтобы укрыть народ от политического холода, литературного тумана, революционной бури, индустриального снега, экономического пьянства и белых, черных и серых константинопольских волков. Наконец, с тех пор как «Читалище» обещало, что с нового года (то есть с первого января девяностого века) оно исправится и больше не будет печатать гениальных глупостей наших литературных телят, колесница европейской цивилизации осталась без дегтя и заскрипела на подъеме болгарского прогресса; умственный механизм нашего молодого поколения замерз и отлил восковые свечи «за упокой» грешных, заживо умерших политических и литературных душ; а на бирже (то есть на рынке старьевщиков) нашего умственного развития произошли такие важные операции и такие странные метаморфозы, что к четкам нашего монашеского счастья прибавилось еще несколько сот зерен, так что мы никогда не кончим наших вечерних молитв и никогда не дождемся «светлого Христова воскресения».

И в самом деле, если вы поглядите слепыми своими глазами на головы наших мудрословеснейших уток, то сейчас же увидите, что эти головы давно уже поросли всякой литературной зеленью, разным политическим бурьяном и всевозможными научными сорняками. А ночь все не кончается, зима все не проходит, а патриоты лежат в своих теплых комнатах, видят ходжа-насреддинские сны и ждут рассвета, чтобы рассказать их своей революционной Пенелопе и ее сопливым любовникам. Но я тоже патриот, господа! Теплая комната, выпрошенный хлеб, подаренное сало и краденый лук приводят мой желудок в поэтическое настроение, и мне снится, что скоро придет лето равноправия. Тучи произведут революцию, политические дожди сметут навоз с моего двора, перед дверью моей взойдет солнце, народы выползут из кабака и начнут искать у себя насекомых на солнышке. Я выйду из своих палат, чтобы полюбоваться ясным небом, душистыми цветами и запою: «Глядите, глаза мои, радуйтесь!» И в самом деле, не нарадуешься! Перед дверью собралось на конгресс племя, когда-то спасшее Рим, и патриотическим своим гоготанием готовится сделать переворот в истории гастрономии. Почтенные важные куриные физиономии прогуливаются по двору и делают археологические открытия в навозной куче, чтобы снести яйцо общего южнославянского счастья. Коронованные венценосцы борются между собой, занимают стратегические позиции и кукарекают о близком решении восточного вопроса. А молодое поколение, выросшее возле каменных стен, ждет восхода солнца с запада, чтобы сказать свое последнее слово о жизни, характере и стремлениях грибов. А ты… ты, болгарин и патриот, запой песню «Грибы мои, грибы»{50}, потом ложись, и тебе приснится, что ты — предводитель гусей, царь кур и защитник болгарского народа. Но прежде всего спроси жену свою или свой мозговой ревматизм, прошла ли зима, кончилась ли ночь. Если окажется, что нет, — продолжай спать, как спишь теперь, завернись в свою сеть и воскликни: «Слились ли две ночи или заря угасла?» Кукареку! Петухи поют. Гав-гав! Собаки лают. Зима кончилась, и ночь миновала.

Перевод О. Говорухина.