Сатира и юмор: Стихи, рассказы, басни, фельетоны, эпиграммы болгарских писателей

ВЕДУЩИЙ ЖАНР

ДРЕВНЯЯ БАЛЛАДА

ОДА ДОНОСИТЕЛЬСТВУ

ЭПИГРАММЫ

СЕРЕБРЯНАЯ СВАДЬБА ИМПЕРАТОРА ЮСТИНИАНА

В полуклассической Византии литература существовала в виде Литературной науки — поприща, на котором подвизались лишь избранные профессионалы. Художественная литература не пользовалась спросом, а поэтому и не оплачивалась. Она была брошена на произвол судьбы или художественной самодеятельности, что одно и то же.

Само собой разумеется, что Литературная наука была монашеско-монастырско-дворцовой, а ее наиболее почитаемыми жанрами были: историография, биография знатных людей с голубой кровью, хроника или придворные сплетни, а также панегирик. Развитие этих жанров поощряла как общественность, так и государственная казна.

Во времена Юстиниана самым авторитетным историком был Прокопий. Почему? Потому что он сочинил вдохновенный трактат, посвященный всем зданиям, воздвигнутым императором Юстинианом в империи. Трактат заканчивался таким восторженным панегириком самому Юстиниану, что последний был вынужден вознаградить историка Прокопия, сделав его городским префектом.

Высокое императорское доверие не могло не ранить сердце конкурента Прокопия — другого придворного историка, Марцелина. И он решил сделать неожиданный рывок в исторической науке, создав еще более совершенный и подкрепленный новыми историческими исследованиями труд, который пролил бы яркий свет на сложнейшие и неразрешимые проблемы византийской действительности. Но эта идея могла быть осуществлена лишь с высочайшей помощью самого Юстиниана. И Марцелин, вдохновленный своим намерением, отправился на прием к императору.

Как утверждают хронисты, Юстиниан встретил его самым радушным образом:

— Ну что, недотепа?

— Ваше императорское величество, перед нашей исторической наукой стоит огромная задача, решить которую можно только и исключительно при вашей высочайшей компетентной поддержке.

— Что еще за задача?.. Все ежегодные сражения и ежемесячные заговоры и перевороты уже описаны и изучаются в императорских школах и аристократических колледжах…

— Будущий год, если позволите подсказать вашей высочайшей памяти, — почтительно прервал императора Марцелин, но не для того, чтобы противоречить, а чтобы удовлетворить императорское любопытство, — будет счастливым, поскольку в этот год будет отмечаться ваша серебряная свадьба.

— Да что ты говоришь? Просто невероятно! — ахнул Юстиниан. — Серебряная свадьба!.. Гм, неужели Теодора уже так стара?

— Нет, нет, она еще ничего, еще держится, ваше всевышшество. А вы держитесь еще лучше! Настоящий самодержец!.. А побеспокоить вас я решился лишь для того, чтобы сообщить, что в связи с этой выдающейся исторической свадьбой необходимо написать монографию, которая прольет свет на ваши семейные, бытовые, придворные, государственные, межгосударственные и исторические отношения.

— Хватит юлить! Говори, сколько денег просишь?

— Сколько не жалко, ваше императорство.

— Ясно. Скромности тебе не занимать. Убирайся вон и жди распоряжений.

Оставшись один, Юстиниан приказал немедленно созвать Верховное Совещание, состоящее из Патриарха, магистров, консулов, протостратов и логофетов. Сделав им выговор за их историческую неосведомленность, он ребром поставил вопрос, какие мероприятия они намерены предложить в связи с предстоящей серебряной свадьбой. Перепуганные царедворцы заохали и запричитали — какой позор, император вынужден сам напоминать им о назревших исторических проблемах!

Первым пришел в себя Патриарх и предложил от имени патриархии причислить к лику святых их величества Теодору и Юстиниана, присвоив им соответствующие звания Святая Теодора и Святой Юстиниан.

Магистры и консулы пообещали переименовать все главные площади столицы и провинциальных городов в площади Юстиниана и Теодоры. Протостраты и логофеты, осененные каким-то внезапным вдохновением, перечислили целый ряд начинаний все в том же направлении.

Но император Юстиниан был явно недоволен. Ни одно из предложений ему не понравилось, поскольку ни одно из них не носило общенародного характера.

— Сколько в настоящий момент у нас заключенных? — спросил он квестора специальных помещений Трибониана.

— Ну… — захлопал глазами Трибониан, не ожидавший такого вопроса, — всего в ЦИТ (Центральной императорской тюрьме) и в ПИТ (Провинциальных императорских тюрьмах) сейчас шестьдесят заключенных, из которых двенадцать уголов…

— Всего шестьдесят?! — воскликнул Юстиниан.

— Но, ваше императорское величество, последние два года были спокойными; ни войны, ни мятежи, ни град, ни голод не мешали нашему историческому развитию, и поэтому среди управляемого вами народа не возникало никаких конфликтов, благодаря же молитвам святой церкви не происходило никаких убийств, и приток преступников просто прекратился.

— А сколько человек обслуживает тюрьмы?

— Три тысячи! — без запинки ответил Трибониан.

— Три тысячи? Значит, пятьдесят человек охраняют одного? Неплохо устроились!

— Но давно никого не судили…

— И вы миритесь с таким ненормальным положением?.. А на будущий год, когда будет праздноваться моя серебряная свадьба, кого, спрашивается, мы амнистируем? Каких-нибудь шестьдесят человек? Крохотную горстку людей! Жалкие масштабы… А как же тогда будет проявляться всенародное ликование? Откуда оно возьмется?

И снова ахнули Патриарх, магистры, консулы, протостраты, логофеты и квесторы. Снова убедились они в мудрости императора, который вновь вынужден был лично напомнить им о назревших исторических проблемах.

— Но, — проговорил Трибониан не для того, чтобы возразить, а чтобы получить дальнейшие указания, — как же нам наполнить тюрьмы? Народ весел и послушен, он предается обжорству и бытовому разложению и ничего не предпринимает в положительном смысле для нарушения закона. А сажать людей без разрешения закона значило бы самим впасть в беззаконие.

— Никаких беззаконий! — ударил жезлом Юстиниан.

— Но как же нам тогда посадить в тюрьмы половину населения и торжественно освободить ее в день вашей серебряной свадьбы, чтобы по стране прокатилось всенародное ликование?

— Мы издадим новые законы! Что нам стоит? Мы их издаем, мы их и отменяем, — ответил Юстиниан и, поскольку был деловым императором, немедленно распорядился всем собраться и подумать — если могут, посоветоваться — если это необходимо, использовать римские источники — если понадобится, но чтобы в течение трех дней был создан свод законов Юстиниана.

Так Юстиниан вошел в историю как первый византийский законодатель!

Перевод Л. Дымовой.

ПРИТЧИ И ПАРАБОЛЫ

Однажды, когда Эзоп работал в винограднике своего хозяина и обдумывал новую басню — про волка и ягненка, — его позвали к себе архонты.

— Послушай, Эзоп! — сказали они.

— Слушаю! — ответил Эзоп, как и надлежало отвечать в таком случае.

— Мы удостаиваем тебя звания академика и зачисляем в штат Эллинской Академии наук.

— Но у меня нет такого желания! — ответил недоумевающий Эзоп.

— А у нас есть такое решение! — сказали недоумевающие архонты.

— А что, собственно говоря, я буду делать в академии? Где это видано, чтобы баснописец и сатирик был академиком?

— Мы и об этом подумали… Ты будешь составлять словарь.

— Я? Словарь?!

— Видишь ли, твои басни так распространились, что народ повсюду говорит на твоем языке. И мы из-за этого не можем найти общего языка с народом. Ты составишь для нас словарь Эзопова языка. Мы же, узнав с его помощью, о чем в действительности думают люди, сможем поступать согласно воле и желанию народа.

— А басни?

— Басни? Хе-хе-хе… А ты их пиши. Никто тебе не мешает. Хе-хе-хе.

— Ну, коли вы ищете общий язык с народом, тогда другое дело! — согласился Эзоп и стал академиком. А поскольку он был трудолюбив, то за короткий срок составил несколько томов словаря Эзопова языка.

Этот язык усвоили архонты, стратократы, бюрократы, жрецы и судьи, геоморы и соматофилаки, скипетроносцы, телохранители и другие служители. Они овладели Эзоповым языком в совершенстве и, едва услышав, что кто-нибудь где-нибудь говорит на этом языке, сразу же узнавали сокровенные мысли человека, какая тайная боль его гнетет, и тут же избавляли его от этой боли.

А после того как половина населения была избавлена от боли, другая половина сама отказалась от Эзопова языка.

И архонты снова нашли общий язык с народом. Так было восстановлено единство: архонты — народ.

После этого Эзопа вызвали снова:

— В последнее время народ совсем забыл Эзопов язык. Твой язык, Эзоп, оказался недолговечным и конъюнктурным, а потому дальнейшая работа над словарем становится излишней. Но на данном этапе ты оказался полезным, и мы решили сохранить за тобой зарплату. Пиши свои басни, хе-хе-хе. Никто тебе не мешает, хе-хе-хе…

И тогда Эзоп забрался на скалу и бросился вниз.

Такова правда о смерти Эзопа. Все остальное — басни.

Один бедняк часто ходил в храм и молился идолу, чтобы тот избавил его от бедности. Но бедность — дело такое: если с ней не покончить разом, она становится все больше и больше. И бедняк все молился, а нищета его все росла. Наконец, он не выдержал и однажды, в сердцах швырнув идола на мраморный пол, разбил его. И представьте, жрец прятал как раз в этом идоле золотые монеты, поскольку знал, что идол считается неприкосновенным, а значит, является самым надежным тайником… Монеты рассыпались, бедняк живенько собрал их и был таков.

Не будучи эгоистом, он рассказал обо всем и другим беднякам, которые годами безуспешно молились своим идолам. Он посоветовал им не молиться идолам, а, наоборот, разбить их. Бедняки последовали его совету и разбили всех идолов, совершив таким образом маленькую бескровную революцию в рамках мифологического мировоззрения. Тогда жрецы, которые все-таки были интеллигентными людьми, провели религиозную реформу и объявили, что молиться идолам — это фетишизм. Правильнее молиться прямо им, жрецам — настоящим и полномочным представителям богов.

И люди — бедные и богатые — начали молиться жрецам, быстро к этому привыкли, а те, выслушав их просьбы и сообразуясь с конкретной обстановкой, иногда удостаивали их ответом.

Теперь уже больше никто не разбивал идолов. И ни у кого не было разбитых идолов. Была только разбитая вера. Но это не так уж страшно, поскольку раньше их вера служила лишь для хранения чужих богатств.

Как-то раз деревья от нечего делать решили выбрать себе царя. Пошли они к дубу и стали коленопреклоненно просить его стать царем.

— Об этом и речи быть не может! — резко оборвал их дуб. — Выходит, вместо того чтоб укреплять свою устойчивость против бурь, я вдруг начну царствовать? Нет, это занятие для мягкотелых.

Обратились к маслине.

— Что вы хотите? — отрезала она. — Чтобы я потеряла свою маслянистость, которая так необходима богам для миропомазания, поэтам — для елейных стихов, работникам торговли — для перевыполнения плана, покупателям — для борьбы с артериосклерозом? Чтобы я вместо этого уселась царствовать? Ищите какое-нибудь другое, суетное дерево.

Пришли к пальме.

— Зачем мне власть? Разве есть власть большая, чем красота? Моя грация давно заслужила пальму первенства. Обратитесь к какому-нибудь другому, более тщеславному дереву.

Спросили смоковницу.

— Что? Царствовать? Разве вам мало моей сладости? Зачем мне становиться царицей? Чтобы меня возненавидели все — от мала до велика? Я предпочитаю, чтобы меня любили.

Так деревья ходили, ходили и пришли к кизилу. Стали просить его.

— Жаме́! — вспылил упрямый кизил. — Не то чтоб я не мог быть царем, не бог весть что для этого нужно! Но если вы сами меня выберете, что у меня будет за власть? Я должен буду отчитываться перед вами! А завтра вам взбредет в голову выбрать другого царя… Что же это за царствование, если ты не навязал себя силой и никто перед тобой не трепещет? Вот у животных — другое дело. Там лев… хе-хе! Да разве царя выбирают, дурачье вы этакое? И зачем только вы затеяли эту мышиную возню?

Деревья поняли, что он прав, и не стали выбирать царя. Поэтому у животных есть царь, а у деревьев нет. И поэтому деревья не преследуют друг друга, не уничтожают друг друга, а живут в мире и согласии. И главное — умирают стоя!

Или их рубят — исходя из нужд народного хозяйства.

Ветер и солнце затеяли дискуссию. О чем? С тех пор как существует мир, дискутирующие, в сущности, спорят об одном и том же: кто из них сильнее? Видите ли, вопрос престижа!

Вот ветер с солнцем и поспорили, кто из них сильнее. Решили, что сильнее тот, кто, уложившись в отведенный регламент, заставит раздеться первого встречного путника.

Появился путник, и ветер довольно потер руки.

— Увидишь, — пообещал он солнцу, — какой я учиню стриптиз. Как завою, как на него налечу, как засыплю налогами да поборами — последнюю рубашку с него сниму.

Как пообещал, так и сделал: завыл так грозно и зловеще, что не описать ни поэтам, ни метеорологам. Дул, дул, в штанины залез, пальто распахнул, но человек чем сильнее замерзал, тем сильнее укутывался в свою одежду, тем больше крепился и, хоть и стучал зубами, а устоял.

Регламент истек, не принеся ветру успеха, и тогда принялось доказывать свою силу солнце. Оно просто улыбнулось путнику такой теплой улыбкой, что он сразу же сам снял пальто, потом свитер, потом рубашку и, наконец, сбросив с себя всю остальную одежду, лег на землю и начал принимать солнечные ванны.

— Видишь, убеждение приносит лучшие результаты! — произнесло солнце.

— Да, но ты впало в гнилой либерализм и абстрактный гуманизм, — раздраженно ответил ветер.

А облака, поскольку они всегда двигались по ветру, только того и ждали, они приплыли и закрыли солнце. И не открывали его до тех пор, пока оно не выступило с самокритикой перед ветром, который в итоге и победил в дискуссии.

Спорить с ветром — все равно что плевать против ветра.

Зверинец переезжает: сворачивают холсты, переносят клетки и ящики в вагоны — скоро длинный состав двинется в путь…

— Наконец-то, — волнуется лев, — мы выберемся из этого проклятого климата! Тут невозможно жить. Только бы оказаться на юге!..

— Наконец-то… — вздыхает белый медведь, — мы выберемся из этого проклятого климата! Тут невозможно жить. Только бы оказаться на севере!..

Зверинец останавливается на день-два в соседнем городе и снова отправляется в дорогу. Потом в следующем соседнем, и в следующем, и дальше, и дальше…

— Ужасно медленно! Но главное, что мы все-таки движемся на юг! — волнуется лев.

— Ужасно медленно! Но главное, что мы все-таки движемся на север! — надеется медведь.

— Конечно же, мы едем на юг: нет места более северного, чем это! — ликующе рычит лев.

— Конечно же, мы едем на север: нет места более южного, чем это! — ликующе рычит медведь.

А зверинец двигается по маршруту запад — восток. И обратно.

Посмотрите на него, он рубит ветку, на которой сидит!.. Ничего подобного, он не рубит ветку, на которой сидит. Он никогда не рубит ветку, на которой сидит!.. Он рубит ту ветку, на которой сидел. Он рубит все те ветки, на которых сидел… Чем же ему мешают те ветки, ведь он уже над ними? Да, но если их не обрубить, то по ним может подняться и кто-нибудь другой, и даже забраться еще выше? А он не хочет, чтобы другой забирался выше, да и вообще чтобы поднимался вверх. Пусть все будет так как есть, и чтоб никто на его ветку не покушался.

Но если он обрубил ветки, на которых сидел, как же он будет слезать? А вдруг он упадет? Ах, стоит ли об этом думать раньше времени?

Перевод Л. Дымовой.