Сатира и юмор: Стихи, рассказы, басни, фельетоны, эпиграммы болгарских писателей

ПРОГРЕССИСТ{2}

В большом и достолепном селе Лясковце, славном своими огородниками, произошло необычайное событие. Однажды в том селе появился какой-то монах, созвал самых уважаемых селян и надавал им столь благих и мудрых советов, что самые умные и сведущие огородники, которым довелось побродить по свету и повидать немало хорошего и полезного, в один голос решили последовать им как можно скорее. Монах, помимо прочего, сказал им так: «Учение — это второе божество. Коли господь дал нам ум да разум, должны мы их развивать и стремиться к лучшей жизни. В наше время человеку не должно оставаться неучем… Вы мне, конечно, скажете, что огородникам учение ни к чему, — дескать, «винограду не нужна молитва, а нужна мотыга». Но это не так. Если бы ваши огородники умели читать да писать, огороды их давали бы больше овощей, а кошельки были бы поувесистей. Наша глупая пословица, которая гласит, что только попам нужно учение, — чистая ложь. В книгах говорится не только о божественном, но и о хороших мотыгах. Умей вы читать — узнали бы, что другие народы работают меньше вас, а зарабатывают больше, потому что их плуги, мотыги, телеги и прочее не похожи на наши. И еще — если бы вы умели писать, то не охали бы так часто: «Ах, черт возьми! Сколько же это денег дал я Митко! Не могу уж припомнить — постарел!» Вам следует знать, что книги учат нас, как удобрять землю, как поливать и когда поливать растения; из них узнаешь, в каком краю выгоднее продать свой лук и репу и где находится этот край. Умные люди говорят, что у ученого человека четыре глаза. Это воистину так. Но вы можете сказать мне, что наши ученые, коих вы встречали до сих пор в городах, потеряли и последнее свое око, что они похожи на сумасшедших и стыдятся даже говорить со своими отцами и матерями. «Да пропади пропадом это учение, — говорите вы. — Ученый человек, а над простыми людьми издевается. Коли наука учит людей презирать своих родителей и насмехаться над ними, то мы проживем и без нее, как жили наши прадеды. В старину не было у нас ни учителей, ни попов, ни ученых, но мы почитали стариков, слушались родителей и жили «как господь велел». Ежели ты ученый человек, то научи меня, как стать лучше, а не развращай мою душу». Все это так, но я должен вам сказать, что настоящих-то ученых людей у нас еще нет! Нынешние наши учителя похожи на предприимчивых греческих знахарей, которые разъезжают по Болгарии не для того, чтобы вылечить больных, а чтобы уморить здоровых. Истинно ученый человек прост в обхождении, он любит людей и родину, он милосерден, добр и честен, потому что подлинное учение велит своему приверженцу делиться знаниями даже с последними невеждами». Вот эти-то разумные советы заставили лясковчан поразмыслить и решиться на одно полезное дело.

— А что нам делать? — спросили они в конце концов монаха. — Мы хотели бы учиться и иметь хороших учителей.

— Выберите самого прилежного и способного ученика из вашей сельской школы и пошлите его учиться в какой-нибудь европейский город, — сказал монах. — Когда этот ученик закончит курс и превзойдет все науки, он возвратится в ваше село, и будет у вас даровитый, полезный вашим детям учитель.

— А много ли нужно давать ему в год на расходы и сколько лет должны мы его обучать? — спросили огородники.

— По три тысячи грошей в год в течение четырех лет.

— Большие деньги! — сказали огородники, почесывая затылки. — Нельзя ли обойтись двумя тысячами грошей? Денежки-то нынче дорогие… Неоткуда их взять… Село наше бедное. Да и налоги мы еще не заплатили.

— Уж коли надеетесь найти две тысячи грошей, то найдете и три, — ответил монах. — И я внесу двести грошей.

— И я дам двести, — сказал один из священников, намеревавшийся предложить кандидатом своего сына.

— Я дам пятьсот, — произнес один из огородников, не имевший никаких эгоистических целей.

Одним словом, дело было сделано, деньги собраны и лясковчане принялись искать способного и прилежного счастливчика. Разумеется, и эти выборы, как и всякие другие выборы под ясным небом, не могли закончиться без недовольства, без явной вражды и прочих дурных последствий.

Священник, который надеялся извлечь пользу из своего патриотизма, отказался дать обещанную сумму; огородники же, которые почти всегда бывают честнее священников, раз уж дали слово, которое надо было сдержать, завершили начатое дело и без апостолов Христа. Были выбраны три кандидата и между ними бросили жребий. Жребий пал на Иванчо Чучулигу, сына бедных родителей; от других молодых людей его отличали некоторые весьма «разумные» свойства. Так, Иван был раболепен со стариками и богачами, смиренен с женщинами и старушками, бессловесен перед священниками и церковными старостами; а ведь такие качества выводят человека на первое место почти по всей Болгарии, независимо от причин, которые создают эти великие человеческие черты. Единственный недостаток будущего болгарского просветителя заключался в том, что его раболепие, смирение и услужливость проявлялись, как правило, лишь до той минуты, пока он находил для себя выгодным общение со своими человеколюбивыми благодетелями. Некоторое время спустя, когда коготки мудрого юноши уже отросли, один лясковчанин сказал о нем так: «Этот парень напоминает кошку, которая увивается вокруг тебя, пока ты держишь в руках лакомый кусочек, а как съест его, так норовит тебя оцарапать». Как бы то ни было, но через несколько дней Иван Чучулига уехал в Белград, чтобы поступить в одно из тамошних учебных заведений, потому что, по словам бывалых огородников, в этом городе живется сравнительно дешево и легко.

Способности и дарования Ивана были не слишком заметными, но на этом свете нередко обстоятельства складываются так, что любое дело принимает совершенно неожиданный оборот. Прибыв в Белград, Иван Чучулига явился к своим будущим профессорам и объявил им, что приехал в Сербию не для того, чтобы вникнуть в глубины их мудрости, а дабы на скорую руку подготовиться к роли учителя совершенно слепого еще болгарского народа. «Нам (болгарам) не нужна ни философия, ни другие глубокие науки, — говорил он. — Я буду учителем начальной школы. Научите меня только тому, что мне для этого нужно». Профессора, люди добрые, поняли пожелание Чучулиги буквально и старались дать ему только поверхностное образование, ибо находили доводы его вполне логичными. Но время шло, лясковчане со слезами на глазах тратили свои деньги, Иван лебезил перед своими профессорами и кланялся сильным мира сего, а учение шло своим ходом. Наконец, четыре года миновали, и Иван пожелал получить аттестат. Один из умных и справедливых профессоров, который слишком хорошо представлял себе, сколько знаний осело в голове будущего болгарского учителя, посоветовал своим друзьям дать «булгарину» полуаттестат, то есть дать ему такое свидетельство, в котором было бы сказано, что он может быть учителем начальной школы и сдал экзамены лишь по некоторым, самым необходимым для этого предметам. Однако Иван не принадлежал к числу тех людей, которые по одежке протягивают ножки, и объявил своим патронам, что лясковчане, увидев неполный аттестат, заставят его отца возместить им расходы за обучение, а ему самому скажут: «Скатертью дорожка!» Убеждая слушателей в справедливости своих слов, Иван плакал, рвал на себе волосы, говорил, что никогда не вернется в Лясковец, и добился того, что профессора решили в конце концов удовлетворить его просьбу, хотя многие из них уже успели убедиться, что их ученик не заслуживает никакого снисхождения. Как только Иван получил желанный аттестат, он тут же написал в Лясковецкую общину трогательное письмо, которое и по сю пору хранится в архиве школы. «Вы знаете, — писал он, — что белградское училище и сербские профессора не достигли еще того совершенства, которое требуется от высшей школы и от представителей науки. Посылаю вам копию свидетельства, выданного мне высшей школой. В нем говорится, что я закончил обучение с прилежанием и хорошими успехами. Но, будучи честным человеком, я хочу сказать вам, что я еще не созрел для должности учителя и мне нужно поучиться еще один год в каком-нибудь европейском городе, например в Вене. Расходы в этом городе будут не слишком большими. Один мой друг, живущий в Вене, говорит, что мне хватит шести тысяч грошей. Если хотите иметь хорошего учителя и услышать похвалы людей, вы должны помочь мне закончить курс наук, потому что белградская школа — ничто по сравнению с венской. Сербы нас ненавидят и не разрешают нам слушать все предметы, которые читаются в их училищах. Я был первым учеником, а они дали мне третье место! Я должен поехать в Вену и доказать им, что немцы умеют лучше ценить способных людей».

Это письмо произвело свое действие. Лясковецкие огородники, которые уже побродили по свету и обрели известную долю самосознания, почувствовали потребность удовлетворить свое самолюбие и разрешили Чучулиге поехать в Вену, чтобы продолжить образование. Что делал Чучулига в этом ученом городе, я не знаю, знаю только, что какие-то чехи научили его носить очки, цилиндр и французскую бородку, смотреть на всех свысока, говорить в нос, волочиться за женщинами и походить на важную персону. Разумеется, для подобной жизни требуются большие средства, но Чучулига научился находить их довольно быстро, поскольку и в Вене есть глупые люди, человеколюбивые сердца и старые кокетки, желающие омолодить свою кровь.

Прошло целых два года. Однажды Иван получил от Лясковецкой общины довольно строгое письмо, которое заставило его задуматься и ответить своим благодетелям следующее: «Я не желаю быть ничьим рабом. Если вы меня и учили, то тратили не свои, а общинные и церковные деньги. Я учился не для того, чтобы мне приказывали, а для того, чтобы приказывать самому. Я никогда не вернусь в Лясковец. Ученый человек не может жить среди диких свинопасов. Ищите себе другого учителя. Не пишите мне больше, все равно я верну вам ваше письмо непрочитанным. Не заставляйте меня быть неблагодарным и бранить вас в газетах. Если бы болгары умели ценить своих ученых, они не были бы такими дремучими. И кто дал вам право приказывать мне и укорять меня? Да знаете ли вы, что у немцев вас повесили бы на первом суку за ваше письмо? Ишь какие! Выходит, я столько лет гнул спину ради того, чтобы мне приказывали глупые гусаки! Прощайте навсегда!»

Это письмо вызвало во всем Лясковце страшное негодование: одни проклинали ученых и всячески обзывали их; другие бранили родителей и родных неблагодарного нахлебника, а третьи объявили решительно, что отныне не желают больше обучать своих сыновей.

— Я давно знал, — сказал один из них, — что ученые — развратный и неблагодарный народ, но отец Герман пытался меня уверить, будто и среди них есть порядочные люди. «Пошлите его учиться в Европу», — говорил он. Вот тебе и Европа!

— Наши старики нас учат: смотри, какого человек роду-племени, — говорил священник. — Предлагал я вам тогда выбрать моего Стоянчо, а вы меня не послушали.

— А я вам советовал: не слушайте монаха и занимайтесь своим делом, — добавил третий. — С тех пор как люди стали учиться, и хлеб подорожал, и денег поубавилось. Ученье не доведет нас до добра. Мои сыновья будут огородниками, а огородникам никакого учения не нужно.

Вооружившись с головы до ног необходимыми знаниями, Иван принялся искать такое поле деятельности, на котором он смог бы посеять свои глубокие мысли, ибо целью его было засиять во всем своем блеске на болгарском горизонте. Румыния и румынские болгары, которые терпят в своей среде даже и таких ученых, как браильские философы{3} и редакторы, властно манили к себе лясковецкого философа, почуявшего, что содержимое их кормушек доступно даже самой бесполезной скотине. «В царстве слепых и одноглазый — царь», — подумал Иван и отправился в Бухарест. Наши легковерные бухарестские болгары, которые любят оценивать людей по их внешнему виду, встретили нового ученого с распростертыми объятиями, дивились его очкам и глотали жадно, без всякой закуски, его высокопарные фразы (которых, скажем прямо, ничуть не понимали), восхищались его познаниями и избаловали его до такой степени, что он за короткое время уверился, к несчастью, что весь мир — совершеннейшее ничто, а его личность всесильна и всевластна. Слава этого знаменитого философа достигла вскоре своего зенита. В каждый город его приглашали учителем, каждый принимал его в своем доме, каждый давал ему денег взаймы, каждый улыбался и пожимал ему руку, и, наконец, каждый желал стать его другом. Правда, уже и в то время появились среди болгар такие скептики, которые старались снять с нового ученого очки и шляпу, заглянуть в его ум и сердце, убедиться в истинности его дарований, но большинство заставило их замолчать или без толку метать громы и молнии.

— Мы думаем, что этот человек — ни рыба ни мясо, — говорила оппозиция.

— Это вам только кажется, — отвечало большинство.

— Но он то и дело говорит ужасные глупости, — замечала оппозиция.

— Ваши невежественные головы не в состоянии понять великое и прекрасное, — отвечало большинство.

Оппозиции пришлось замолчать, и Иван воссиял на небосклоне от востока до запада. Но к чему рассказываю я вам все эти подробности, когда великие подвиги нашего героя вынуждают нас пропустить несколько лет и раскрыть как можно скорее психологическую сторону данного вопроса?

Наши бухарестские болгары, которым захотелось оживить свою деятельность и похвастаться перед соотечественниками, надумали издавать в Румынии политическую газету и принялись искать редактора. Сначала они выбрали «писателем» одного честного и умного человека, но он был неспособен на интриги, а политические газеты имеют успех только тогда, когда их редакторы умеют лгать и вертеться словно волчки. Была ли болгарская публика в Румынии довольна направлением вышеназванной газеты и способностями ее первого редактора, я не знаю, знаю только, что наш Иван, который привык втираться во всякую богатую кухню и кланяться самым толстым поварам, сумел довольно быстро подставить ножку своему приятелю и сесть на его место. Поначалу он повел свои дела так хитро и так необыкновенно по-лакейски, что изумил даже своих противников, которые хоть и замечали в каждой строчке его газеты фальшивые нотки, не могли не удивляться его умению прикрывать свое ничтожество громогласными фразами и всевозможными прикрасами! Он говорил то, что думали его покровители; писал то, что нравилось его благодетелям; наконец, умел выражаться так, что все болгарские дипломаты были готовы взять его на содержание… Но тут случилось довольно важное происшествие. Всякий из вас знает, что болгарин — человек бережливый, он не любит бросать деньги на ветер и хочет знать, куда идут его денежки, которые он заработал тяжким трудом. Он всегда готов на жертвы, но если увидит, что его пожертвованиями злоупотребляют, то лучше не попадаться ему на глаза!.. Так случилось и с Иваном. Когда основатели газеты увидели, что у Ивана аристократические замашки, что кассой редакции беспощадно злоупотребляют и что деньги уходят на бухарестские роскошества, они решили навести в газете порядок. Разумеется, это решение не могло понравиться Ивану, который имел несчастье думать, будто торговцы наживают свои деньги только для того, чтобы их проедали так называемые «руководители народа», а ученым само провидение повелело ужинать в самых лучших и самых дорогих заведениях, разгуливать по пять часов в день по улицам, волочиться за женщинами, спать по тринадцать часов, носить бородки и презирать своих благодетелей. Все это заставило Ивана объявить себя независимым, то есть присвоить газету — чужую собственность, изменить ее направление, обратиться за поддержкой к противникам своих бывших патронов и объявить последним отчаянно жестокую войну.

«Вы проедаете чужие деньги, вы обманываете болгарский народ, вы грабите бедняков, вы безумцы и глупцы, вы…» — писал он с твердым убеждением, что среди болгар в Румынии найдутся такие люди, которые наградят его за эти обличения. Но… человеческие сердца изменчивы. Те самые люди, которые еще недавно советовали Ивану оставить своих благодетелей и стать самостоятельным человеком, смеялись ему в лицо и говорили, что если одна собака станет сторожить два двора, то она умрет с голода; а те его приятели, у которых имелись свои коммерческие причины ненавидеть бывших владельцев газеты, в один прекрасный день сказали г-ну Ивану, что их финансы по вине его прежних патронов находятся в плачевном состоянии и что, следовательно, с их стороны он может рассчитывать только на голое сочувствие. Но Иван не унывал. Он написал несколько писем разным болгарским патриотам и нескольким сомнительным личностям, призывая их прийти ему на помощь, ибо в противном случае не только болгары в Румынии, но и весь болгарский народ непременно погибнет. Эти письма отчасти подействовали, и Иван получил двести австрийских золотых, триста лир и множество обещаний. Но, как я вам уже сказал, Иван любил жить так, как живут английские лорды, а значит, деньги он тратил с такой же быстротой, с какой ящур уничтожает скотину. Едва этот выдающийся человек увидел в своих руках несколько сотен золотых, он тут же снял роскошную квартиру, купил фортепьяно и богатую мебель, нанял трех слуг и задумал жениться.

В Румынии живет довольно много болгар и несколько болгарок, которые, скажем прямо, скрывают свое происхождение и изо всех сил стремятся доказать простодушному и доверчивому румынскому народу, что они несомненно происходят от племени Катона, а предки их были знаменосцами в войсках Траяна{4}. Какие причины заставили этих патриотов лгать самим себе и своим ближним, оказавшим им гостеприимство, я не знаю. Знаю только, что наш Иван постарался найти одного из таких болгар и открыл в доме его чисто болгарское создание, которое решило признаться болгарскому патриоту и журналисту, что родом она болгарка, говорит на болгарском языке, любит болгар и готова послужить болгарскому народу. Иван, называвший себя в то время предводителем болгарского племени и все еще надеявшийся найти почитателей, не остался к ней равнодушен; а румынская болгарка-патриотка, которая давно успела убедиться, что офицерам она не пара, призадумалась и заглянула в себя повнимательней. Она искала, копалась в тайниках своей души, но всюду находила пустоту, открытую дверь, пустые комнаты и неопределенные фигуры; она перебрала мысленно весь Бухарест, всех своих друзей и знакомых, но, подобно неудачливому охотнику, была вынуждена вернуться с пустой сумой; наконец, она изучила свое сердце и убедилась, что действительность не имеет никакого сходства с поэзией и с позолоченными мечтами, и на лбу ее проступил крупный пот. «Надо мне отказаться от мечтаний, изменить свою жизнь и взглянуть на действительность трезвыми глазами», — подумала она и решила броситься в объятия первого встречного, как бы тяжело и горько ни было на сердце. Каждый из нас знает, что, когда в жизни происходят изменения, мы чувствуем себя очень несчастными, если в нашем прошлом нам некого и нечего вспомнить с улыбкой или слезами на глазах. Но сейчас ей надо было решиться, потому что Иван подавал большие надежды. При первом появлении Ивана в их доме умная девица, обученная всем женским уловкам еще в женской школе мадам Трутуру, убедилась, что она может легко завоевать его, и постаралась воспользоваться обстоятельствами, пока железо было еще горячо. От учительниц вышеназванной школы она научилась нескольким нежным и любезным фразам и произносила их в любом приятном обществе и перед всяким лицом, внимание которого хотела заслужить; от тех же учительниц она научилась кокетничать, зазывно одеваться, поднимать глаза и выпячивать губки значительно и ко времени, показывать ножки, как бы нечаянно приподнимая юбку; а против подобных соблазнов не мог устоять не только Иван, но и все наши благоразумные торговцы, которые решили на всю жизнь остаться целомудренными, дабы спасти свои капиталы от бухарестских мод. Как бы то ни было, а опытной девице показалось, что бог ей улыбается и одобряет ее решимость, и она ухватилась за свой шанс с такой жадностью, с какой несчастный, не евший в течение целой недели, хватается за самый черствый кусок хлеба. Ивану же думалось совсем по-иному. Он был убежден, что его трон стоит очень высоко, что звезда его никогда не закатится, что его судьба — добрая и глупая баба, а его умственные способности всегда найдут поклонников. Следовательно, считал Иван, женившись, он осчастливит любую женщину, жертвой которой он отчасти становится, как всякий великодушный герой.

Как бы то ни было, стороны сговорились, свадьба состоялась, и молодые супруги стали наслаждаться своей молодостью. Я говорю: своей молодостью, потому что вскоре после свадьбы у молодых пошли мелкие и крупные неприятности и всяческие злоключения. Первое несчастье, постигшее Ивана, заключалось в том, что болгарская публика распознала его душевные качества, его не слишком честные действия в иных финансовых операциях и его пустозвонство на литературном, дипломатическом и философском поприще. Второе несчастье было не столь значительным, но наложило тяжелую печать на жизнь Ивана и развеяло все его иллюзии. Вскоре после свадьбы, став мужем такой жены, которая была умнее и хитрее его и сразу же начала обнаруживать слабости своего супруга и давать ему горькие советы, Иван — не понимая даже, как это с ним случилось, — почувствовал себя не в своей тарелке, словно он совершил преступление, например убийство. Здравый смысл ему подсказывал, что будь его супруга покрасивее или хотя бы обладай она нежной молодостью и заведись у ее почтенного родителя золотишко, она нипочем не досталась бы ему, будь Иван предводителем хоть бы даже и немецкого народа. Сознание этого легло тяжким грузом на его сердце.

— Если бы у моего отца три года назад нашлась тысяча золотых, я давно уже была бы женой Петраки Калдыряну и жила бы счастливо, — сказала Елена (так звали нашу героиню), вздохнув от всего сердца. — Петраки и красавец, и умен, и богат.

— Богат, а не пожелал взять тебя без тысячи золотых, — произнес Иван с негодованием.

— Нынче ни один порядочный человек не женится без приданого, — сказала Елена. — Потребности у женщин в Бухаресте большие. Ни одна женщина не желает всецело зависеть от мужа. Коли нет денег, лучше стать служанкой. Не сомневайся, будь у меня деньги, тебе никогда бы не стать моим мужем.

Последние слова Елены, произнесенные с явной грустью, глубоко ранили честолюбие Ивана, заставив его покраснеть до ушей; но люди, подобные Ивану, излечиваются довольно быстро, потому что между их нравственным и физическим состоянием нет ничего общего.

«Она вышла за меня только потому, что больше никого не было, — подумал Иван, и сердце его неровно забилось. — Избранники народа не должны жениться… И почему я женился? Эта женитьба погубит мою великую карьеру… Но дело сделано. Мне ничего не остается, как покориться горькой действительности».

Под влиянием этого чувства, стараясь наказать себя за совершенное им же самим непоправимое прегрешение и желая любой ценой добиться домашнего мира и благополучия, Иван согнулся перед женой в три погибели, став ее безответным рабом и покорным, хотя и не на румынский манер, дрессированным слугой. В награду Елена держала мужа под башмаком, обливая его самым глубоким и откровенным презрением. Это, разумеется, довольно скоро заставило Ивана осознать, что он — бесполезное и бездарное существо, которое, как всякий паразит, не может жить самостоятельно. Когда же его сладчайшая супруга увидела собственными глазами, что так называемый болгарский предводитель упал в глазах болгарского общественного мнения в ту бездонную пропасть, из которой нет возврата, унижение его стало невыносимым.

— Был бы ты честным, умным и способным человеком, не дожил бы до подобного поражения, — говорила Елена.

Чтобы хоть как-то оправиться и не довести дело до открытой вражды в чужом доме, Иван употребил все свои силы, дабы очернить перед супругой болгарские святыни, болгарский народ и болгарских деятелей, которых несколько месяцев назад защищал с такой энергией и перед которыми кадил баснословное количество льстивого фимиама.

— Ты еще не знаешь наших болгарских патриотов и наш болгарский народ, — говорил он. — У болгар нет ни честности, ни самолюбия, ни достоинства, ни твердой воли, ни здравого смысла, ни души, ни сердца. Скажи, могу ли я ожидать от подобного народа любви и почитания, когда он сам себя не любит? Могу ли я заставить его отказаться от варварских обычаев, когда он хвастается ими и чтит их как святыню? Наконец, могу ли я изменить его понятия о различных предметах, когда голова его набита соломой? Если Христос не мог жить среди евреев, то и я не могу заслужить уважения болгар. Все великие люди страдали… Нас ценят только после смерти.

— И ты все еще считаешь себя великим человеком! — воскликнула Елена.

— Среди болгар я должен быть великим, — ответил Иван, твердо убежденный в том, что Елена неспособна заглянуть в глубины его души.

— Да выбей ты из головы все эти ненужные фантазии и давай подумаем о хлебе насущном, потому что мой отец не может больше нас кормить, — сказала Елена. — Хватит уж. Целый год сидим у него на шее! Оставь ты своих болгар, давай лучше посмотрим, с какой стороны тебе подъехать к румынам. Не мог бы ты стать хотя бы адвокатом у мирового судьи? Если ты решишься совершить такой подвиг, то я сумею ввести тебя в круг людей, которые будут нам полезны. Решайся. Отныне я буду мужем, а ты женой. Слышишь? Если хочешь стать человеком и если не хочешь, чтоб я тебя бросила, ты должен исполнять следующее: 1) с этих пор ни с кем не говорить по-болгарски, даже с теми людьми, которые могли бы сделать тебе много хорошего; 2) изменить имя — вместо Ивана Чучулиги стать Ионом Чучулигяну; 3) не заниматься больше никакими болгарскими делами; 4) не принимать в моем доме ни одного болгарина, даже своих отца и мать. Согласен?

— Согласен, — ответил Ион Чучулигяну.

В Бухаресте, перед бакалейной лавкой стояли две старые женщины и мальчик, державший одну из них за рукав. Была холодная и сырая погода; над городом навис густой туман; солнце в этот день так и не показало своего лица. Вечерело.

— Замерзли? — спросила одна из женщин и посмотрела на ребенка с любовью и сожалением. — Если замерзли, то зайдем, погреетесь, и покормлю вас чем бог пошлет.

— Я не голодная, — отвечала вторая женщина. — Только замерзла. Целый день стояла перед его дверью! Даже видеть меня не захотел, так и не вышел… Вышла только моя сноха, обругала нас, бросила нам монету и сказала, чтобы мы уходили туда, откуда пришли. «У Ивана нет ни матери, ни брата, — говорит. — Я ему и мать, и отец, и жена, и все на свете». Я заплакала и попросила ее впустить меня хоть повидать сына. «Мой дом, — говорит, — для лапотников закрыт, потому что полы у нас начищенные. Ступайте себе с богом». — «Иванчо, Иванчо, — зарыдала я, — для того ли я тебя растила, пеленала тебя, баюкала, кормила? Целыми ночами не спала от твоего плача… Когда ты был маленьким, ты был слабеньким, болезненным, плаксивым ребенком. Много я мук претерпела, пока вырастила тебя. А нынче твоя жена гонит меня и не дает переступить ваш порог!» Когда я произнесла эти слова, Иванчо открыл окно, посмотрел на меня свирепо и сказал: «Зачем ты пришла? Возьми гроши и уходи». — «Я слышала, что ты хорошо живешь, и привела твоего братишку, чтобы ты устроил его где-нибудь», — сказала я. «У меня нет ни братьев, ни сестер», — ответил он и затворил окно. Горько мне стало… Я расплакалась еще сильнее и начала его проклинать — не могла удержаться, да простит мне господь. «Будь ты проклят и весь твой род тоже, — крикнула я, сжимая кулаки. — Знала бы я, что лелею змею подколодную, я бы тебе шею свернула. Даст бог, вас и ваших детей так же будут встречать, как вы меня сейчас встречаете». Когда сноха услышала мои проклятья, она так рассвирепела, что я испугалась и побежала. «Идите к черту», — закричала она и швырнула мне вслед метлу. «Будь проклята и ты», — сказала я и вышла на улицу.

— Не плачь, не печалься, — сказала вторая женщина, покачивая головой. — Таков нынче весь свет… У меня три парня, ни один не хочет браться за работу. Мучаюсь, но кормлю их. Распустились люди на румынской земле. Сын не почитает мать, дочь не хочет жить с мужем, жена не смотрит за детьми, муж расхаживает по улицам со своей любовницей, отец не хочет видеть детей, сноха прогоняет свекровь, зять растрачивает приданое жены и спроваживает ее к родителям — все шиворот-навыворот… Дескать, если французы так живут, так и мы должны стать французами! Горе нам… Давай войдем в лавку, и я дам вам немножко поесть.

— Я не голодна, — отвечала чадолюбивая мать, и из глаз ее снова потекли слезы. — Утром мы поели немножко хлебца…

— Мама, а я есть хочу, — сказал мальчуган.

— Кабы не мальчонка, я бы как-нибудь перебилась, — сказала мать.

— Отдай его учиться какому-нибудь ремеслу, — посоветовала добрая женщина. — Я попрошу моего знакомого взять его к себе в корчму. Мальчик уже не маленький, сможет прислуживать.

— Боже мой, что мне делать? Вырастила детей и думала пожить спокойно на старости лет, а они меня пустили ходить по чужим дворам, просить милостыню. Умру одна, как кукушка, и некому будет глаза мне закрыть. Дай бог им здоровья и долгой жизни, и пусть господь им поможет вырастить сыновей, как вырастила их мать. Ладно, зайдем в лавку, и дашь мне водицы… Во рту пересохло… Плохо в Румынии, плохо! Сказать тебе правду, боюсь я оставлять мальчика на этой земле… И он испортится.

— А ты увези его с собой в Лясковец.

— Люди будут смеяться… Я им сказала, будто Иванчо написал мне, чтобы я привезла мальца, и что мы отдадим его в учение. Боже мой, зачем я им лгала? И денег нет, чтоб везти его назад. Пусть побудет в Румынии…

Один мой приятель доказывал мне однажды, что мы, болгары, — хорошие христиане, поскольку думаем больше о своих ближних, нежели о собственной рубахе, которая давно уж порвалась в клочья. Это непатриотическое утверждение вывело меня из себя, заставило наговорить приятелю кучу всяких глупостей и доказать ему как дважды два четыре, что его милость не читает ни константинопольских газет, ни изданных господином Дановым учебников, ни стихотворений в газете «Ден»{5}. «Болгары плохие христиане, — воскликнул я, и моя нижняя губа задрожала от злости. — Добрые христиане сначала стараются заштопать чужую рубаху, а потом уж начинают плакать над своими могилами… Болгары не таковы. Эти достойные уважения людишки думают и заботятся только о том, чтобы «пожить в свое удовольствие», а если иногда и плачут на чужих могилах, то только потому, что у умерших остались дети и внуки, которых, возможно, удастся подоить. Вот какие дела… Эх, болгарин знает, что почем и что ему нужно! Хочешь доказательства? Если хочешь, то знай, что, не будь в Румынии уточек да индюшек, и орлы не слетались бы плакать на чужих могилах. Эта логика, как мне кажется, весьма понятна. Вот тебе главная причина, которая заставляет наших банкиров и торговцев, наших ученых и просветителей, наших патриотов и дипломатов оставлять своих жен и детей, презирать свое имя и национальность и отрекаться от матерей и отцов. В свое время мой дед, который был чистым и непорочным болгарином, говорил, что учение — пустое занятие, потому что от него похлебка не становится гуще; что отечество ему не нужно, потому что покойные родители не оставили ему трехсот коров и тысячи овец; что и чадолюбие ему ни к чему, ибо его дети не дают ему заработанного их трудом серебра и золота на вино и ракию, и что, наконец, национальность ему не нужна — ведь греки живут лучше, а работают меньше, чем болгары. «Придет греческий монах{6} к тебе во двор, — говорил он, — пробормочет себе под нос несколько раз «кирие-элейсона»[10], погладит свою бородку и возьмет твои денежки; придет к тебе домой Янаки, подержит тебя за руку, даст тебе желудочных капель, возьмет деньги и облизнется; приедет преподобный Никофорис в твое село, погарцует, выкрикнет: «Эх, христиане!» — возьмет твои денежки и насмеется над тобой. Греки — умный народ. Они не учатся ни физике, ни грамматике, а пьют сырые яйца, улучшая свои голоса. Молитвы — драгоценный товар, который покупается без денег, а продается за чистое золото. Поучитесь у греков, как надо жить». Прав был дед. К его советам прислушиваются все наши сограждане. Вообразите себе, что голодный орел летит над падалью и собирается спуститься на нее и наесться до отвала; вообразите, что эта падаль жирна и питательна; наконец, вообразите, что у голодного орла нет никаких конкурентов, кроме нескольких долгоносых воронов и ничтожного количества голенастых галок, и что судьба сулит ему большую удачу. Разумеется, если бы наш орел не покинул свои горы и своих орлят и не искал бы жирную падаль в царстве теней, он был бы вынужден есть зайцев, сусликов и полевых мышей, которых, как известно, поймать не так-то легко и которые наполняют кровожадный желудок в недостаточном количестве. Так и наш болгарин, если б он остался в родительском доме и жил честно или, как говорят наши старушки, «как бог велел», ему пришлось бы работать, кормить жену, растить детей, ухаживать за матерью и отцом, заботиться о приданом для сестер и дочерей и о многом другом, а все эти домашние обязанности — тяжелый и неблагодарный труд. Падаль — хотя она и бывает частенько вонючей и неприятной на вкус — слаще именно потому, что над ней не трудились ни бабка, ни прабабка, не надо ее ни печь, ни варить, ни разжевывать, и принадлежит она всякому. […]

…Что касается нашего героя, право, я не знаю, что еще сказать вам о нем, потому что кукушка — всюду кукушка, а от терновника и в земле обетованной не родится виноград. Я полагаю, что если бы природа, создавая человеческую голову, задумалась о ее назначении, то множество овец должно было бы ходить на двух ногах, многие синицы должны бы переводить немецких поэтов (скажем, Шиллера), многие перепела — стать сотрудниками наших константинопольских газет (особенно газеты «Ден»), многие лягушки должны бы писать о просвещении комаров, а пауки — стать адвокатами у гусениц; множество бездельников должны бы стать архиереями, а дипломаты — попами, попы должны бы чесать шерсть, а прачки — стать писателями, учителя — пасти гусей, а поэты — обучаться грамоте и т. д. Но я заболтался! Да будет вам известно, что подобная опасность подстерегает всех наших писателей, которые не руководствуются филологическими правилами доктора Богорова{7}, логическими принципами доктора Берона{8}, эстетическими соображениями доктора Войникова{9} и изящными лекциями доктора Оджакова{10}. «Краткость является главным достоинством писателя», — говорят вышеназванные наши ученые, хотя в их журналах все рассуждения начинаются от Адама и спотыкаются на каждом шагу, потому что заключают в себе пространный лексикон высокопарных слов и бездну риторических фраз с тощими мыслями и банальным содержанием.

Кто имел счастье повидать Румынию и погулять по ее большим городам, тот знает, что природные красоты этой земли имеют большое сходство с нашими, болгарскими. Следовательно, я не стану описывать вам ни росу, ни пташек, ни воздух, ни запахи, ни измаильскую грязь, ни галацкий смрад, ни джурджевскую слепоту, ни александрийский патриотизм, ни болгарских богатеев, ни турнумагурельского начальника, ни крайовское постоянство, ни плоештское ничто, ни бухарестских чорбаджий. Все это вы сможете найти не только в босоногом Русчуке и в размалеванном Пловдиве, а и в кривоногом Сопоте, в неуклюжем Калофере, в израильствующем Свиштове, в «высоконравственном» Тырнове и среди премудрых корытников в Габрове. Одним словом, я хочу вам описать лишь те природные и прочие преимущества, какие свойственны только румынской земле и какие способны привести в поэтический восторг всякую молодую душу. Небо было ясное, дожди не шли целых две недели, пекло солнце. Измаил высыхал, бухарестские аристократки и чистоплотные парикмахеры поливали пыльные улицы капустным рассолом и мыльной водой, аммиачные испарения поднимались со всех сторон, бакалейщики на глазах у полиции выливали соленую воду из кадушек с протухшим лососем; полицейские бороды и усы вдыхали все эти запахи и помалкивали; собаки чистили улицу своими языками, адвокаты направлялись в суды, кошки растаскивали по чердакам испорченную скумбрию… «Но зачем ты рассказываешь все это, если мы можем и сами приехать и собственными глазами полюбоваться на эти прелести? — воскликнете вы. — Если ты решил говорить о преимуществах Бухареста перед нашими городами, то говори ясно, а не петляй как заяц». Так вот слушайте. В Румынии случилось великое событие. Каждый из вас знает, что великие дела (разумеется, человеческие) простые смертные встречают с энтузиазмом и осыпают восторженными похвалами, не задумываясь над тем, почему они великие, действительно ли они великие, для кого они великие, кто назвал их великими и надолго ли они останутся великими. Человек устроен так, что ему требуется разнообразие, следовательно, он довольно часто придает большое значение и самым малым делам, потому что эти дела выводят его на чистый воздух и заставляют забыть и разглагольствования отца, и недовольство матери, и перебранку с женой, и неблагонадежность детей. Такова та главная причина, которая создала сотни праздников и которая заставила человечество искать утешение в красном винце в кругу друзей и знакомых. Доказано, что чем запутанней и неестественней отношения между мужем и женой, тем больше отмечается праздников. Но я снова заболтался. […]

…В Румынии произошло три события, которые заставили румын создать еще один праздник…

То событие, которое произошло в столичном городе и которое подняло бухарестский патриотизм на несколько градусов, завершилось официальным крещением в румынской палате депутатов.

…Посмотрим, какие подвиги совершал Ион Чучулигяну в тот исторический день и какие последствия имели его подвиги. Я вам сказал уже, что милая сожительница господина Иона пускалась во все тяжкие, чтобы держать супруга в узде, а супруг не имел ни воли, ни характера, ни особого желания кусаться или отбрыкиваться. Мало-помалу Ион стал настолько кротким, что не только приказы, но и все помыслы барыни Елены выполнялись беспрекословно. Однажды Елена объявила своему добровольному слуге, что если его официально признают наследником древних даков, то она будет вполне счастлива. Это невинное желание заставило Иона задуматься, а затем решиться на великий поступок. Под влиянием или под диктовку одного бухарестского адвоката и под надзором своей супруги он написал длинное и красноречивое прошение, отнес его в палату и попросил депутатов обратить на него особое внимание, ибо, по его словам, в этом прошении излагаются мысли, которые непременно спасут румынскую нацию от славянских посягательств. Это прошение было торжественно прочитано секретарем палаты депутатов, и в нем, между прочим, говорилось: «Я, Ион Чучулигяну, принадлежащий к румынскому племени, хотя и родился в варварском поселении Лясковец, желаю вернуться в лоно моего древнего отечества, которое, в силу различных обстоятельств, мой отец вынужден был покинуть. Пусть меня называют хоть «сербом», все равно в груди моей бьется румынское сердце, готовое почти в любую минуту пожертвовать собой во имя благополучия того народа, чья кровь течет в моих жилах. В те времена, когда Румынией владели татары, часть румынского народа перебралась за Дунай, скрылась в непроходимых лесах Болгарии и заселила несколько сел и городов, в том числе и мой городок Лясковец. Итак, все огородники, которые сегодня разбрелись по свету, дабы насаждать лук, просвещение, капусту, политику, перец и другие овощи, — не иначе как законнорожденные дети Траяна и Бояна великого. (Общее одобрение.) Когда мастер Манол строил Нямецкий монастырь{11}, мой дед подносил камни, а бабка гасила известь. Кроме того, мои деды и прадеды были людьми благородными, то есть принадлежали к боярскому сословию, ибо род наш происходит прямо от Ромула, который когда-то был послан даками основать Рим и создать в Италии румынские колонии. Если вы мне не верите, то можете спросить господина Хаждеу{12} или господина Кара Георгия (адрес его — Strada Gabroveni, болгарское кафе), которые вам докажут как дважды два четыре, что если даки происходят от Адама, то я происхожу прямо от бога. Это же доказывает и моя фамилия Чучулигяну. Каждый из почтенных депутатов, которые собрались сегодня в этом зале для решения судеб румынского народа, в том числе и болградские депутаты{13}, должны знать, что чучулига[11] (это санскритское слово) была создана до Адама, следовательно, я имею право не только на румынское гражданство, но и на боярство со всеми его привилегиями. (Болградский депутат молчит.) И действительно, если некоторые греки и румыны, родословная которых восходит к временам византийской империи или пелазгов{14}, имеют право носить боярские шапки, то господин Хаждеу, г. Чезар Боллиак{15}, г. Кара Георгий и я должны возложить на свои головы лавровые венки. Итак, благоволите, почтенные депутаты, принять мое прошение и исполнить мое искреннее желание, если вы желаете добра своему народу. Я вам говорю «если желаете добра своему народу» только потому, что в моей голове рождаются многочисленные проекты, которые с помощью моей супруги рано или поздно созреют, и я буду в состоянии издавать педагогическую газету, которая откроет глаза не только малолетним детям, но и болгарским просветителям «от мала до велика». (Рукоплескания.)

§ 1. Поскольку великий наследник наших великих предков Ион Чучулигяну решается просветить румынский народ «волею и неволею», то румынская академия обязуется посвятить его в рыцари остроумия и принять в число своих педагогов.

§ 2. Если почтенный господин Кара Георгий приведет доказательства с помощью санскрита, а г. Хаждеу прочтет надпись на камне, найденном в Олтенице{16}, то академия обязуется признать генеалогию Чучулигяну и дать их правнуку титул civis romanus[12].

Перевод М. Чемодановой.

Заглавие сатирической и юмористической газеты «Будилник», 1873.

Хенрик Дембицкий.

Османская амнистия в Болгарии. Литография. 1876.