Сатира и юмор: Стихи, рассказы, басни, фельетоны, эпиграммы болгарских писателей

СОЛОМЕННЫЙ ФЕЛЬДФЕБЕЛЬ

Ты, дорогой читатель, наверное, хотя бы раз в своей жизни видел одного из тех соломенных людей, которых новобранцы колют штыками, изучая военное искусство. Эти чучела обыкновенно шьют из старых мешков из-под муки или специально купленной для этой цели парусины и туго набивают соломой, а некоторые из них имеют настоящую человеческую голову с носом, ртом и глазами. Приходят молодые парни из сел со своими простыми деревянными сундучками, в которые запрятано по нескольку яиц или яблок, вареная курица да одна-две катушки черных и белых ниток, наденут солдатскую форму и, не научившись еще, как говорится, ружье в руках держать, глядишь, начинают колоть соломенного человека в грудь, в живот, в голову — куда попало. Конечно, соломенный человек стоит спокойно в большой деревянной раме и терпеливо переносит жестокие удары солдатских штыков, никому не жалуясь на эту вопиющую несправедливость.

Так как героем настоящего рассказа является одно из таких казарменных чучел, которое, в силу странного стечения обстоятельств, впутывается в одну еще более странную и даже немного неприятную историю, мы обращаемся к любезным читателям с горячей просьбой сохранить в тайне все, что они прочтут ниже, чтобы потом некоторые заинтересованные личности, из тех, что, как говорится, боятся собственной тени, не стали бы делать из этой истории всевозможные ошибочные заключения.

Итак, в казарме 1357-го полка во славу и честь военного искусства стоял соломенный человек, которого в течение целых пятнадцати лет штыки новобранцев кололи так немилосердно, что в конце концов он потерял всякий человеческий облик и стал похож просто на какую-то разложившуюся черепаху. Правда, он все еще держался на ногах, но его жалкий вид производил такое тягостное впечатление, что самое черствое сердце не могло не испытать известного сострадания к этому обиженному судьбой существу. Впрочем, наш соломенный человек не чувствовал себя несчастным, потому что вообще ничего не мог чувствовать. Он стоял неколебимо на своем посту, рискуя каждый миг рухнуть на землю и быть совершенно бесславно выброшенным в какую-нибудь мусорную повозку.

Тот, кто служил в солдатах, очень хорошо знает, что в каждой роте полка есть свой фельдфебель, по какому-то странному недоразумению называемый «матерью роты». Мы говорим «по недоразумению», потому что эти «матери» иногда обращаются со своими детьми, как настоящие мачехи; нередко дело доходит до того, что фельдфебель превращается в пугало для солдат, которые начинают считать его чуть ли не братом дьявола.

Такой именно брат дьявола был и в одной из рот нашего полка. Солдаты этой роты замирали от ужаса перед дикими выходками своей «матери», в то время как фельдфебель втайне радовался той темной славе, которая жила о нем в сознании бедных новобранцев. Когда-то он пришел из какого-то далекого села простым рядовым, с завидным усердием усвоил все казарменные добродетели и вполне заслуженно достиг фельдфебельского чина. А когда на его рукаве заблестели желтые треугольные нашивки, в нем неожиданно пробудился деспот, он стал бесчинствовать и совершенно беспричинно терроризировать молодых солдат. Так, например, после дневных упражнений, когда солдаты просто падали от усталости, он заставлял их бегать из одного конца казармы в другой, хотя сам не мог бы объяснить, зачем он это делает. Однажды во время упражнений на гимнастических снарядах один новобранец сорвался с трапеции, ударился головой о землю и потерял сознание. Фельдфебель набросился на него, схватил за шиворот, поставил на ноги и, тормоша его изо всей силы, злобно закричал ему в самое ухо, что в казенной одежде никто не имеет права валяться в пыли.

В отличие от других фельдфебелей, которые обычно бывают здоровыми и высокими мужчинами с большими животами, наш фельдфебель был низеньким человечком со смуглым цыганским лицом; под носом у него топорщились маленькие черные усики. Он как-то неестественно моргал глазами, как будто щурился от яркого солнечного света, и эта привычка придавала его лицу выражение обманчивого добродушия. Ночью, когда вся казарма спала, тщедушная фигурка фельдфебеля как призрак бродила из помещения в помещение, наш герой подкарауливал дежурных и старался открыть какие-нибудь несуществующие нарушения порядка.

Однако всякий яд, разумеется, имеет свое противоядие. В роту страшного фельдфебеля попал неизвестно откуда один настоящий сорвиголова, изводивший на каждом шагу начальство и героически переносивший все наказания. Этот сорвиголова половину суток проводил под арестом, а в течение второй половины подготавливал себе ту же участь на следующие сутки.

— Смирно! — скомандовал однажды утром фельдфебель, и, когда все солдаты застыли на своих местах, злополучный новобранец, сделав какую-то гримасу, оскалился прямо в лицо «мамаше» роты.

Вышедший из себя от злости фельдфебель вывел провинившегося из строя и, закатив ему с ликующим злорадством оплеуху, отправил на трехдневное покаяние в карцер.

Однако этот его поступок вызвал такие осложнения, что он наверняка согласился бы пощадить неисправимого солдата, если бы вообще мог предвидеть, что сам станет жертвой жестокой мести.

Когда провинившийся вышел из карцера, лицо его сияло от какого-то внутреннего просветления. Он вернулся в роту и вдруг, ко всеобщему удивлению, стал производить впечатление крайне благовоспитанного человека. Он с молниеносной быстротой выполнял все приказания, старался быть первым в роте и в скором времени даже достиг завидного положения чистильщика сапог самого фельдфебеля — явное доказательство того, что он удостоился благоволения своего недавнего врага. Никто не знал, чему приписать эту внезапную перемену. Во всяком случае, фельдфебель торжествовал, думая, что он сумел направить этого разнузданного молодчика на путь истины, и потому впоследствии, ругая какого-нибудь солдата, любил на своем фельдфебельском жаргоне самодовольно похвалиться:

— Я не таковских стрекулистов укрощал, так тебя, что ли, не скручу!

Так говорил страшный фельдфебель, не подозревая, что он попался в ловушку.

Однажды в тихую летнюю ночь, когда все спали, раскаявшийся грешник открыл глаза и, затаив дыхание, оглянулся вокруг; увидев, что в помещении все, кроме него, спят, он осторожно выбрался из постели, наскоро надел брюки, проскользнул как тень вдоль стены и выпрыгнул через открытое окно в глубине полутемного коридора. Никто его не видел. Не заметил его даже дежурный по роте, который после неожиданной проверки призрака-фельдфебеля сидел вместе с одним из часовых в укромном уголке и играл в шашки.

Юноша прокрался в тени вдоль длинного казарменного здания и направился на то самое место, где после дневного учения оставляли соломенного человека. Да, он подошел прямо к соломенному человеку и, не теряя времени, достал из кармана иголку и нитки и быстро пришил к руке чучела бог знает откуда взятые старые фельдфебельские нашивки за сверхсрочную службу. Совершив это нечестивое дело, он с той же осторожностью вернулся на свою койку и, юркнув под тонкое серое одеяло, тотчас громко захрапел.

Командир полка, осанистый пятидесятилетний мужчина с седеющими волосами и синими задумчивыми глазами, любил выпить и поиграть в карты, два раза в неделю ходил в кино и даже получал на дом один из литературных журналов. Когда-то, будучи юнкером военного училища, он пробовал писать стихи, но, поняв, что второго Лермонтова из него не получится, с огорчением бросил перо, сохранив в себе, как неизлечимую рану, лишь смутное влечение к искусству.

Вечер, когда произошло только что отмеченное событие в казарме, полковник провел за покером у своего приятеля инженера, где задержался до четырех часов утра, покоренный магией карт, переходивших из рук в руки и раскрывавшихся, как обманчивые веера, в потных пальцах игроков. Наконец на рассвете гости стали прощаться и, после того как хозяин, почти не скрывая зевоты, проводил их до входной двери, разошлись в разные стороны и отправились по домам.

Как всякий хорошо устроившийся холостяк, полковник сварил себе дома кофе в электрическом чайнике, выпил его медленными большими глотками, потом растянулся на мягкой пружинной сетке и долго ворочался с боку на бок, не будучи в состоянии заснуть.

Солнце давно взошло, когда командир полка по длинной песчаной дорожке пересек казарменный двор и вошел в свою канцелярию. После бессонной ночи голова была тяжелая, по телу пробегала холодная дрожь. Он уселся за письменный стол, понюхал свежесорванную розу, воткнутую в блестящую отполированную гильзу от французского снаряда, бросил беглый взгляд на наваленные перед ним бумаги и протянул руку к чернильнице, также сделанной из трофейной снарядной головки.

Полковник уже было обмакнул перо в чернила, когда в дверь канцелярии раздался чуть слышный стук, и он поднял голову.

В то же мгновение дверь открылась. Офицер выронил ручку и застыл на месте с раскрытым ртом. На пороге комнаты в положении «смирно» стоял — кто бы вы думали?

Соломенный человек!

— Разрешите доложить! — четко сказало чучело, отдавая честь, и его фельдфебельские нашивки окончательно сбили с толку командира полка, который и без этого уже был в состоянии близком к умопомешательству.

Полковник обхватил голову руками и, до боли сжав глаза ладонями, зажмурился и пробыл в таком положении около полуминуты, пытаясь разобраться в этой нелепой загадке. Затем он приоткрыл один глаз и сквозь пальцы посмотрел на дверь. Но — о, ужас! — теперь соломенный человек стоял у самого его стола и дышал ему прямо в лицо. В дыхании слышался какой-то особый шелест, напоминавший шум соломенного тюфяка, когда на него наступают ногой.

Полковник, который вообще был смелым человеком, заслужившим орден за храбрость, тут же пришел в себя, вскочил из-за стола и, отбежав к стене, крикнул страшным голосом:

— Марш! Вон отсюда! Марш!

— Поз-поз-вольте… док-клад-дную… з-записку… — заикаясь, проговорило чучело, протянув руку и положив на стол большой лист бумаги, сверху донизу исписанный фиолетовыми чернилами.

— Никаких докладных записок! — кричал обезумевший полковник. — Марш отсюда! Докладные записки — в установленном порядке! Три дня карцера!

— Разрешите, господин полковник, никто, кроме вас, не может принять этой записки! — смущенно вымолвил соломенный человек, и нарисованные химическим карандашом глаза его мигали точь-в-точь так же, как глаза маленького злого фельдфебеля.

— Хорошо! Оставь ее! Посмотрю! Марш! — оскалился командир полка, свирепо взглянув на просителя.

— Слушаю, господин полковник! — воскликнуло чучело и, опять откозыряв, повернулось кругом и направилось к двери. Из-под его правой руки торчал пучок почерневшей соломы, спина была заплатана грязным куском миткаля, а на заплате кто-то написал углем: «Коля».

Когда необыкновенный посетитель вышел, полковник нервно зашагал по комнате, потом подошел к окну и рассеянно, с пылающим от возбуждения лицом стал смотреть на весело порхавших по казарменному двору воробьев.

— Нет, не может быть, — сказал он самому себе. — Я, наверно, в бреду. Смотри-ка, до чего может довести покер! — И распорядился немедленно позвать полкового врача.

Немного погодя явился врач со стетоскопом в руке.

— Так вот, доктор, — сказал мрачно полковник и начал рассказывать о только что случившемся с ним невероятном приключении.

— А ну-ка, покажите язык! — промолвил врач, когда, полковник закончил свой рассказ. — Так. А головная боль есть?

— Да, есть что-то в этом роде, — неуверенно ответил полковник.

— Гм, небольшое нервное расстройство! — торжественно заключил врач и, достав из кармана большую коробку, вручил страдающему нервным расстройством пациенту несколько порошков со словами: — Три раза в день по одному порошку после еды.

Оставшись один, полковник еле дошел до письменного стола и опустился на стул. В ушах у него звенело, голова кружилась. Работать совершенно не хотелось. Эта история испортила ему настроение. Хотелось уйти домой, улечься в постель и проспать непробудно несколько дней подряд. Взгляд его упал на красную розу в гильзе из-под французского снаряда, скользнул ниже, пробежал по бумагам и вдруг остановился на большом листе бумаги, на котором крупными каллиграфическими буквами было написано: «докладная записка». Против своей воли полковник с бьющимся от ужаса сердцем начал читать странную просьбу, оставленную на его столе. Тело его дрожало как в лихорадке, искрящиеся безумием глаза пропускали целые строки:

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

«… И так как в теперешнем моем положении я не могу больше служить мишенью для новобранцев, покорнейше прошу Вашего ходатайства, Господин Полковник, чтобы мне была дана рота или, если это возможно, чтобы я был уволен в запас с полагающейся мне по законному праву пенсией за фельдфебельский чин!..»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Нет! Тут что-то не то! — взревел командир полка и выбежал вон. — Где чучело? Немедленно принести чучело! — гремел вдали его голос.

В казарме поднялась суматоха.

В сущности, вот как было дело.

Когда наш сорвиголова пробрался ночью к соломенному человеку и пришил к его руке желтые фельдфебельские нашивки, он просто хотел подшутить над виновником всех своих страданий в казарме, не вкладывая в свой поступок никакого более глубокого смысла.

Однако произошло как раз то, чего никто никогда не мог бы допустить. Это было невероятно и глупо, нелепо и страшно в одно и то же время, и все-таки это был факт. Чудодейственная сила фельдфебельских нашивок одухотворила бездушное соломенное чучело и пробудила в нем сознание живого человека. Сначала чучело слегка пошевелило ногами, потом подняло украшенную нашивками руку и, наконец, глубоко вздохнуло, помигало глазами и вышло из деревянной рамы.

В его соломенном мозгу, как луч молнии, сверкнула вся картина его казарменного бытия до нынешнего дня, и оно почувствовало внезапную боль от всех своих старых ран, потом все это мгновенно исчезло, и в голове его всплыла смутная мысль о его новом, фельдфебельском величии. Чучело смело прошло пустынный казарменный двор, вошло в помещение, поймало на месте преступления часового и дежурного по роте, игравших в шашки, и начало ругать их так, как не ругал еще до тех пор ни один фельдфебель. Оно даже жестоко пнуло часового, пригрозив, что оторвет ему уши.

Безгранично довольный своим первым фельдфебельским подвигом, соломенный человек зашагал дальше и заглянул в пустующую канцелярию, едва освещенную сквозь маленькое стеклянное окошко в двери горящей в коридоре лампой. Он вошел в канцелярию, но тотчас отступил назад, смущенный страшной картиной, висевшей на противоположной стене. Эта картина, изображавшая солдата в традиционном положении «в штыки», пробудила в его памяти ужасные воспоминания о недавней его жизни в казарме, и в то же самое время его озарила счастливая мысль.

Наш герой уселся за один из столов и долго и старательно писал командиру полка докладную записку, содержание которой мы уже отчасти знаем. Написав докладную, он скрылся в глубине просторного казарменного двора — в небольшой пристройке, где помещалась канцелярия полкового командира. Там он спрятался в большом деревянном ящике и стал ждать утра, чтобы явиться к полковнику. Разыгравшаяся после этого сцена в канцелярии командира уже известна читателю.

Что случилось потом?

А что могло случиться, когда в этом деле был замешан сам дьявол? Соломенный фельдфебель не был обнаружен, несмотря на самый тщательный обыск всех казарменных помещений. Заглядывали под кровати, шарили в дымоходах, искали и под одним старым седлом — так и не могли его отыскать. Возможно, что, после того как командир выругал его и так грубо выгнал, он не посмел вернуться в казарму, опасаясь, как бы его не разжаловали и не сделали опять мишенью для новобранцев.

Куда он делся, что с ним стало, утопился ли он, сгорел ли — остается неизвестным.

Во всяком случае, страшный маленький фельдфебель не смог пережить этого события. Он пожелтел, как лимон, извелся от муки и умер в одну из дождливых осенних ночей в полковом лазарете. Виновник его смерти, а также неизвестной судьбы чучела предстал перед военным судом, привлеченный к ответственности за осквернение погон. Наконец и сам полковой командир женился, и от всей этой истории в его памяти сохранилось лишь кошмарное воспоминание.

Вы, возможно, спросите: неужели казарма так, и осталась без чучела? О нет. В этом мире так много соломы и холста, что к услугам военного искусства могут быть изготовлены не один, а десятки, сотни и даже целые дивизии соломенных людей. Сейчас же после исчезновения нашего героя на казарменном дворе 1357-го полка появился в новой деревянной раме новый соломенный человек, гораздо стройнее и красивее старого, с большой круглой головой, на которой рука полкового портного нарисовала зеленой краской глаза, нос и все другие детали человеческого лица.

И новый инвентарный житель казармы зажил трагической и величавой судьбой безвестного чучела, не требуя ни благодарности, ни награды за свою беззаветную службу родине.

Перевод С. Коляджина.

УДИВИТЕЛЬНЫЙ СМЕХ В РАМОНИИ

Глубокий полуночный покой окутывал далекую Рамонию. Луна — большая и лимонно-желтая — то уходила в небесную глубину, то снова появлялась во всем своем блеске на гребне какого-нибудь облака. Океан с тихим ропотом плескался у берегов Рамонии и навевал на маленькое островное государство блаженный сон: спали пальмы, спали газели и леопарды, спали змеи и бабочки, спали люди. Но — не все люди.

Вдруг среди глубокого безмолвия затрещали винтовки, застрекотали пулеметы, забухали гранаты. Столица Рамонии Лампур застыла в тревожном ожидании. Темные человеческие тени мелькали в лунном свете, крались вдоль стен домов и после короткой борьбы с охраной врывались в правительственные здания.

Утром Рамония проснулась под сенью штыков жестокой диктатуры. Военная хунта, возглавляемая генералом Гардубалом Зуаресом Табанейрой, свергла правительство деспота Хуана Оливера Чакарачата и захватила власть в свои руки. Сам Хуан Оливер Чакарачат лежал в луже крови перед порталом своей роскошной резиденции, а вернейшие его сподвижники покачивались на ветвях растущих вблизи деревьев. Так бывало всегда при смене рамонских правительств, и назавтра, когда генералу Гардубалу Зуаресу Табанейре предстояло быть свергнутым, тот же зловещий церемониал ожидал и его вместе со всем его окружением.

Крепко ухватившись за власть своими железными лапами, генерал Табанейра предпринял ряд нововведений и реформ, имеющих целью очистить страну от порочных наслоений предыдущего режима. Едва ступив на волшебный ковер правления, диктатор организовал бешеную травлю коммунистов (в Рамонии, как и повсюду в мире, имелись коммунисты), и одни из них были тут же перебиты, другие брошены в тюрьмы, а третьи — те, что успели скрыться, — были объявлены личностями более опасными, чем дикие звери. Верный потомок испанских инквизиторов, сжигавших на кострах еретиков и вероотступников, генерал вошел в историю в кровавых сапогах, снискав себе имя прославленного палача тысяч рамонских патриотов и свободомыслящих граждан.

Мы не имеем возможности перечислить все законодательные акты этого своенравного тирана, как, например, указ об обязательном посещении церквей и стадионов (в здоровом теле — здоровый дух) или запрещение свободной торговли красными предметами (красными розами, красной капустой, вишнями, мусульманскими фесками, плащами тореадоров и пр.), чей цвет невольно напоминал о трижды проклятом коммунизме и мог быть использован для антигосударственной пропаганды. Мы остановимся здесь только на одном особенно важном мероприятии, какого до той поры не знал еще земной шар и каковое навеки обессмертило своего мудрого инициатора. Но прежде мы должны сказать несколько слов о рамонском народе, чтобы читателю стало ясно, зачем была необходима эта реформа.

В Рамонии рамонцы танцуют свой любимый национальный танец рамону. Для них рамона — то же, что для нас — рученица, для венгров — чардаш или для аргентинцев — танго. Вообще рамонцы — народ веселый; они не только танцуют рамону, но они еще с незапамятных времен привыкли шутить, рассказывать анекдоты и смеяться. Ах, как они любят смеяться — вольно, от всего сердца, словно из горла их неудержимо льется и журчит какой-то звонкий ручей! Для рамонца смех — источник жизненной силы. Смеясь и давая тем самым выход своей врожденной беззаботности, рамонец способен преодолевать любые невзгоды. Отнимите у рамонца смех, и он зачахнет, завянет, как цветок без солнца. И наоборот, дайте ему возможность громко, жизнерадостно смеяться и бросьте его в преисподнюю, смех подымет его на своих лучистых крыльях и снова вернет к жизни.

Разумеется, в смехе рамонцев не было ничего такого, что могло бы вызывать беспокойство, но генерал Табанейра, как всякий диктатор, улавливал в этом смехе опасные нотки бунтарства и скрытого сопротивления его всевластию. Поэтому после долгих и упорных размышлений вождь военной хунты решил ввести государственное регулирование права на смех, и однажды на всех улицах, площадях и общественных зданиях Рамонии был расклеен следующий декрет, имевший силу закона:

Толпы любопытных рамонцев собирались перед расклеенным повсюду декретом и оживленно обсуждали мудрое решение верховного вождя. И пользуясь еще не отнятой у них свободой (публикация декрета в правительственном бюллетене по необъяснимым причинам задерживалась), все спешили вволю посмеяться в последний раз. Многие рамонцы, даже незнакомые друг с другом, группами шли в ближайшие рестораны, кафе и бары и там предавались дружному веселью, другие, более осторожные, собирались по домам и искали утешения в молчаливом пьянстве, разражаясь время от времени взрывами демонического смеха.

Но этому межеумочному периоду скоро пришел конец, и декрет стал действовать с законной неумолимой силой.

Александр Жендов.

Два класса. 1932.

Борис Ангелушев.

Пропаганда гонки вооружений. — Если у нас нет орудий, как мы сохраним свои богатства? 1935.

Как и следовало ожидать, рамонское министерство смеха развернуло широкую деятельность, хотя здание его было очень тесным и не подходило такому важному учреждению. Недавно еще эта постройка была монастырской обителью, в которой медленно, как восковые свечи, догорали с десяток полуистлевших и оглохших от старости монахов. Но когда генерал Табанейра провозгласил задуманную им реформу, святые отцы перешли на иждивение других церковных убежищ, а монастырь был наскоро перестроен, чтобы принять в свое лоно министерство смеха.

Вновь выросшее учреждение встретило свою первую весну лопнувшими почками, а молодые его корни жадно засосали соки, необходимые для его канцелярской жизни. Застучали пишущие машинки, зашелестели бумаги, монастырские лабиринты заполнились начальниками, замначальниками, секретарями, советниками и всяким другим персоналом. И странно, все чиновники этого министерства, призванные служить на столь жизнерадостном поприще, были (вероятно, для большего служебного веса и авторитета) сплошь мрачные и хмурые люди, словно служили они в каком-нибудь похоронном бюро и занимались организацией самых грустных обрядов и траурных церемоний. Даже сам министр смеха Дон Сальватор Барбоза производил впечатление крайне сурового меланхолика, который не смеялся никогда в жизни. Но разве по внешним признакам можно судить о глубокой внутренней сущности человека?

Справедливость требует признать, что упомянутые труженики в области государственного смехотворчества — от самого крупного до самого маленького, — несмотря на внешнюю холодность, горели самоотверженным служебным энтузиазмом, чье пламя, правда, не было заметно простым глазом, но ярко озаряло всю напряженную деятельность министерства.

Как встретила широкая публика государственные смехотворческие мероприятия, проводимые и руководимые рамонским министерством смеха?

На этот вопрос мы должны с прискорбием заявить, что, несмотря на блестящую организацию и энергичное содействие полиции, которая следила за регулярным посещением цирков и других увеселительных заведений, а также контролировала регулярную подписку на юмористическую газету «Рамониана», — несмотря на все эти меры, широкие круги народа проявляли равнодушие к государственному смеху. Мы сказали в начале нашего повествования, что рамонцы были веселым народом и любили смеяться, но как только государство отняло у них их собственный смех и навязало им заменитель, они действительно стали чахнуть, как цветы без солнца, и на лицах уже не появлялась даже самая легкая улыбка.

В рамонских увеселительных заведениях слышалось теперь только робкое и угодливое хихиканье мелких чиновников, дрожавших за свое место, да самодовольный хохоток правящей камарильи. Но это не был настоящий человеческий смех, идущий из глубины сердца.

Настоящий человеческий смех карался тюрьмой, каторгой и смертью.

И словно для того, чтобы разбить лед этой всеобщей скованности, разразилось событие, о котором мы расскажем ниже.

Была та прекрасная утренняя погода, когда солнце вспыхивает тонкой светло-зеленой полоской между небом и океаном, величественно выплывает из воды и встряхивает своей огненной гривой, заливая прибрежные пальмы пурпурным блеском, — зрелище, которое можно наблюдать только у живописных берегов Рамонии.

Именно в такой волшебный утренний час с парохода, пришедшего под мексиканским флагом, на рамонскую землю спустился высокий широкоплечий негр с очень черным лицом и очень белыми зубами. Через плечо у него был перекинут плащ, в правой руке он держал маленький чемодан.

Его паспорт, припечатанный рамонским пограничником, свидетельствовал о том, что негр является гражданином Томбо, прежней империальской колонии, недавно получившей независимость и уже провозглашенной свободной республикой с собственным государственным гербом.

Пройдя через все таможенные мытарства, томболезец зашагал по широкой набережной и вскоре очутился перед скромным баром с выставленными на тротуар бамбуковыми столиками. Он уселся в плетеное кресло, кельнер-мулат принес ему заказ — виски с содой, но не успел он сделать и глотка, как лицо его внезапно исказила нервная спазма, зрачки расширились, в горле заклокотало глухое рычанье. А уже в следующий миг негр разразился беспричинным смехом и хохотал неудержимо, так что случайные прохожие останавливались и с изумлением на него смотрели.

Скоро перед баром собралась толпа любопытных — матросы, рыбаки, продавцы устриц и осьминогов, грузчики, проститутки и всякий портовый люд, жаждущий зрелищ. И поскольку незнакомец продолжал смеяться все более буйно и неукротимо и смех его был противозаконным, на место происшествия не замедлили явиться несколько полицейских в форме и в штатском.

Представители власти, которые были ревностными блюстителями общественного порядка и опытными знатоками всяческих нарушений законов, тотчас установили с абсолютной точностью, что негр дерзнул достигнуть высшей точки запрещенного смеха, обозначенной в специальной таблице как смех десятой степени.

Полицейские тут же схватили безумца, который хохотал все более вызывающе, и, хотя он отчаянно отбивался ногами и руками, запихали его в подоспевшую закрытую машину.

Расследование странного случая показало, что негр стал жертвой болезни «эндвара йокушека», вызываемой особым вирусом, который поражает нервные клетки и возбуждает истерический смех. Симптомы этого загадочного заболевания были еще не вполне выяснены, но посетивший в это время Рамонию японский профессор Мицу Вакамацу заявил, что подобные эпидемии истерического смеха наблюдались почти во всех вновь созданных государствах, освободившихся от колониального рабства, и что возбудителя этой болезни (опять-таки по словам того же профессора Вакамацу), по сути дела, следовало бы назвать «вирусом свободы».

Прочие данные гласили, что болезнь очень заразна и быстро передается от человека к человеку. Об этой цепной реакции смехотворящего вируса говорил и тот факт, что полицейские, которые боролись с негром при его аресте и сопровождали его в машине, прибыли вместе с ним в местный полицейский участок в самом неблагонадежном состоянии. Они привели смеющегося негра к своему начальнику, сами заливаясь смехом, и не в силах были объяснить, что же с ними случилось. Начальник попробовал было проникнуть в эту загадку, но неожиданно состроил кислую гримасу, словно собираясь чихнуть, и вдруг тоже затрясся в знакомом уже нам припадке судорожного хохота. От него эстафета смеха пошла дальше и стремительно понеслась по всей стране.

Напрасно рамонские власти пытались воздвигнуть преграды на пути могучего потока массовой эпидемии, тщетно генерал Табанейра издавал приказ за приказом и с пеной у рта грозил рамонскому народу:

— Не сметь смеяться!

Но можно ли заковать смех в цепи, можно ли бросить в тюрьмы целый народ за то, что его поразила — не по его вине — томболезская эпидемия?

Когда стали пробовать разные методы лечения и лекарства, кто-то предложил произвести опыты и с болгарским нивалином как испытанным средством против спазматических явлений. Но несмотря на первые проблески надежды, оказалось, что даже чудотворный экстракт подснежника не в силах погасить томболезский смех.

Постепенно эпидемия охватила всю Рамонию. Она проникла глубоко в недра народа и сильней всего поражала простых людей. Крупные тузы из правящих классов прятались в своих роскошных дворцах и виллах и не заболевали, потому что болезнь передавалась только путем контактов, а рамонские богачи всегда избегали всякого соприкосновения с простолюдинами.

И здесь следует подчеркнуть одну интересную подробность: простые смертные, хотя и мучились во время самих приступов, продолжавшихся по нескольку часов, все-таки не чувствовали себя особенно несчастными. Они даже предпочитали свободный припадочный смех тому, который был декретирован вождем.

Генерал Табанейра был очень набожным человеком и любил раз в неделю показываться народу, посещая для этой цели собор святого Бенедикта.

Однажды в воскресное утро он отправился в божий дом в окружении многочисленной свиты, а охрана расчищала далеко впереди него дорогу от всяких оборванцев и подозрительных типов. Генерал смиренно прослушал праздничную мессу, получил благословение самого епископа Игнацио и приказал бросить по серебряной монете в плошку каждого нищего у дверей храма. С чувством хорошо исполненного христианского долга знатный богомолец вернулся в свою резиденцию, подписал несколько смертных приговоров и принялся рассматривать только что полученный иностранный иллюстрированный журнал, в котором был помещен его портрет в парадном мундире.

Но едва перевернув несколько страниц, глава военной хунты почувствовал легкое головокружение и тут же разразился громогласным хохотом. Из соседней комнаты мгновенно прибежали двое дежурных офицеров охраны, но генерал неудержимо хохотал, таращил глаза и не мог произнести ни слова. Не было никакого сомнения: проклятая эпидемия добралась и до него, и виновата была его фатальная страсть показываться народу.

Забе́гала в панике домашняя прислуга (диктатор был холостяком, и семьи у него не было), а офицеры возбужденно вертели телефонные диски и под строгим секретом разглашали тревожную новость.

Всего через несколько минут в кабинете главы государства собрались лучшие рамонские врачи, один за другим прибыли и все министры, резиденция была окружена тремя кордонами гвардейцев и превращена в неприступную крепость.

А генерал Табанейра хохотал в бешеном припадке, метался, как раненый зверь, стучал кулаками по письменному столу и наконец, указывая пальцем на живот и выпучив от ужаса глаза, сумел проговорить, что в него вселился страшный коммунистический вирус. И снова несчастного затрясло в кошмарном припадке, и снова загремел его громоподобный смех.

Врачи собрались на консилиум, заговорили по-латыни и вдруг, произнося свои «ванитас-манитас», прыснули со смеху. К ним присоединились министры, двое дежурных офицеров, и скоро резиденцию огласил могучий хоровой смех, от которого задрожали стены.

К полудню генерал Табанейра раздулся от напряжения, лицо его почернело, как у негра, пульс участился (120—150—180), и наконец бедняга не выдержал и лопнул, не оставив после себя ни малейшей частицы плоти. И может быть, лопнул он не столько от смеха, сколько от ужаса, что он превращается в коммуниста.

Так исчез диктатор Гардубал Зуарес Табанейра, не сумев дождаться следующего государственного переворота, чтобы быть зарезанным согласно рамонской традиции.

В Рамонии происходили всякие чудеса, поэтому не следует удивляться, что после покойного вождя военной хунты во главе государства оказался не генерал, не президент, а султан, хотя восемьдесят процентов рамонского населения были католики и только двадцать процентов поклонялись Магомету. Да, власть перешла в руки настоящего султана в золотой чалме и с гаремом невиданных красавиц. Султан был старый добряк, и звался он Джанабет Второй.

По своему нраву и приемам правления новый глава государства резко отличался от генерала Табанейры и не проявлял ни малейшей склонности к реформам. Воссев на забытый было, а теперь заново позолоченный престол, извлеченный из государственного мебельного реквизита, Джанабет Второй глубокомысленно почесал свою кудрявую бороду и одним махом очертил будущее государства. Он предоставил монополиям Империалии неограниченное право разрабатывать свинцовые рудники и месторождения нефти, строить нефтеочистительные заводы, эксплуатировать банановые плантации и другие природные богатства страны, а также передал армию в опытные руки империальских инструкторов. Для себя султан сохранил приятное времяпрепровождение, пиршества и подписание фирманов о более демократическом повешении рамонских коммунистов.

Само собой разумеется, Джанабет Второй отменил декрет о смехе и остальные смехотворческие мероприятия предыдущего диктаторского режима, закрыл министерство смеха и уволил всех его мрачных чиновников. Сохранен был только один цирк в столице Лампуре, но в нем главную роль играли уже не клоуны и не дрессированные обезьяны, а красивые акробатки, наездницы и укротительницы зверей, пользовавшиеся высочайшим покровительством и благорасположением султана.

Рассказывая об удивительном смехе в Рамонии, постараемся не упустить и еще одну важную подробность: необыкновенная эпидемия, поразившая страну, кончилась так же внезапно, как и началась. Но от нее в обычном смехе простых людей все же осталась какая-то томболезская загадочность.

Султан Джанабет Второй, утонув в мягких подушках, блаженно сосал свой кальян, попивал кофе и шербет и смотрел футбольные матчи на голубом экране телевизора.

Он разрешал своему народу смеяться и голодать.

И голодный рамонский народ смеялся по-томболезски и, натачивая тайком нож, предназначенный для седовласой головы султана, танцевал рамону.

Перевод Н. Глен.

КАРЛИК ТИНТИРИН

Случилось это за девятью горами, за девятью морями, в тридевятом царстве, в тридесятом государстве. Жили в тридевятом царстве, в тридесятом государстве мирные и работящие люди, а правил ими царь. И поскольку царь подписывался именем Бурак Пятый, само царство называлось Буракания, а его жители — бураканами.

Царь Бурак Пятый был столетний старик и, наверное, мог бы прожить еще сто лет, потому что питался он только одним кислым молоком, не курил сигарет и не употреблял спиртных напитков. Да, он питался только кислым молоком, а самую вкусную дичь, самые сладкие пирожные и самые лучшие вина раздавал народу. Таким добрым и щедрым правителем был царь Бурак Пятый, и буракане по справедливости считали себя самыми счастливыми людьми на свете.

А теперь слушайте.

В царском дворце, вместе с многочисленной царской челядью, жил и карлик Тинтирин — сам с ноготок, борода с локоток, как говорится в сказках. Матросы привезли карлика Тинтирина с далекого острова и подарили царю вместе с розовым попугаем и серой обезьянкой. Но из этих трех живых существ Бурак Пятый больше всего полюбил маленького белобородого человечка.

И правда, своим веселым и добродушным нравом карлик Тинтирин вполне заслуженно завоевал сердце царя и скоро стал с ним неразлучен. Тинтирин повсюду сопровождал своего господина — они вдвоем гуляли по тенистым аллеям дворцового парка, вместе купались в царской бане, вместе сидели за царским столом. И в то время как Бурак Пятый поглощал кислое молоко и пил минеральную воду, Тинтирин набивал себе пузо всякими лакомствами, специально для него приготовленными, и выхлебывал по целому кувшину пенистого вина, так что даже белоснежная борода его краснела.

С далекого острова карлик Тинтирин привез чудесную дудочку, которую он сам смастерил из бамбукового побега. Человечек изо всех сил дул в свою дудочку, и придворную тишину оглашали игривые песенки, от которых старому царю становилось весело, и иной раз он даже подпрыгивал, как мальчишка. Тинтирин играл с утра до вечера, а наперегонки с ним пели не только царские соловьи и царские сверчки, но и царские лягушки, которые, в сущности, не пели, а квакали, как самые обыкновенные лягушки.

Однажды ко дню рождения своего любимца царь заказал придворному волшебнику такое зеркало, в которое можно было бы не только смотреться, но и выслушивать его похвалы. Придворный волшебник принялся за работу и, вложив все свое волшебное искусство, изготовил такое зеркало. Оно было сделано из золотистого хрусталя и ослепительно сверкало в роскошной коробке из небесно-голубого атласа.

Сколько лет исполнялось Тинтирину, мы не знаем, потому что никто не знает возраста карликов. Да это и не так важно. Гораздо важнее то, что царь Бурак Пятый созвал в большой праздничный зал дворца самых знатных своих царедворцев и в их присутствии преподнес Тинтирину невиданный дар, пожелав ему от всего сердца здоровья и долгих счастливых лет жизни. А потом все веселились, и до поздней ночи в небо взлетали разноцветные ракеты.

С этого дня Тинтирин ни на миг не расставался с волшебным зеркалом. Он дудел, надув щеки, в свою бамбуковую дудочку, смотрелся в золотистый хрусталь и спрашивал:

И чудное зеркало начинало излучать пурпурное сияние, а из глубины его звучал тоненький голосок:

И царь Бурак Пятый, и все царедворцы (и царские повара и царские подметальщики) хлопали в ладоши и подпевали:

А что же думал народ, что думали простые буракане, которые не слишком-то разбирались в придворной музыке, да и не слышали еще никогда царского любимца? Бураканский народ занимался своими делами, и придворные толки и придворное восхищение игрой карлика ничуть его не интересовали.

И все-таки народу предстояло высказать свое мнение, потому что царь провозгласил Тинтирина народным музыкантом.

И вот однажды Тинтирин покинул неприступный каменный замок и отправился по землям Буракании играть бураканам и узнавать, что они о нем думают. Он путешествовал в роскошной коляске в сопровождении целой свиты вооруженных всадников, и когда он прибывал в какое-нибудь село или город, трое трубачей возвещали о прибытии знатного гостя. Со всех сторон сходились любопытные, и когда на площади становилось черным-черно от народа, карлик вылезал из коляски и начинал играть.

Люди смотрели и слушали. Музыка как музыка — даже, пожалуй, несколько писклявая и непонятная для слуха простого необразованного народа. Но Тинтирин дудел в свою дудочку и старался поразить толпу.

Объехав вдоль и поперек все царство и убедившись в том, что буракане встречают его игру полным равнодушием, карлик Тинтирин вернулся в замок и тут же пожаловался царю на холодность его невежественных подданных.

— Как? — сердито воскликнул царь Бурак Пятый. — Значит, никто не аплодировал? Ну, я проучу этих невежд, которые умеют только лопать пирожные и ни черта не понимают в придворной музыке!

И царь приказал разгласить по всему царству, что каждый день, в полдень, знаменитый музыкант Тинтирин будет играть перед микрофоном государственного радиоцентра и что в это время все буракане должны слушать его и аплодировать. И плохо придется тому, кто не будет слушать и аплодировать!

Как и следовало ожидать, покорные подданные выполнили царский приказ без всяких возражений. Они не хотели огорчать доброго старого повелителя, а кроме того, боялись, как бы их не лишили пирожных.

— Давайте аплодировать, — решили они про себя. — А что мы думаем о музыканте — дело наше. Разве может кто-нибудь проникнуть в наши мысли?

И когда наступал полдень, буракане прекращали всякую работу и собирались около громкоговорителей. Они терпеливо слушали игру придворного музыканта и потом долго и бурно аплодировали — так бурно, что эхо этих всенародных рукоплесканий прокатывалось по всей стране и потрясало даже стены царского дворца.

Но белобородый человечек не был доволен — ему все чего-то не хватало. Напрасно царь старался всячески ему угодить и то провозглашал его самым именитым звездочетом, то назначал главным полководцем, то объявлял его первым водолазом своего царства.

Наконец Тинтирин не выдержал и сказал Бураку Пятому:

— В этом костюме я выгляжу очень маленьким. Я хочу великанскую мантию, и тогда я сам стану великаном!

— Так бы ты мне и сказал, миленький Тинтирин! — воскликнул обрадованный царь и тут же приказал выполнить желание своего любимца.

И собрались самые искусные портные его царства; кроили, резали, шили и соорудили невиданную мантию — всю расшитую золотом, украшенную жемчугом и камнями драгоценными. И когда они изготовили ее и принесли во дворец, все царедворцы ахнули и вытаращили глаза.

И тут-то и случилось самое главное чудо. Развернули портные необыкновенную мантию и как только набросили ее на плечи Тинтирина, карлик стал быстро расти и превратился в настоящего великана, вдвое выше других людей.

И пока все стояли, открыв от удивления рот, Тинтирин медленной горделивой походкой двинулся по залам дворца. И царь Бурак Пятый, и первые его вельможи подхватили края мантии и тоже медленно и почтительно двинулись вслед за карликом-великаном.

Торжественный кортеж обошел весь дворец, спустился в парк, потом вернулся в замок и вступил в большой праздничный зал, где стоял царский трон. Тинтирин прошел по мягкому ковру и, ко всеобщему удивлению, поднялся на престол. Сначала все подумали, что он задумал какую-то шутку, и царь даже помог ему удобнее устроиться на пуховой подушке.

Но Тинтирин не шутил. Тинтирин неподвижно сидел на троне, гордо подняв голову, и вельможи, толпившиеся вокруг, и сам владетель-благодетель казались ему теперь карликами.

Тинтирин провозгласил себя царем буракан под именем Бурака Шестого, а старый царь Бурак Пятый удалился в самый конец своего царства, в дремучий лес, сел там на трухлявый пенек и заплакал горькими слезами.

А царедворцы, как все царедворцы на свете, быстро привыкли к новому царю, кланялись ему до земли и служили верой и правдой.

И хотя царь Бурак Шестой уже не играл на бамбуковой дудочке, каждый полдень буракане по привычке аплодировали и что-то думали про себя. А что уж они там думали — это их дело.

Перевод Н. Глен.