Сатира и юмор: Стихи, рассказы, басни, фельетоны, эпиграммы болгарских писателей

ПРАКТИЧНЫЙ ЧЕЛОВЕК

СРЕДСТВО НЕ ИМЕТЬ ВРАГОВ

СВЕТСКИЕ ПРАВИЛА (Подражание)

ПАМЯТНИК

Возле голого и безводного села Горна-Баня, в глубоком овражке журчал родничок.

Родничок этот — единственный, дававший чистую, студеную водицу крестьянам, несший благословение и божью благодать иссохшей и жаждущей земле, добрые люди еще много веков назад выложили камнями и устроили деревянный желобок, чтобы вода наполняла кувшины и ведра статных девушек и молодок, спускавшихся в овражек по пологой тропе.

Когда вечерело, парни-волопасы собирались там поить сивых волов и балагурить с девушками.

И ручеек, не умолкая, весело журчал долгие годы, целые века, радуя село и давая прохладу местности.

Никто от него большего и не требовал: только чтоб струился вот так в своем овражке да щебетал, бормоча и напевая.

Как-то раз приехал туда ученый человек из Софии. Остановил свою пролетку над высоким обрывом, презрительно посмотрел на ручеек и подумал:

«Почему эта вода течет так глубоко внизу? Она выбрала очень неудачное место. Овраг неудобный, тропинка скользкая. Надо поднять воду и отвести ее в более удобное место».

Он вернулся в свое министерство и написал глубокомысленный доклад на сорока страницах, в котором предлагал исправить ошибку природы, как видно, не имеющей инженерного диплома, и поднять из оврага родник, выложенный к тому же такими грубыми, неэстетичными камнями.

Его высокопревосходительство министр финансов, всегда внимательный к эстетической стороне дела, одобрил предложение и поручил ученому человеку, изъяв родник из оврага, перенести его на середину села.

С этого начались страдания бедного родника, идиллия его одиночества была нарушена, поэзия изгнана.

В овраг спустился целый рой землекопов и каменщиков со своим инструментом, а также начиненных архитектурными познаниями очкастых инженеров, за которыми тащили целый арсенал гидравлических приборов.

И как пошло — роют, разрушают, строят! Гомон, движение воцарились в дотоле мирном овражке, приюте любовных свиданий и забав молодежи… Бедный овражек заполнил лихорадочный шум — удары кирки, изощренное сквернословие, научные термины.

Оградили воду со всех сторон толстой каменной кладкой. Взятая в плен, вода заклокотала, застонала жалобно в своей каменной темнице, как вдова мастера Манола{51}.

Только в крыше оставили дырку — окошко в склепе.

Вставили туда высокую чугунную трубу, по которой воде надлежало подниматься вверх, чтоб затем ее разводили по другим трубам туда, куда нужно.

Работа шла полным ходом, наука насиловала законы природы, многоумный человек из министерства финансов торжествовал, и струйка золота непрерывно текла по невидимому желобу из мешка софийского казначейства в кошелек обладателя ученого диплома.

Работа кипела. Овражек был буквально затоплен архитектурными познаниями, гидравлическими приборами, орудиями измерения и нивелировки, продуманными планами и тонкими расчетами; в воздухе так и жужжали рои специальных выражений, технических терминов, научного мудрословия.

Но однажды ночью вода, вместо того чтобы бить фонтаном из чугунной трубы, ушла в землю и пропала.

Испугалась всей этой учености.

Печально и безмолвно торчит теперь чугунная труба в заглохшем овраге. Остроумный отшельник из Горна-Бани, господин Ш., утверждает, что труба эта — памятник. Памятник — чему?

Перевод С. Коляджина.

НЕГОСТЕПРИИМНАЯ ДЕРЕВНЯ

Русский, давно осевший на службе в Софии, — мы назовем его господином Матвеевым, — заядлый велосипедист, катил на своей двухколесной машине к Враждебне по прямому и гладкому шоссе, которое тянулось, как натянутая струна, через софийскую котловину.

Бурые клубы пыли поднимались из-под колес, окутывая велосипедиста с головой, и неслись вместе с ним по полю, словно вихрь, гонимый ветром.

Не сбавляя скорости, Матвеев проехал километров пятнадцать по несносной, гнетущей жаре. Когда полдень застал его все на том же шоссе, он обливался горячим потом и уже еле переводил дух. В придачу к усталости, его мучили голод и жажда, и он мечтал поскорее добраться до первой попутной деревни, чтобы отдохнуть и пообедать.

Солнце нестерпимо жгло с безоблачного летнего неба, знойное марево дрожало над побуревшим жнивьем, поблекшими лугами и иссохшими пашнями, придававшими всему пейзажу унылый вид. Ни звука на земле и в воздухе; даже птицы и кузнечики не нарушали безмолвия голой равнины. Лишь дремавшие на припеке ящерицы шмыгали с дороги, спасаясь от велосипеда.

Далеко на горизонте сквозь знойную дымку вырисовывалась ломаная линия гор, тоже потускневших и мертвых под раскаленными лучами солнца; казалось, они убегали все дальше и дальше. Убегала и скрытая за деревьями впереди деревня, с которой Матвеев не сводил глаз. Когда спешишь по унылому, ровному полю, дорога кажется нескончаемой, а цель уходит все дальше, как обманчивый мираж.

Матвеев раскаивался, что затеял свое путешествие в такую жару. Пересохшее горло запеклось от жажды, ему казалось, что и мозг его плавится в голове, а голод острыми уколами в желудок вымещал свой ненасытный гнев.

С невыразимым облегчением Матвеев остановился перед первой же корчмой на деревенской площади. Прислонив велосипед к ветхой каменной ограде, он повернулся к стоявшему на пороге шопу{52}, чтобы попросить у него воды.

В эту минуту на дороге показался всадник в фуражке и гетрах, скакавший по направлению к Софии.

Матвеев узнал своего приятеля, чиновника одного иностранного учреждения в Софии, и поздоровался с ним по-немецки.

— Африканская жара, — сказал всадник, приостанавливаясь и отирая пот со лба.

Он оглядел безлюдную площадь, окруженную плетнями и убогими домишками, и прибавил:

— Африканская деревня.

Закурив папироску, он не без рисовки продолжал:

— Да, африканская страна… Даю этому симпатичному народцу тысячу лет срока, чтобы приобщиться к цивилизации… Верно я говорю? Я люблю встречаться со здешними крестьянами, и знаете почему? Потому что, по ассоциации мыслей, я всегда вспоминаю при этом волков и вепрей, которых мы стреляли в лесах внутренней Бразилии… Ах, какая там прекрасная охота, дорогой мой… Здесь скудно, одни перепелки… Посмотрите-ка на этого усатого типа у двери! Любой содержатель зверинца дал бы за него хорошую цену, даже очень хорошую. Ох, уж этот народец… Я вам говорю: тысяча лет, не меньше. Вы, дорогой мой, совершили величайшую в истории глупость. Прощайте!

И весело козырнув, всадник поскакал дальше.

Матвеев обратился к корчмарю на ломаном болгарском:

— Эй, дай мне холодной воды!

Матвеев, хоть и долго жил в Болгарии, так и не научился сносно говорить по-болгарски. В столице все понимали русский; поэтому он не испытывал необходимости, да и не старался изучить местный язык. Этой легкостью общения русских с болгарами как раз и объясняется тот феномен, что из славянских народов русские медленнее и хуже всех усваивают болгарский.

Корчмарь, рослый, упитанный, краснощекий шоп с плутоватыми глазами и на редкость огромными, до ушей, пышными усами, какие увидишь только в деревнях, даже не шевельнулся, будто не слышал. Очевидно, нездешнее лицо с большой русой бородой и грубый, ломаный язык, на котором проезжий попросил воды, произвели на него скверное впечатление. А может быть, его разозлил презрительный взгляд всадника.

Матвеев присел на трехногую табуретку в тени возле стены и, отирая пот, ждал воды.

Он удивился, увидев, что корчмарь невозмутимо стоит, небрежно привалившись к косяку и почесывая волосатую грудь.

— Давай же воду! — нетерпеливо крикнул Матвеев.

Резкий окрик еще более уронил его в глазах шопа. Тот откашлялся и нехотя сказал:

— Нет у нас воды.

— Нет воды? — с изумлением переспросил русский.

— Нет, господин.

— И в деревне нет?

— И в деревне нет.

Матвеев рассердился.

— Ты врешь! — сказал он по-русски.

— А?

— Фонтан есть?

Шоп ничего не понял.

— Поди разбери, что ты там мелешь! — пренебрежительно пробурчал он и ушел в корчму.

Матвеев вскипел, но все же попытался задобрить упрямого и неприветливого мужика.

— Прошу тебя, я заплачу… — пробормотал он, встав на пороге.

— Просишь, да поздно… нет воды… — перебил его шоп и принялся протирать полки, на которых стояли стаканы и другая посуда.

К корчме подошли крестьяне, привлеченные видом велосипеда, который в ту пору был диковиной. В такую жару они ходили в меховых безрукавках! Корчмарь вышел и зашептался с ними. Очевидно, он растолковывал им, что за птица залетела в деревню. Крестьяне одобрительно закивали, видимо вполне соглашаясь с его мнением.

Вне себя от возмущения, Матвеев указал на колодец неподалеку и спросил, откуда же они берут воду.

— Из этого колодца мы только скотину поим, господин. Вода там плохая, для людей не годится, — ответили крестьяне.

— А люди откуда пьют?

— Мы, что ли? Мы берем воду во-о-он оттуда, из родника у кургана… — И крестьяне показали ему на одинокий голый холм, километрах в пяти от деревни, а потом с усмешкой добавили:

— Ваша милость на этих чертовых колесиках мигом туда домчит!

Русский с ужасом поглядел на них. Он изнемогает от жажды, а эти мужики посылают его за пять километров по жаре! И как живет эта деревня, если поблизости нет воды? Он вынул деньги и попросил кого-нибудь принести воды из дому. Но ему ответили, что сейчас воды нет нигде. Неужели? Матвеев направился было к колодцу, но отвращение пересилило, и он спросил вина, чтобы хоть как-то утолить жажду.

— Кончилось у нас вино, господин, — ответил корчмарь. — Нет больше…

Тогда Матвеев попросил чего-нибудь поесть.

— Яйцо есть?

— Нет.

— Брынза есть?

— Нет.

— А цыпленок?

— Нет цыплят.

— А вон те? — сказал он, показывая на кур, бродивших по площади.

— Они больные, таких не едят, — заметил корчмарь.

Матвеев вытаращил глаза.

— Дайте хоть хлеба!

— Господь не сподобил…

— Что?

— Не обессудь нас — хлеб тоже кончился.

Крестьяне дружно подтвердили, что весь хлеб съели дети.

Ужасно.

Матвеев оказался в положении заблудившегося в дикой пустыне путешественника, обреченного на смерть от жажды и голода. Горькое чувство обиды охватило его.

«И мы проливали кровь за этот народ! — со злостью подумал он. — Пожалуй, прав фон Шпигель. — И он повторил про себя последние слова своего знакомого: «Sie haben die größte Dummheit in der Geschichte gemacht»[14]. Да, да! Величайшую глупость! Фон Шпигель прав…»

Надо было на что-то решаться: ехать к спасительному кургану или же вернуться назад и напиться из ручейка, который он видел с дороги далеко в поле.

Пока он размышлял, крестьяне перешептывались, с ухмылкой поглядывая на чужеземца. Ему показалось, что в их взглядах таится злорадство.

При виде этого бессердечия — потому что не может же в деревне не быть ни воды, ни хлеба, ни какой другой еды — он вспыхнул от ярости и обругал их русским матом, хорошо знакомым нашим крестьянам еще со времен русско-турецкой войны.

Даже перед лицом возможной расправы он не нашел другого способа облегчить душу — иначе он просто захлебнулся бы волной неудержимого, клокочущего гнева.

Но странное дело! Он ожидал злобной брани и наскоков, а крестьяне, весело перекинувшись словом, засмеялись и подошли ближе.

Корчмарь, который был и деревенским старостой, первым взял слово:

— Ваша милость, прошу прощения, из какого народа будете?

— Русский! — желчно ответил Матвеев.

Корчмарь взял его за руку, очевидно желая поздороваться.

— Что же ты, милый человек, сразу нам не сказал, а путал нас и ввел во грех?

И крестьяне один за другим, наперебой стали за руку здороваться с Матвеевым. Корчмарь, смеясь, сказал ему, что принял его за шваба — так шопы именуют неславянских подданных Франца-Иосифа, — обманувшись его внешностью и разговором с проезжим немцем.

— Да и говорил ты с нами без души, не по-людски.

А крестьяне все подходили, и каждому хотелось поздороваться с Матвеевым.

Корчмарь оттеснил их в сторону и сказал:

— Оставьте его в покое! Заходи, сударь, всего нам господь послал: и холодной водички, и хлеба, и цыпленочка для христианина, как ваша милость. Тьфу, пропади оно пропадом, что ж ты раньше нас не выругал, мы б сразу тогда догадались, что ты свой человек. Такие уж мы твердолобые…

И почетного гостя с триумфом провели в прохладную корчму.

В это время не кто иной, как Стамболов{53}, тогда еще всесильный властитель, говорил корреспонденту «Кельнише цейтунг»:

— Я ослабил обаяние русских в Болгарии на пятьдесят лет вперед!

Если Стамболов говорил искренне, то этот государственный муж был плохим психологом.

Перевод Н. Попова.

АХ, EXCELLENCE[15]

Доктор М. снова закурил погасшую сигару и, когда умолк шумный разговор, вдруг, обернувшись к г-ну Д., сказал:

— Вы хотели рассказать что-то интересное, а молчите?

Д. в свою очередь обернулся к присутствующим, среди которых, кроме М., было еще два врача, и с улыбкой промолвил:

— Не могу рассказывать перед таким почтенным собранием.

Все посмотрели на него с удивлением.

— То есть как?

— Не могу. Неловко.

— Какая-нибудь тайна?

— Никакой тайны.

— Так почему же неловко?

Д. опять посмотрел на трех врачей.

— Да так… неловко… так сказать… неделикатно. Такая скромность еще больше раздразнила любопытство. Все стали его упрашивать.

— Но здесь врачи! — возразил он.

— Ага, значит, какой-нибудь анекдот насчет нас, грешных? — весело воскликнул доктор Б., окончивший медицинский факультет в Париже, человек блестящего ума и очень начитанный, с острым взглядом живых черных глаз сквозь очки в золотой оправе. — Не стесняйтесь. Мы, доктора, дорогой мой Д., еще со времен Мольера привыкли к насмешкам: только над попами смеялись больше, чем над врачами. И все-таки вы не можете ни жить, ни умереть без них и без нас. Не смущайтесь, говорите смело.

— Хорошо. Впрочем, рассказ мой не касается болгарских врачей.

— Не утешайте нас, а рассказывайте, — сказал доктор М., тяжело опускаясь в кресло.

В комнате водворилось молчание.

Д. начал:

— Эта история относится к тем блаженным временам, когда и я, по воле богов, был большим человеком, то есть министром. Дело было летом; чувствуя усталость, я взял месячный отпуск, который хотел посвятить путешествию по швейцарским горам; это было моей всегдашней мечтой. С другой стороны, меня соблазняло желание объездить норвежские фиорды — путешествие, введенное в моду новым германским императором Вильгельмом.

— Помню, помню; но ты тогда не поехал ни туда ни сюда! — заметил доктор М.

— Погодите, сейчас скажу почему. До отъезда я случайно встретил здесь лечащего меня доктора П. и спросил, куда, по его мнению, мне лучше поехать. Доктор П. нашел, что хорошо совершить поездку в этом роде, и поскольку в Болгарии, как вы знаете, совсем нет ни гор, ни красивых видов, посоветовал мне истратить мои деньги в Европе, как полагается всякому культурному болгарину. Но он затруднялся решить вопрос, куда именно мне ехать: в Швейцарию или на Северное море, и рекомендовал, когда я буду проездом в Вене, обязательно сходить к какому-нибудь знаменитому врачу и попросить указаний у него. Он даже был так добр, что написал на визитной карточке несколько слов одному такому врачу, его бывшему профессору, и я тронулся в путь.

В Вене я нарочно остановился на день, чтобы встретиться с медицинским светилом. Узнав адрес, я отправился к нему в часы приема. Приемная была полна пациентов. Пришлось долго ждать очереди. В конце концов он меня принял. Мужчина лет пятидесяти, с бородатым строгим лицом и суровым, проницательным взглядом, спросил меня по-немецки, на что я жалуюсь. Отвечаю ему по-французски, что не знаю немецкого, потом подаю карточку доктора П. Как только он ее прочел, лицо его приняло приветливое, ласковое выражение, будто он встретил в лице моем своего старого, любимого друга после десятилетней разлуки.

— Ах, excellence! — воскликнул он.

И так как мы стояли, он почтительно взял меня за плечи и усадил в кресло, обитое синим атласом.

Потом сел сам и с улыбкой спросил:

— Как поживает ваш князь? Мы с ним старые друзья… Прекрасно, прекрасно. А мой дорогой друг доктор П.? Передайте ему, пожалуйста, когда вернетесь, привет от меня.

Обменявшись со мной еще несколькими словами, он спросил меня:

— Ну скажите, на что вы жалуетесь, monsieur le ministre?[16]

Я ответил ему, что, к счастью, у меня ничего особенного нет: я хотел только получить от него указание, куда мне лучше поехать.

Но доктор, видимо, не согласился с тем, что я ничем не болен. Он задал мне кучу вопросов: о моих занятиях, об образе жизни, о том, как у меня работает желудок (я ответил, что ем за троих), каков мой сон (я ответил, что сплю сном праведника по восемь часов без просыпу), насчет моих сил (я сказал, что без особой усталости подымаюсь пешком на вершину Витоши).

Но все эти успокоительные ответы не успокоили доктора. Он испытующе смотрел на меня заботливым, отеческим взглядом; и в то время как я ждал, что он укажет, куда мне ехать, он с серьезным выражением лица сказал мне:

— Потрудитесь раздеться до пояса.

— Но я решительно ни на что не жалуюсь, доктор, — удивленно возразил я.

— Предоставьте решить это мне, excellence. Вы мне поручены, и я обязан выполнить свой долг.

Делать было нечего: я подчинился. Несколько минут доктор ощупывал и всячески обследовал меня, потом сказал:

— Merci, теперь оденьтесь.

Он что-то быстро написал на большой визитной карточке, вложил ее в конверт и, подавая мне, внушительно произнес:

— Ваше превосходительство, по моему мнению, вам следует отложить свое путешествие. А пока рекомендую поехать в… — он назвал известный немецкий курорт, — и обратиться там к доктору Л., который даст вам дальнейшие указания. Передайте ему эту карточку и мой привет.

— Но каков ваш диагноз, доктор? — встревоженный, спросил я.

— Вы здоровы, господин министр, но поезжайте туда: чистый воздух, лес, горы вы будете иметь и там. Доктор Л. после более обстоятельного исследования вам скажет. Советую: поезжайте.

Я тихо положил на край письменного стола золотой и вышел в другую дверь, провожаемый учтивыми поклонами доброго доктора.

Очутившись на улице, я почувствовал, что у меня просто голова идет кругом. Меня угнетали мрачные мысли, грызли черные сомнения. Очевидно, доктор обнаружил у меня тревожные симптомы, но из чувства человеколюбия не разъяснил мне их значения, предоставив эту неприятную обязанность своему коллеге в немецком городе.

Внутренне я проклинал и этого доктора, и доктора П., который направил меня к нему для того, чтобы я лишился душевного покоя. Мне стало казаться, что я правда не совсем здоров и у меня болит внутри. Не то желудок, не то почки, желчный пузырь или печень — черт его знает!

Забыл я снежные альпийские вершины и норвежские фиорды, где дремлют волны Северного моря…

Я больной человек! Меня посылают лечиться!

Под влиянием таких мыслей я не заметил, как прошел несколько людных улиц, как вскочил в трамвай, как очутился в гостинице «Метрополь».

Поужинал без аппетита и лег в постель. Среди ночи проснулся и стал размышлять о своем положении. Вот — собирался в одно место, а посылают совсем в другое! Я долго думал, и в конце концов мне пришло в голову, что меня нашли больным, оттого что я министр! Может быть, доктор как хороший немецкий патриот решил: пусть лучше болгарские золотые останутся на немецкой земле, чем на какой-нибудь другой. Эта мысль меня успокоила. В то же время в памяти моей всплывали разные легенды о дикой жадности, проявляемой иными европейскими эскулапами, когда они учуют в больном дойную корову. Я жалел, что не попросил доктора П. не сообщать венскому профессору моего звания; тогда, может быть, я наслаждался бы теперь цветущим здоровьем, как это было за какой-нибудь час до визита. Нет, конечно, у меня ничего нет!

Но червь сомнения опять начал грызть меня. А если я действительно нуждаюсь в лечении? Если этот доктор действительно обнаружил в моем организме какую-нибудь опасную болезнь или зародыш ее? Какое у меня основание считать его недобросовестным? Звание министра — не броня против болезней: министр так же может заболеть, как и простой смертный! Нет, для своего собственного спокойствия необходимо туда поехать и показаться ученому доктору Л. Но мне пришла на ум счастливая идея — прибегнуть к невинной лжи: скрыть от него свое высокое звание; сказать, будто я потерял карточку венского доктора. Мое инкогнито устранит соблазн объявить меня больным, если я здоров. Утром я отправился.

После десяти часов езды по цветущей местности, уже после наступления темноты, я прибыл в знаменитый курортный город.

Еще в пути я решил сохранить инкогнито не только для доктора Л., но и для остального человечества и в гостинице против своей фамилии написал «журналист», что не было неправдой, как вы знаете. В этом скромном, почти ремесленном обличий я стал чувствовать себя спокойней, избавившись от назойливых поклонов прислуги и восклицаний: «Экселленц!» (так звучит по-немецки «ваше превосходительство»). Вообще я не хотел здесь никакого преклонения. Оно слишком дорого обходится.

Доктор Л. жил в самом видном месте, на главной улице. Пока я к нему шел, ум мой был полностью сосредоточен на том, что он мне скажет, и по мере приближения к его дому моя тревога росла, так что у меня не было никакого желания любоваться ни густым живописным потоком гуляющих, от которого до моего слуха доносились обрывки фраз на всех европейских языках, ни лесистыми холмами по обе стороны реки, вдоль которой проходила главная улица.

Приемная доктора была полна народу. Нет ничего неприятнее в моем тревожном состоянии, как ждать целый час в приемной врача, где взгляд встречает только болезненные лица, отмеченные печатью внутреннего смятения или страдания. Я знал, что могу пройти вне очереди, послав знаменитому доктору карточку: превосходительство не заставляют ждать. Но решив не показывать предательского документа, я дождался очереди.

Доктор Л., полный, солидный мужчина с холодным взглядом, что-то сердито спросил меня по-немецки, но я ответил по-французски, что не знаю немецкого.

— О, это ничего. Мы, врачи, — полиглоты, сударь, — сказал он по-французски и предложил мне сесть.

Так как в приемной ждали еще больные, а в моей обыкновенной внешности не было никаких признаков величия, он без всяких предисловий сухо спросил, что со мной.

Я объяснил, что мне рекомендовал обратиться к нему за советом венский доктор, но я, к сожалению, затерял его письмо.

— Не беспокойтесь, сударь.

Он задал мне несколько стереотипных вопросов, какие обычно врачи задают своим пациентам. Я отвечал, как здоровый человек, у которого все органы действуют нормально, который не испытывает никаких болезненных явлений и сам не знает, зачем пришел к врачу.

Доктор выслушал меня, все время заглядывая мне в лицо, потом улыбнулся и сказал:

— У вас ничего нет. Но, поскольку вы приехали сюда, можете, если желаете, пользоваться солеными источниками. Это неплохо: вода их полезна и для здоровых… Впрочем, как вам угодно.

И он встал, показывая, что прием окончен.

Можете себе представить радость, которую почувствовал я при этих успокоительных словах доктора, и благодарность, с какой я положил ему на стол десять гульденов. Но вынимая деньги из бумажника, я выронил несколько своих визитных карточек, на которых, кроме фамилии, стояло мое высокое звание, а вместе с ними и карточку венского врача.

Пока я торопливо подбирал их, доктор, очевидно, успел заметить мой титул: я был разоблачен!

— Это ваши? — спросил он, вперив свой взгляд в одну из них.

Отрицать было бы глупо.

Лицо его сразу переменилось, приобрело совсем другое — почтительное выражение, и он громко воскликнул:

— Ах, excellence!

Я в душе ругал на чем свет стоит карточки, посылал их ко всем чертям.

— Pardon! Ах, что же вы не предупредили меня? Разденьтесь, — взволнованно говорил он.

Я покорился судьбе.

Но как проклинал, как проклинал я в душе эту несчастную случайность!

Я остался почти совсем голый.

Доктор попросил меня лечь навзничь на кушетку и принялся с торжественным и таинственным видом стукать, ощупывать, тискать мое тело в разных местах, выслушивать с помощью трубки дыхание в груди; потом повернул меня на живот и стал выслушивать, приложив ухо к спине. Так продолжалось четверть часа.

Наконец, он попросил меня встать и одеться, причем сам помогал мне и, когда мы опять сели в кресла, с важным, даже озабоченным лицом сказал:

— Excellence! Я считаю необходимым после осмотра задать вам еще несколько вопросов… Ах, почему вы меня не предупредили?

В последних словах звучало нечто вроде извинения.

Он задал мне десятка два вопросов насчет моего образа жизни, моей работы, состояния здоровья родителей и деда с бабкой, спросил, отчего они умерли, чем я болел раньше, каков климат Софии, не злоупотребляю ли я чем-нибудь; при этом на каждый мой ответ-исповедь он многозначительно кивал головой.

— Пьете?

— Что?

— Вино.

— Пью.

— Вы понимаете мой вопрос, господин министр?.. Я хочу вас спросить… — с некоторым колебанием пояснил он. — Хочу спросить, пьете ли вы сильно?

— Только за едой.

— Много?

— Стакан, два, три.

Он покачал головой — мне показалось, недоверчиво, как будто желая сказать: «Хитрите, приятель. Знаю, что гораздо больше. Меня не обманешь!»

Я невольно схватился за нос: уж не показался ли он ему красным?

Доктор сел за письменный стол и начал писать. Когда он кончил, я с тревогой спросил его:

— Что вы нашли у меня, доктор?

Вместо прямого ответа он мне сказал:

— Excellence, могу вам сказать одно: вы должны обязательно остаться здесь на месяц; ваше общее состояние говорит о необходимости тщательного лечения; усталость, на которую вы жалуетесь, вызвана не только вашей усиленной работой, но и органическими расстройствами, развитие и нежелательные последствия которых необходимо предупредить энергичным вмешательством. Если желаете знать, в чем заключаются эти расстройства, я могу сказать вам… (Он привел мне ряд странных латинских терминов, в которых я ничего не понял.) Завтра благоволите зайти ко мне еще раз: я дам вам необходимые указания; и принесите анализ мочи (он дал мне адрес специалиста, делающего такие анализы). До приятного свидания завтра, господин министр.

В гостиницу я вернулся в страшно угнетенном состоянии.

Увы, я больной человек! И судя по латинским словам, у меня по меньшей мере пятнадцать болезней, а я этого и не подозревал! Завтра, когда я представлю анализ специалиста, наверно, откроются новые, еще опасней.

Проклятие!

На следующее утро доктор внимательно просмотрел представленный мною анализ — он был написан по-немецки, — и лицо его приняло серьезное выражение. Он написал на длинной полоске бумаги режим, который я должен был соблюдать в продолжение месяца, показываясь ему через день.

Мне предстояло каждое утро в девять часов ходить к главному источнику в центре города (забыл его название) и выпивать стакан воды.

В десять часов идти к другому источнику, чтобы выпить там второй стакан минеральной воды.

Потом принимать лекарства из аптеки, которую он рекомендовал мне.

В одиннадцать — ванна в водолечебнице.

Затем — продолжительная прогулка.

После обеда шведская гимнастика в специальном заведении, к директору которого он написал мне пару слов на своей визитной карточке (будь они неладны!).

Пища: только сдобная булка с молоком да компот; пиво, вино воспрещаются.

Я строго следовал предписаниям доктора. От голода, ходьбы, ванн, шведской гимнастики, лекарств и нравственных мучений я сильно похудел. По указанию доктора я являлся к нему через день, оставляя на столе каждый раз десять гульденов; он менял источники и количество стаканов, которые надо было выпивать, и советовал продолжать этот изнуряющий режим. Я уже боялся посмотреться в зеркало. Знакомые болгары, которые жили там, но вскоре уехали, удивлялись моему быстрому похуданию, тем более что я никогда не был полным, да, как видите, и теперь далеко не толст. На вопросы о том, от какой болезни я лечусь, я только безнадежно пожимал плечами… Видя в ресторане счастливцев, которые едят все, что им вздумается, и попивают золотистое пильзенское пиво, я испытывал муки Тантала… Весь мой день был занят выполнением докторских предписаний: я лечился с утра до вечера; с утра до вечера — питье воды из источников, ванны, шведская гимнастика, продолжительное хождение, пост, воздержание, лекарства — жизнь впроголодь, вечная жажда. Кроме того, незнание немецкого языка создавало мне препятствия на каждом шагу; болгар, с которыми можно было бы поговорить, больше не было, и я жил в полном одиночестве. Часто мне хотелось бежать куда глаза глядят, но мысль об ужасных и таинственных латинских словах удерживала меня, и я стоически переносил положение человека, принужденного лечиться от бесчисленных болезней. Помимо упадка физических сил, я чувствовал себя в этом немецком городе морально подавленным, и несмотря на красоту природы, на его богатый, роскошный вид, он опротивел мне.

На двадцатый день ко мне вдруг постучался один из лакеев гостиницы; войдя в комнату, он поклонился еще более почтительно, чем обычно, и сказал:

— Exzellenz!

— Какой Exzellenz? — воскликнул я с удивлением и досадой, так как не объявлял своего звания в гостинице и, по моему указанию, оно не проставлялось также на письмах, получаемых мной из Софии.

Лакей смущенно посмотрел на меня.

— Простите, Exzellenz, но так назвал вас господин…

— Какой господин?

— Какой-то господин спрашивает вас…

«Кто ж это такой?» — подумал я.

Тут в дверь постучали: на мой ответ «Entrez»[17] в комнату быстро вошел какой-то господин и расцеловался со мной. Только когда он назвал себя, я догадался, что это мой старый приятель, хорват, доктор Франц Г., десять лет тому назад служивший в Болгарии, где мы и подружились.

С первых его слов я понял, что он-то и раскрыл мое инкогнито в гостинице. Случайно узнав из одной софийской газеты, что я в этом городе, он обошел все тамошние гостиницы, разыскивая меня, и в конце концов отыскал меня здесь.

— Ах, господин Д.! Ради бога, что у вас за болезнь? — спросил он после первых дружеских излияний, глядя на мое осунувшееся лицо.

— Какая болезнь?! Спросите лучше — какие болезни, доктор! У меня, наверно, по меньшей мере пятнадцать болезней.

— Ужасно! Но какие же именно? — спросил он, сильно встревоженный.

— Не могу вам сказать: мой врач называет их по-латыни, а я этого языка не знаю.

И я рассказал ему, каким истязаниям подвергаюсь добровольно вот уже двадцать дней и как опротивела мне жизнь в этом городе.

— Мой бедный друг, как мне вас жаль! Я три дня разыскивал вас, словно предчувствуя, что нужен вам.

Он задал мне несколько медицинских вопросов, взглянув на анализ, который у меня сохранился, и радостно промолвил:

— Слава богу, ничего угрожающего! Но позвольте мне тоже вас осмотреть…

Я разделся, и он внимательнейшим образом обследовал меня. Потом довольно долго с удивлением смотрел мне в глаза, наконец, потрогал свою густую кудрявую бороду и сказал:

— Дорогой господин министр! Доктор Л. знает, что вы занимаете этот пост?

— Да.

И я сообщил моему другу, какого мнения держался доктор Л. до и стал держаться после того, как узнал о моем ранге.

Мой гость пристально посмотрел на меня.

— Да, вы в опасности!

— Вы тоже находите? — с испугом воскликнул я.

Он взял меня за руку.

— Хотите, я дам вам искренний, дружеский, братский совет?

— Пожалуйста, доктор.

— Бегите отсюда!

Я опешил.

— Вот мой совет вам. Бегите! У вас ничего нет; вы совершенно здоровы. Ах, мой друг, вы правильно сделали вначале, что скрыли свое высокое положение… Знайте, что здесь есть замечательные врачи, но есть и такие, которым нужны только деньги, только богатые жертвы, чтобы безбожно их обирать; они получают процент с заведений, куда направляют больных; это разбойники от науки. Таков и этот доктор Л. Узнав, что перед ним болгарский министр, он, видимо, вообразил, что вы богаты, как индийский раджа… Уезжайте скорей в Швейцарию или в Софию!

— Доктор, вы меня спасли! — воскликнул я вне себя, от всего сердца с благодарностью пожимая руку доброго хорвата.

— А теперь пойдем гулять, — сказал он, взяв шляпу.

— Нет, доктор, прогулки после, а сейчас я до смерти хочу есть, есть, есть. Меня терзают голод и жажда.

Доктор улыбнулся.

— Видно, немец решил вас помучить, почуяв, что вы русофил… Идем в сад Бельвю, где меня ждет жена. Попируем там вместе и выпьем доброго пильзенского пива за славянское братство.

В тот же день я послал доктору Л. в конверте пачку гульденов как дополнительную награду за труды по излечению меня от ряда болезней с латинскими названиями, сообщив при этом, что неотложные дела требуют моего отъезда.

Так как у меня оставалось еще десять дней до конца отпуска, я решил съездить в Прагу, отдохнуть там от лечения, отъесться как следует и хоть немного пополнеть. Мне было страшно предстать перед домашними в таком плачевном состоянии.

Перевод А. Савельевой.