Сатира и юмор: Стихи, рассказы, басни, фельетоны, эпиграммы болгарских писателей

ПРОСТО ЛИСТОК С ДЕРЕВА…

О торжестве в университете я, конечно, забыл, и звонок нашей секретарши застал меня врасплох. Я-то рассчитывал пойти днем купить подарок для Кати-маленькой и больше чтоб никаких дел, никаких заседаний, лекций — ничего, только найти подарок Кате-маленькой. А теперь, выходит, берись за утюг и отглаживай выходной костюм — я недавно провел в нем ночь в поезде, и он, естественно, потерял всякую презентабельность.

Я с осторожностью сообщил об этом жене — не хотелось ее волновать, — но она воскликнула: «Так я и знала!» — и схватилась за голову — у нее, бедняжки, мигрень.

У Катиной мамы тоже всегда мигрень, так что когда они с моей женой сходятся, им есть о чем поговорить.

Я сказал, что для такого собранного человека, как я, отутюжить быстренько костюм и проделать все что нужно вообще не проблема, но про подарок говорить не стал, потому что мигрень неприятная штука, у меня самого по временам побаливает голова, и я тогда становлюсь ужасно раздражительным.

Тихонько выйдя из дому, я неслышно прикрыл за собой дверь и направился прямиком на рынок. Есть там лавчонка, где хромой человек торгует птицами, а мне надо было купить Кате-маленькой ко дню рождения птичку — единственное, что ей подходит. Знаете, как это важно — подарить Кате то самое, что ей нужно. Ведь каждому человеку требуется свое, подарок — это не просто что-то материальное, можно просто листок сорвать с соседнего дерева, но подари его, кому нужно и когда нужно, и ты сделаешь большое дело.

Я встречал немало людей, пышущих здоровьем, отлично одетых, а по лицу видно, что внутри у него какая-то трещинка. Сорви листок с дерева, протяни ему — может, человек и обрадуется. Или птичку подари.

Были мы однажды в гостях у Кати-маленькой — у ее родителей неподалеку от Софии дача, — говорили о театре, потом зашла речь о Китае. Катина мама сказала, что у нее из-за этого Китая голова раскалывается, и тогда один доцент, который недавно вернулся из Бельгии, очень воспитанный человек, перевел разговор на новые французские фильмы, и хозяйка дома успокоилась. Теперь ей действовала на нервы только Катя — нет чтобы пойти на соседнюю дачу, где веселится молодежь, знай вертится под ногами, хотя ребенку среди взрослых совершенно не место. Я сказал: «Пойдем, маленькая, пойдем к молодым!» — встал и взял ее за руку, а наши жены переглянулись, и в глазах у них можно было прочесть: ничего не поделаешь, мужчины в этом возрасте все неврастеники.

А Катя-маленькая шепнула мне: «Хочешь, я тебе один секрет покажу?»

— До смерти люблю секреты!

— Ты болота любишь? — спросила уже громко Катя, когда мы отошли от дома.

— Люблю, но где теперь возьмешь болото? Все кругом заасфальтировали…

— А у меня есть болото, — сказала Катя и повела меня на незастроенный участок, где были свалены кирпичи и камни для будущего строительства. Цепкая трава обвивала нам ноги, на цветущем кусте шиповника сидел воробушек, красота!

— Вот смотри, — сказала Катя-маленькая, подходя к прятавшейся в траве темной луже.

Откуда-то натекла вода и тут задержалась — просто чудо!

— Правда ведь? — сказала Катя.

— Фантастика! — сказал я. — Как ты его разыскала? В таком заброшенном, глухом месте?

— А я всюду хожу, смотрю, — сказала Катя. — Знаешь, чего только вокруг нету! В моем болоте даже лягушка есть.

— Болото без лягушек вообще не болото, — сказал я. — Болота — они только благодаря лягушкам живые, а без лягушек — просто-напросто несчастные лужи.

— Правда, — согласилась Катя, — несчастные лужи. Но в моем болоте еще и не то есть. В моем саламандры живут!

Мы присели перед лужей на корточки — там действительно жили три маленькие саламандры. Они медленно шевелились на дне, пятнистые их тельца изгибались — господи, настоящие саламандры!

Катя-маленькая сказала, что взяла бы их с собой в город, но у мамы плохо с нервами, даже птичку не разрешает дома держать…

— А представляешь, — мечтательно произнесла Катя, — была бы у нас дома птичка… Ты знаешь, что это такое — когда дома живет птичка!

Мы сидели на корточках перед лужей, жевали травинки, а чудесные саламандры шевелились в тине — что тут поделаешь, люди стали нервные, и от Китая у них голова раскалывается, и от птичек.

— Мне бы такую птицу, чтоб не пела, — сказал я хромому продавцу с печальными глазами. — Красивую птицу, которая не поет.

Он долго смотрел на меня: приличный человек в выходном костюме — а просит птицу, которая не поет.

— Купите курицу, — медленно произнес он, — будете вдобавок иметь свежие яйца. Хотя курица тоже издает звуки, а вам надо, чтоб птица всегда молчала…

Я извинился — дескать, понимаю, у него вся жизнь проходит в этом магазинчике, где по стенам висят клетки с его любимыми птицами, вся жизнь — среди песен и чириканья, а мне подавай немую птицу, это ужасно, конечно, но понимаете…

— Это только люди молчат, — задумчиво произнес продавец. — Только люди боятся показать другим свою радость или свою боль…

— Нервы, — сказал я и смущенно пожал плечами. — Мама у Кати-маленькой очень нервная, все ее раздражает.

Он не спросил, кто такая Катя-маленькая, но тоже пожал плечами: мол, если нервная мама… Потом снял со стены клетку, открыл дверцу и нежными пальцами вынул оттуда маленькую птичку с синими перышками на крыльях.

— Эта, сударь мой, не поет, — сказал он, — она будет только шепотом разговаривать с Катей-маленькой, тоже ведь живая душа, надо ей с кем-то поделиться радостью или выплакать кому-то беду…

Он долго стоял в дверях, смотрел, как я уношу с собой птичку с синими перышками, а вокруг нас…

Шум-гам, толпа, торговля — рынок!

Вдруг передо мной оказалась женщина с сумками в руках. Я на нее наткнулся, сзади на меня наехала груженная ящиками тележка — куда ты лезешь, ослеп, что ли? Кто-то звал: «Веселин, Веселин, ты где, давай сюда!» Из мебельного магазина вытаскивали секционную мебель — огромные мрачные шкафы, открытые и закрытые, которыми теперь загромождают новые квартиры, один книжный шкаф, второй — найдется ли столько книг, чтоб их заполнить? Перед прилавком с уцененным товаром толпился народ — плащи по восемнадцать левов, больших размеров нету?.. Не толкайся, я тут с утра торчу как дурак, а ты только явился и сразу — к прилавку… Человек в распахнутой на груди рубахе прокладывает себе дорогу, в каждой руке у него по индюшке головой вниз. Кто-то тащит зеркало — овальное, для трюмо в спальне, пропустите, пожалуйста, дайте пройти! Кошелки, сумки, машины с зияющими багажниками, гудки, взмокшие милиционеры, старухи-крестьянки, упакованные в картон холодильники на спинах грузчиков, настенные вешалки, Веселин, где же ты, давай сюда!

Все что-то несут, волокут, толкаются, отовариваются, вон у одного на плече свернутый в рулон палас, он распихивает им толпу, словно врезается в ряды противника. Кадушки, карнизы для штор — все что-то покупают, все что-то у кого-то вырывают, в дом все нужно: и кадушка, и карниз, и палас, и секционная мебель, и горшки с цветами! Веселин, куда ты подевался!

А я нес птицу, маленькую птичку с синими перышками. Я поднял клетку над головой, чтоб не выбили из рук, — птичка вцепилась в тонкую перекладину. Столько кругом народу, такой стоит крик…

Фаянсовые мойки, мешки, мебель, коробки, кухонные шкафы — в дом все нужно. Нужны коврики, банки для солений, телевизоры, нужны половички, кастрюли-скороварки, рамочки для фамильных фотографий, серванты, пледы родопские.

Отоваривается народ, обзаводится имуществом! Веселин, двигай сюда!

Передо мной открылся просвет, и я на миг перевел дух, но тут девочка, которую отец вел за руку, заметила мою клетку.

— Папа, птичка! — закричала девочка. — Птичка! — Вырвалась от отца и бросилась ко мне. — Папочка, смотри, тут птичка!

Отец остановился, остановились волей-неволей и те, кто шел за ним, наткнулись друг на дружку, шум разом усилился, потом мало-помалу затих…

…Девочка стояла передо мной, протягивая руки к клетке.

— Птичка, — пробасил солидный дядя, который держал в руках оплетенные бутыли с вином. — Глянь-ка, птичку несут!

Девочка протягивала руки к клетке.

Остановилась тетка с авоськами, остановилась нарумяненная цыганка в обшарпанном цветастом размахае, остановился парень с рюкзаком на спине.

— Птичка! — произнес водитель, стоявший перед кабиной грузовика. — До чего ж красивая птичка!

Народ все подходил и подходил, раздавались гудки, появился милиционер — что тут происходит, граждане?

— Птичка, товарищ милиционер, поглядите, какая у человека славная птичка!

Милиционер заглянул в клетку.

— Это не щегол, — сказал он. — Скорей на синицу похожа. Для ребятенка купили?

— Для ребятенка, — подтвердил я.

— Мои бы тоже обрадовались, — сказал он. — Хорошо, когда рядом что-нибудь живое.

Потом извинился — мол, мешаете движению. Граждане, дайте человеку пройти!

Я снова двинулся сквозь толпу, застывшую со своими паласами и зеркалами, стенными вешалками и разными свертками.

Девочка с косичками попросила: «Дяденька, можно я ее немножко понесу?» Взяла клетку у меня из рук и, шагая со мной рядом, заговорила с птичкой, птичка крылышки распустила и что-то прочирикала, а люди вокруг стояли двумя шеренгами, словно пропуская какого-нибудь иностранного владетеля, опустили наземь свои коробки и банки, привалились к своей секционной мебели, разом позабыв про спешку, грузовики, трамваи и покупки, — примолкли, притихли…

Птичку несут!

Словно безнадежный стон прозвучало: «Веселин…» — и снова тишина. Девочка шагала впереди меня и разговаривала с птичкой.

В трамвае мне уступили место. Вожатый выглянул из кабины, тяжело поднялся, подошел к нам, губы вытянул, посвистел птичке. «Откуда у вас такая пичуга замечательная?»

С тротуара махала девочка с косичками — до свиданья, птичка!

Когда я выходил из трамвая, одна светлоглазая старушка положила руку на клетку, хотела приласкать птичку, сказала: «До свиданья, милая!»

Я пришел к Кате-маленькой, дома кроме нее никого не было, он прижала руки к груди, ничего не могла сказать, только несколько раз повторила: «Птичка… птичка… птичка…»

И взглянула на меня большущими испуганными глазами.

В университет я пришел с опозданием, в мятом, несвежем костюме. Коллеги взглянули на меня удивленно и слегка укоризненно.

Перевод М. Михелевич.

НЕ ВОЗВРАЩАЙСЯ В СОРРЕНТО (Из книги путевых заметок «Частное небо»)

В «Институциях» Гая сказано…

Впрочем, поскольку речь сейчас пойдет о береге моря, волнах, звездах и «Верни-и-ись в Сорренто» — песне, которой вторят даже первоклашки, то, может быть, начать следует не с Гая, а еще раньше. Потому что берег, омываемый водами Тирренского моря, служил предметом размышлений и более древних, чем Гай, создателей римского права. Еще Публий Муций Сцевола, отец Квинта Муция Сцеволы, а также консул Альфен Вар, ученик Сервия Сульпиция Руфа, относят берег моря к определенной категории, на которую распространяется вещное право. Как бы то ни было, Гай четко и доказательно вводит в своих «Институциях» понятие «Res omnium communes» — по-нашему говоря, «вещи, находящиеся в общем пользовании всех людей».

И среди этих вещей наряду с проточной водой упоминает берег моря.

«Все вправе пользоваться им, но не присваивать».

— Скузате — извините, синьор, — обращается ко мне человек в белой фуражке. — Пляж принадлежит вилле «Пальма».

Я прохожу дальше.

— Милле скузе — тысяча извинений, синьор, — говорит мне другой человек в белой фуражке. — Этот пляж является собственностью отеля «Континенталь».

(«Континенталь» — отель рангом выше, поэтому и извинения тут приносят изысканней. И в большем количестве — «милле скузе».)

Прохожу дальше.

— Прего ди скузарми — прошу меня извинить, синьор, — говорит мне третий человек, тоже в белой фуражке. — Это пляж пансиона «Ривьера».

(«Ривьера» — заведение, надо думать, ультрароскошное, потому что к извинениям добавляется слово «прошу».)

Что мне остается? Снова прохожу мимо.

А с неба — того синего итальянского неба, что упорно просится на цветную пленку, — низвергается зной. Скалы над Сорренто побелели, оазисы тени под зонтами уличных кафе давно заняты, дамы готовы снять с себя последние остатки шортов и блузок, и без того состоящих, в основном, из воротничка или поясочка.

Мне хочется окунуться.

Окунуться в море, где купались храбрые легионеры, овеянные славой императоры, мудрые философы и блистательные поэты. Море, где сейчас купаются плотные, коренастые немцы, американцы и шведы — из тех, что завтракают в постели, а затем нежатся на частном пляже.

— Прего ди скузарми, синьор…

И так и не окунувшийся синьор — сиречь наша скромная особа — проходит дальше… А внизу, у него под ногами, сверкает море, огражденное высокой стеной берега, крохотными полосками песка и площадками на скалах, превращенными посредством деревянных решеток-лежаков в солярий. С зонтами, буфетами, холодными напитками, причалами для скутеров и водных лыж. С мужчинами и женщинами, чьи тела благодаря всевозможным кремам блестят по-тюленьи. С гамом и визгом… И само собой, песнями.

Если прислушаться к словам всех песен, которые черноволосые неаполитанцы распевают на радость туристам, создается впечатление, что единственное занятие местных жителей — влюбляться без памяти. Что мужчины, женщины, старики и дети — все поголовно «соно инаморато», но впоследствии любовь оказывается несчастной, один удирает за море, а второй остается на берегу. Он стоит среди скал и, заламывая руки, молит не забывать его («Нон ти скордар ди ме» или «Нун ме счета»). Молит убежавшего вернуться («Торна!») или, если тот вернуться не хочет, то хотя бы спеть ему на худой конец («Канта пер ме»). Ибо всем известно, что любовь в Сорренто забыть нельзя и беглец рано или поздно вернется, чтобы вздыхать в объятьях своей любимой. Опять будут благоухать над ними пинии, шуметь листьями пальмы, а у ног их будет шептать «маре белло» — прекрасное море, — имеется в виду то самое море, в котором мне так хочется искупаться. Ужасно жарко, ужасно. Но…

— Милле скузе, синьор…

На сей раз я забрел на совсем уж частный пляж. Аккуратный домик, две липы перед входом. То бишь две пальмы. И недвусмысленное проволочное заграждение, доходящее до воды. Так что вздумай я посетить виллу с моря, мне пришлось бы проплыть через залив и причалить к частной пристани. Будь у меня своя яхта, это выглядело бы довольно шикарно…

Однако в данный момент яхты у меня нет. Неохота возиться. Посему я говорю «Скузате… прего» и опять прохожу мимо.

Здесь только и делаешь, что проходишь и проходишь мимо…

Впрочем, то, что тысячи туристов-иностранцев проходят мимо дорогих и сверхдорогих отелей, пансионов и вилл с частными пляжами, не так уж страшно. Куда страшнее, что итальянцы тоже проходят мимо своих собственных пляжей, собственного побережья, собственного моря… Они могут петь о море, волнах и небе, о ветре, колышущем ветви пиний. Могут петь, дабы сохранилась прославленная неаполитанская атмосфера на этих запроданных иностранцам берегах. Могут сорвать голос, распевая о море, а вот искупаться в этом море они не могут. Не имеют права. Хотя в «Институциях» Гая сформулировано «Res omnium communes».

Сегодня этому Гаю скажут как миленькому: «Милле скузе, синьор», — и выставят вон. Сегодня и почтенному Квинту Муцию Сцеволе и даже его престарелому папаше Публию Муцию Сцеволе скажут: «Прего ди скузарми, синьор, но это частный пляж, относящийся к вилле синьора Эмилио Поццолини, фабриканта пластмасс…»

Синьор Эмилио Поццолини существует в действительности, случай свел нас с ним в Гроссето, причем беседа оказалась весьма поучительной. Мы окончательно убедились в том, как тяжко быть миллионером, и решили поэтому ни за что на свете не становиться миллионерами, даже если нам поднесут эти миллионы на блюдечке. Однако отложим пока рассказ о синьоре Эмилио, покинем рай земной, именуемый Сорренто, и забудем про его обитателей. Вместе с другими изгнанниками из рая помчимся в Неаполь, где в маленьком домике у въезда в кемпинг нас ожидает любезная синьорита. Смуглая, улыбающаяся синьорита, которая словно бы не произносит, а выпевает свое приветствие:

— Бон джорно, синьори, бен венути!

Увы, в сгущающихся сумерках и сумятице машин мы свернули не на то шоссе, не на те улицы. Мы тормозим перед часовым в белой каске и белом поясе, который уведомляет нас о том, что это шоссе ведет на базу НАТО, затем протискиваемся в узкую портовую улицу с развешенным для просушки бельем, а она неожиданно оказывается тупиком. Выезжаем на задний двор какой-то фабрики, и перед нами внезапно возникает… море!

Но какое грустное море…

Черная, жирная вода, на которой покачиваются гнилые доски, пустые пластмассовые бутылки, тряпки, банановая кожура. Жирные пятна, похожие на гигантских спрутов, подрагивают своими щупальцами, тяжелая волна, набежав на ржавый песок, оставляет там игрушечную лошадку и коробку с яркой крышкой, где выведено название торговой фирмы «Упим».

Купайтесь, неаполитанцы! Почему вы не купаетесь? Ведь это море — и впрямь всеобщее достояние! «Res omnium communes». Пожалуйте — оно для всех! Почему не заплываете, почему не поете

А выше, по набережной, шагает колонна мужчин, женщин, юношей и девушек. Впереди человек с рупором в руке, сбоку катят коляски с детьми. Парень в расстегнутой на груди рубахе бежит по тротуару и раздает прохожим напечатанные на ксероксе листовки.

«Жители Неаполя, рабочие! 420 человек, 120 семей вот уже 18 лет ютятся в квартале Баньоли в жалких норах, которые правительство называет «мини-жилищами»… На справедливый протест нынешние правители ответили слезоточивыми гранатами. Жилья не строят, но принято решение построить в Неаполе еще одну американскую военную базу. А ведь строить жилые дома означает также дать работу тысячам безработных (в одном Неаполе их 15 тысяч)… Жилье для всех! Снизить квартирную плату! Деньги на жилье, а не на военные базы! НАТО — вон из Италии!»

А в остальном, если ездить лишь по курортным уголкам Неаполитанского залива, может создаться впечатление, что местные жители только и делают, что влюбляются, это единственное их занятие. Все они сплошь — весельчаки, неустанно распевающие канцонетты, страдают они лишь оттого, что любимая покинула их, но не теряют надежды, что, если однажды крикнуть погромче со скал «Вернись в Сорренто!», она тотчас вернется. И пойдет райская жизнь, как у ангелов, которые не заботятся ни о крове, ни об одежде, ни о пропитании. Только знай обнимаются под сенью дерев.

Позвольте, с чего же мы начали наш разговор об Италии? Ах, да! С Гая, древнего мудреца и поборника справедливости, одного из создателей римского права — основы юриспруденции всего цивилизованного мира. Так вот этот Гай не только заявил, что есть вещи, которые являются всеобщим достоянием, но оставил еще и определение, что такое закон.

«Lex est quod populus jubet atque constituit!»

То есть: «Закон есть то, что народ устанавливает и постановляет».

Интересно все же, предвидел ли Гай, что на древней земле Рима будет когда-нибудь господствовать закон, который разделит все, включая море: море для богатых и море для бедных.

Перевод М. Михелевич.