Сатира и юмор: Стихи, рассказы, басни, фельетоны, эпиграммы болгарских писателей

На Старой на Планине,

едва ль не на вершине,

Орел узрел Улитку средь ветвей.

Была она убога,

горбата, однорога,

змеи поганей много

и дьявола страшней.

Над нею пролетая,

— Что ты за тварь такая? —

спросил Орел, гадливость одолев. —

О жалкая букашка,

ты — божия промашка

или господний гнев?

Доныне здесь бывало

и птиц крылатых мало.

Поведай же, ничтожная, о том,

как ты в такую высь попала?

— А я сюда ползком,

ползком, ползком!

В глухой ночи, как яркий ночничок,

меж трав и меж цветов светился Светлячок.

(Печальный же удел ему достался!)

Заметил Филин Светлячка, за ним погнался

и в когти хищные схватил.

«Что сделал я тебе?» — «А ты не догадался?

Ты мне мешал!» — «Да чем же?» — «Ты светил!..»

Был ясен приговор, и суд недолго длился.

Наш светлячок угас,

в потусторонний мир переселился…

Точнее говоря, чтоб завершить рассказ,

он в брюхе Филина, бедняжка, очутился!

У Ласточки, весь день парящей в вышине,

спросил Павлин, играя опереньем:

«Хотелось бы мне знать, какого мненья

вы, птицы разные, ну, скажем, обо мне?»

«Что ж, — Ласточка Павлину отвечала, —

я о тебе от птиц не раз слыхала,

одно и то же о тебе твердят».

«Что я красив? Что пышен мой наряд?»

«Да нет, не то». — «Так что же?» — «Уж не сетуй:

что ты глупец, богато разодетый!»

Четверка полицейских шла однажды

в село Грабижево, что знает каждый,

ибо таким селением одарен

любой клочок земли, где есть болгарин.

Друзья, чтоб время скоротать в пути,

спор меж собою начали вести.

Сказал один: «Глупцы, зачем бояться

кого-то, кто полезет с нами драться?

Вот я не робок, власти я оплот,

причем любой, которая наймет.

Вселенье страха и рукоприкладство —

мое уменье и мое богатство.

Я не сторонник партии иной,

чем та, что всех щедрей трясет казной.

То зелен я, то черен я, то красен,

но, кто б ни правил, с теми я согласен.

Чтобы надеть на черный люд седло,

необходим я с шашкой «наголо́».

Политики один другого хуже,

но то сближает всех, что я им нужен.

Мои неколебимость и коварство —

вот главное в устройстве государства.

Министры падают, их путь конечен,

лишь я во всяком государстве вечен.

И пусть среди людей я — только муть,

но всем им глотки я могу заткнуть».

«Вы — дикари! — сказал неторопливо

тот полицейский чин, что звался Иво. —

Вы все шумите много и напрасно,

властям позорно это, вам — опасно.

Я ж быть в тени стараюсь, я таюсь,

в грязи купаясь, чистым остаюсь.

Шепнут мне: «Вздуй печатника Ивана,

иль Митко, что статейки пишет рьяно!»

Спешу я сказанное исполнять,

переоденусь — не узнает мать.

Учую, где он, нужный человек,

и так отдую — будет помнить век.

А угляжу: мой шеф плетет безбожно

сеть против тех, кто победит, возможно,

я упрежу, чтоб им огородиться,

чтоб мне могли потом воздать сторицей.

Ну что ж, я из людей такого сорта,

что признают и ангела и черта.

Я не учен, но слушайте меня:

не надо делать дел средь бела дня.

Контрактов и министры из-под спуда

не извлекают для простого люда.

И чтобы выборщику не понять,

под чью он будет дудочку плясать,

всяк говорит в предвыборной борьбе:

мол, независим он, сам по себе.

Давно известно: где мутней вода,

там легче рыбка ловится всегда.

Вот, например, Тотсамов учудил:

Цинцарову тысчонку отвалил{57}.

Сказал ему: «Пусть эта сумма, друже,

тебе на дело доброе послужит!»

Потом Цинцаров убеждал палату,

что деньги за рекламу взял в уплату.

Известно: сильным мира служит слово,

чтоб то скрывать, что есть в душе худого.

Вот так и я для пользы государства

и ложь употребляю и коварство».

«Подонки! — полицейский чин Григори

так начал речь, приняв участье в споре. —

Мне кажется: вы все и ваша братия

о службе не имеете понятия.

Насильник погибает от насилья,

на хитреца — хитрящих изобилье.

А ты прикинься лучше дурачком,

чтоб не нажить врагов, сиди молчком,

без дела не шуми, не суетись,

увидишь непорядок — отвернись.

Не столько злое дело иль недуг —

нам больший вред приносит шум вокруг.

Позор для общества — не преступленья,

а этих преступлений оглашенье.

И честностью то царство знаменито,

где, хоть бесчестно все, но шито-крыто.

Нельзя в работе нашей суетиться,

чему случиться до́лжно, то случится.

Пусть на Пырвана нападает Влад,

друг дружку Кочо с Петко пусть тузят.

Я глух, хоть и гляжу, не замечаю,

сижу себе, как будто мух считаю.

Пусть Кочо станет крив, а Петко хром,

я драки не видал, я ни при чем.

Или, к примеру, некий либерал

кому-то кости палкою ломал.

Шум услыхав, я шасть к старухе Пенке —

к стряпухе при телеграфисте Генке.

Пришел к ней, посидел минут пятнадцать,

а после ни за кем уж не угнаться.

Я не даю тому, что знаю, ходу,

на чистую не вывожу я воду

ни душегуба и ни казнокрада,

и общая любовь — моя награда».

Замолк он, и в беседу встрял четвертый,

почтенный Гырди — полицейский тертый.

«В Болгарии, — сказал он, — нет порядка,

и с вами ей, Болгарии, несладко.

Вы все не люди, а скорее звери,

погрязли вы в разврате и в безверье.

А я, почтенные, ценю мораль,

мне за нее себя — и то не жаль.

Душою чист и ест не даром хлеб

лишь тот, кто, власти повинуясь, слеп.

Гляди и службе верен будь своей.

«Убей!» — распорядятся, ты убей.

Честь, лишь она царит в моем рассудке,

на языке моем, в моем желудке.

Нет партий для меня и нет закона,

и власти нет иной помимо трона,

семи министров и дворцовой стражи,

все остальное — порожденье блажи.

А тем христопродавцам и смутьянам,

что чешут языки по ресторанам,

я покажу, на них управа есть,

в Орландовцах есть место{58} — пядей шесть.

Конечно, каждому из псов охота

полаять на дворцовые ворота.

Но ведь и пес один с другим не схож,

того погладишь, а иного пнешь.

А эти болгарановцы, как дети,

«Права, права!» — кричат в своей газете.

Вы, господа, полу́чите права,

но получи́те по шеям сперва.

«Права», — да вы смеетесь надо мной,

скорее г р о б у с треснет — шар земной.

Могу сказать о нашей службе так:

одним она — алмаз, другим — медяк.

Алмаз она тому, кто знает дело,

кто служит своему царю умело.

Тому ж она — лишь стершийся пятак,

кто попадает что ни день впросак.

На каждом склоне я не рву кизила,

но есть два дела, что мне делать мило.

Я — мастер выборных фальсификаций

и пресечения манифестаций.

Студенты или кто-то загалдят —

я подсылаю к ним своих ребят.

Моим не занимать ребятам дара,

там слово, там насмешка, смотришь — свара.

А если беспорядок, тут уж смело

мы, полицейские, вступаем в дело.

Вот выборы, они сложнее штука,

здесь надобны искусство и наука.

Скажу к примеру: «Выбирайте Петю.

Тогда поймете, на каком вы свете.

Когда кого другого изберете,

то, право слово, по миру пойдете.

Не выбрать Петю — оскорбить царя

и чистоту святого алтаря.

А выберете, будут на базаре

кур покупать у вас для государя!»

К тому ж у всякой урны — мой кулак

для тех, кто что-то делает не так.

Пункт избирательный в стране достойной

всегда бывает схож со скотобойней.

У нас тут тоже как-никак Европа,

и палка — лучший бюллетень для шопа.

Чтоб бить по рылам, существуют рыла.

Пока служу я силе, сам я — сила.

И потому, что не велик мой чин,

кто платит мне, тот мне и господин.

Без стражников господство не живет,

и стражникам нет жизни без господ!

Вы — от врага защита: честь блюдите.

Всё, мелюзга, вы поняли? Идите!»

Посредством митингов взяв власть, на много лет

Нервозов наложил на митинги запрет.

Вот так о нравах общества блудница

заботится, когда уже обогатится.

Наверно, этот человек,

во избежанье риска,

и душу господу навек

отдаст лишь под расписку.

Трубит в газетах журналистов рой,

что бескорыстен властелин вельможный.

И правда, бескорыстен он порой,

когда на этом заработать можно.

Суля, что все в стране пойдет на лад,

правители приходят к власти.

Боярышник родил бы виноград,

да неспособен он, к несчастью.

Угнетала их султана власть,

и стенали все, но, как ни странно,

стоило султанской власти пасть,

стали жаждать нового султана

Жандарм, что изгнан за битье и ругань,

сейчас левей любого демократа.

Не прочь разносчик, продающий уголь,

одеждой чистой щегольнуть когда-то.