Там точно есть любовь

Глава 14. …Натальей Михайловной

Да, конечно, порой Витя лукавит, забвение вовсе не тотально. Нередко Наталья Михайловна замечает в его взгляде понимание. Интуиция женщины сплетается со знаниями врача: деменция еще не окончательно поглотила ее Виктора. В начале болезни человек часто остается хозяином капризного рассудка.

Первые шаги по зарастающей тропе. Дни, когда солнца в разы больше, чем тьмы.

Самые страшные дни. Безжалостный свет способен без прикрас поведать о мгле, поджидающей впереди.

Зная это, Наталья Михайловна ни за что не признается своему добродушному соседу, что догадывается о его «возвращениях».

Будем милостивы хотя бы в конце нашей любовной битвы: давай не узнаем друг друга.

Так что в мгновения Витиной ясности Наталья Михайловна лишь обрывает себя на полуслове, боясь спугнуть встречу; кутается в грустную нежность совсем не старых старческих глаз друга; молчит.

Наверное, и он секунды тишины наполняет картинками храброй влюбленности двух струсивших к финалу юнцов. Впрочем, знать наверняка Наталья Михайловна не может: она не спросит, Виктор не скажет.

Замрем.

Я сохраню твой секрет, глупый старичок. Успей не узнать мой.

Пожалуйста.

Ах, да. Кстати. Она его все еще любит. Я. Тебя. Все еще. Вот так вот. Оказывается.

Не переставала. Ужасно смешно. В …десят с чем-то лет.

Ужасно.

Сегодня Наталья Михайловна решает прифрантиться. Серое вельветовое она не снимала с вешалки с приема последнего пациента (как забавно врут устойчивые словосочетания – Катя бы оценила, наш ожесточенный любитель семантики! Конечно, снимала, ведь паковала в чемодан при переезде – не носила просто).

Со временем причины потеряли былую очевидность, но много лет подряд Наталья Михайловна была убеждена, что на работе женщина-врач может быть только в платьях. Никаких штанов или – упаси бог! – денима.

Пастельные тона, элегантность свободного кроя, нитка жемчуга, в конце концов. Отправляясь на сражение с чужими болезнями, она по утрам изящно зачехляла свою рассеянность. Так сказать, подтягивала работоспособность до уровня внешнего вида. Возможно, медсестры клиники посмеивались над жеманством стареющей кокетки, но метод Натальи Михайловны срабатывал безотказно: платье выпрямляло спину, осанка выстраивала четкую структуру мыслей. Потому что (положа руку на сердце) давайте признаем: в обычной жизни гениальный и востребованный гомеопат была очень и очень… э-э-э… несобранна. Да, так можно сказать, несобранна. Кстати, вот и еще один пунктик одностороннего раздора с невесткой: Катя не выносит, когда вещи покидают закрепленные за ними места. А Наталья Михайловна физически не в состоянии закрепить всю эту домашнюю географию в сознании. При этом Кате глубоко плевать, какое количество пыли окружает аккуратно расставленные предметы интерьера, ну а ей… Ей слишком хорошо известен вред, наносимый пылью иммунитету любого организма.

Катя беззвучно злится, паникуя в неконтролируемом хаосе разбросанных другими вещиц, Наталья Михайловна тщетно смущается своей вечной безалаберности. Старается увидеть обстановку Катиными глазами. Зажмуривается в ужасе.

Ладно.

Она может лишь вытереть пыль. Еще раз.

Кате плевать на пыль…

Повторяюсь, да? И вообще отвлеклась.

Тема дня – стильное серое платье.

Почему вообще строгий повседневный дресс-код гомеопата исключал какие-нибудь эффектные дизайнерские брюки, например? Тоже неплохая рамка для соответствующей настройки интеллекта. Наталья Михайловна и не вспомнит уже. Презрительно отвергала, и все тут.

Она от многого самонадеянно отказывалась в те времена.

Уверенность в собственной незыблемости?

Не болеют те, кто лечит других. God complex.

А в противовес генетика-шутница подкинула другой термин на «нерусском».

Cardiomyopathia.

Серый вельвет послушно скользит вниз, мимо головы, едва коснувшись груди, избежав соприкосновения с бедрами. Слишком широко стало любимое платье. Всего три месяца прошло. Слишком широко!

Всего или целых?

Но так его и задумывали. Модный почти во все времена оверсайз.

Не ной, гомеопат. Давай потоскуем о чем-нибудь другом. Менее стра… глобальном.

Наталья Михайловна грустно смотрит в зеркало. Как она ухитрилась проглядеть ту секунду на глобусе жизни, после которой плечи разучились разгибаться? Вот что действительно отвратительно в старости. Не морщины, нет. И вовсе не одышка. Пугает сутулость. Сутулость, которая однажды вдруг раз и навсегда побеждает твое самоощущение. Спорь – не спорь, мечтать прекрати: они больше НЕ отведутся назад.

Хотя.

Подбородок-то можно вздернуть всегда.

И глянь. Она вполне мила. Миниатюрная седая женщина, утонувшая в платье-трапеции. Твое отражение. Ты.

Улыбнись – наша бодрость необходима всем им: случившимся одиночкам, разбредшимся по скрипучим комнатам дряхлого дома.

А может, приподнятые уголки твоих губ поддержат только одну уставшую молодую женщину. Хоть бы.

Что-то меняется между ней и Катей. Миллиметры многокилометровой ледяной глыбы превращаются в жидкость, удивленно скользят в океан. Говорят, начавшееся таяние льдов уже не остановить. Вопрос, как всегда на нашей планете, лишь во времени.

Вечерами Катя неслышной тенью скользит по темному коридору – от комнаты к комнате. Бесстрастно выполняет бесконечные просьбы засыпающего мужа (Косте страшно отправляться в ночь, он капризничает); пытается синхронизировать свою душу с эмоциями Женьки (а девочка молчит); зачем-то смазывает шарниры коляски; шуршит на кухне. И всегда в итоге замирает на пороге гостиной, в которой Наталья Михайловна перечитывает старые журналы. Мнется некоторое время (ловит решимость или усмиряет гордость?), затем проскальзывает в самый дальний угол залы, с ногами забирается в скрипящее кресло. Разглядывает свои тонкие пальцы, слегка ими шевелит, сплетая неосознанный узор. На противоположной стене торшер исправно обеспечивает волшебство театра теней. Жаль, что Кате не видно. Рано или поздно невестка хмурится, безвольно роняет руки на колени, отбрасывает затылок на полинялую рыжую обивку. Застывает так надолго: глаза широко открыты, зрачки теряют энергию движения.

Между нами тишина.

Не мне ее нарушать – отдыхай, девочка.

Все равно, не забывай: ты не одна.

Ей всегда хотелось сказать Кате эти слова: ты не одна. В год знакомства с Костей Катя потеряла маму. Там было что-то совсем нелепое – чуть ли не простуда банальная, никто не мог ожидать, молодая же еще женщина. Наталья Михайловна вздрогнула, увидев девочку в первый раз: контузия пустотой, экс-дочь. Она дернулась к будущей жене сына всем сердцем. Дурочка была. Что за ересь, возомнить, что можешь кому-то заменить мать?! Впрочем, чего еще ждать от ее ненадежного сердца? Уж что-что, а подставлять оно умеет превосходно. Стыдно вспоминать, через пару месяцев Наталья Михайловна даже озвучила приторную мыслишку вслух:

– Катюш, мы же родные теперь. Я понимаю, как ты скучаешь по маме. Но я сделаю все что могу, поверь.

Ну и получила, конечно. Никогда еще отчество Натальи Михайловны не артикулировали столь старательно.

– Наталья Михайловна, я вам признательна за слова сочувствия. Но давайте не будем в нашем дальнейшем общении касаться моей мамы. Вам вовсе не обязательно вдруг начинать испытывать ко мне родственные чувства. Мы совсем недолго знакомы. Извините.

Ты почти сумела тогда не обидеться на невестку.

Никогда не понимала и не принимала хамство. И все же.

Ну и совсем смешная история с пирожками. Даже через год после свадьбы сына Наталья Михайловна все еще пыталась наводить мосты. Однажды пригласила Катю в гости. Давай без Костика, дорогая, поболтаем по-женски, пошушукаемся. Накануне готовилась, накупила ингредиентов на рынке выходного дня: муку, говядину, дрожжи, лук. Разложила на столе, слегка небрежно. Красочная мизансцена кулинарного шоу.

Развести эту мизансцену так и не удалось.

– Катюш, я вот что на днях придумала. Давай я научу тебя пирожки печь. Меня в детстве бабушка навострила. Знаешь, в Лисичкино особенно пироги удаются. Удавались… Ну, я так запомнила по крайней мере. Ты… э-э… не против? Тут, главное, правильно… м-м-м… тесто замешать. Оно…

Ярость Катиного взгляда сбила отрепетированный ритм фразы, концовка смялась, прореженная запинками и мычанием.

– Да я не к тому, что ты не умеешь, Катюш. Ты это… не подумай… Просто рецепт такой. Особый. Зря я это затеяла. Да? Кать, ты…

– Наталья Михайловна, а я и не умею. Очень верно заметили вы. Кстати, на будущее, я и не собираюсь уметь печь пироги. А вы, должно быть, мечтали, что рядом с сыном будет такая вот умелая-преумелая хозяйка, да? Разочарованы теперь? Хотите побыстрее невестку подтянуть до уровня? А я и вовсе не планирую быть домохозяйкой. У меня профессия есть.

Как-то вырулили в тот день, замяли. Поговорили об атмосферном давлении, Костиных коллегах, юбилее актрисы. Пирожки печь не стали. Наталья Михайловна потом из мяса налепила фрикаделек для супа.

А ближе к ночи позвонил Костик; в трубке слышался шум улицы, наверное, сын за чем-то выбегал в магазин.

– Мам, пожалуйста, только не обижайся на нее! Катя мне все пересказала. Пирожки. Мам, она тоже переживает, что нагрубила тебе. Плачет теперь. Ох. Мам, у нее это просто пунктик какой-то. Она панически боится, что, став женой, превратится в домработницу. Еще до свадьбы как заклинание повторяла: никаких пирогов печь не буду! Как будто мне они нужны… Ой. Ну, то есть твои-то очень вкусные получаются. Мам?

Смешные дети.

Чего боялись? Пирогов?

Вчера сценарий их с Катей безмолвных ночных посиделок внезапно изменился. Традиционно поиграв сама с собой в итальянскую жестикуляцию, девочка, вместо того чтобы откинуться на спинку кресла, согнулась пополам. Разревелась. Каждый вырывающийся из Катиного горла хриплый стон скручивал хрупкость ее тела во все более тугую спираль. Лоб – к коленям. Собраться в точку, пропасть.

Ты опешила. Да, милочка? Катюша никогда не плакала при тебе. При других – да, частенько. Особенно раньше, до Костиной болезни. Но не при тебе. Не открывалась столь простодушно.

Сколько ты медлила? Минуту? Две?

А она плакала.

Без преувеличений навзрыд.

Нет, точно не дольше минуты! Ты сбросила оцепенение, суетливо подошла к девочке, присела на подлокотник.

Неловко обхватила жену сына за плечи: согреть? разомкнуть спазм? разделить боль? Внутренне подобралась в ожидании резкого «отстаньте от меня», неминуемого, в каких бы словах оно ни прозвучало.

Катя жалобно всхлипнула, повернулась и… одним порывом вжалась в живот Натальи Михайловны мокрым лицом, плечами, так и не расцепленными кистями рук.

Катюша.

Ты гладила ее по голове.

Беспомощно бормотала одно:

– Обратим. Он обратим. Потихоньку. Но обратим. Обратим. Обратим.

Утром не подали друг другу виду: привычно провальсировали по кухне, не скрещивая траекторий. Тщательная вежливость.

Правда, выходя из дому, Катя вдруг обернулась:

– Наталья Михайловна, а почему вы здесь перестали носить платья? Так шли вам. Тем более, у нас теперь и гости бывают.

Ну и вот. Крутись теперь перед зеркалом, как юная кокетка.

Наталья Михайловна вытаскивает из шкатулки жемчуг, задумчиво взвешивает на ладони массивный перстень с черным камнем. Перебор, пожалуй.

В открытое окно врывается непонятный грохот и следом – возмущенные возгласы Кати. Судя по тембру голоса, невестка в бешенстве.

Что еще случилось? Наталья Михайловна откладывает украшения, торопливо семенит к выходу. На пороге недоуменно замирает.

Двор забит незнакомыми мужчинами в одинаковых рыжих комбинезонах. Девять или десять крепких парней восточной внешности азартно разбирают окружающий их участок ветхий забор. Работают слаженно, с огоньком даже. Катя стремительной разгневанной молекулой носится между ними, требуя немедленно прекратить уничтожение личного имущества. Мужики, скорее всего, просто-напросто не понимают слов разъяренной хозяйки, добродушно ухмыляются в ответ, вытирают со лбов пот. Ожидаемым фоном задорно галдят соседские собаки.

Дело спорится.

Впечатляет.

– Катюш, ты что-нибудь знаешь про это?

– Да нет, конечно! Я была за домом, вышла, а тут эти! Ломают ограду. На меня вообще не реагируют! Ни бельмеса по-русски! Что делать-то? Как мы без ограждения теперь?

– Да его у нас и не было особо.

– Ну, знаете ли…

К месту, где еще вчера была калитка, подъезжает огромный грузовик. Из кузова выпрыгивают еще трое молодчиков. Поздоровавшись широкими улыбками с онемевшими хозяевами, новенькие начинают бодро выгружать из машины гигантские золотистые бревна.

– Катюш, успокой меня: они же не собираются тут крепостную стену возвести?

Катя растерянно таращится, не будучи в состоянии воспринимать шутки. И вдруг вспыхивает румянцем, глаза мечут молнии.

– Собираются! Поняла теперь! Это все он! Барин этот хамский! С кобылами! Как можно так?! Ему вообще плевать на других людей! Я же сказала ему! Благодетель хренов!

– Опаньки! А наша кисейная барыня умеет матюгаться? – На капот грузовика вальяжно облокачивается невесть откуда взявшаяся Виктория. Как обычно, слегка нетрезва и, как результат, благодушна.

– Катюнь, доча-то твоя кепку в прошлый раз у меня забыла. Я тогда заспала чуток. Тоха рвался занести, да я сама решила. А вы, я погляжу, стройку тут развернули? Неслабо.

– Ничего мы не разворачивали! Нас не спросили. Какой-то самоуверенный идиот возомнил, что он может за всех все решать!

– А ты прям не хочешь? На халяву? Забор-то у тебя, роднуля, был, прямо скажем…

Виктория с интересом вглядывается в Катю. Та в ответ вызывающе вскидывает голову.

– Не хочу! Это был мой забор!

– Так прогони их нафиг.

– Так они не уходят! Они вообще по-русски не понимают!

– А ты их интернационально выстави, Катюнь!

Виктория с неожиданным проворством отлепляется от грузовика и отвешивает увесистую затрещину ближайшему рабочему. Следом – еще одну, не давая пареньку опомниться. Понемногу оттесняет смущенных работяг своим внушительным бюстом и (еще более внушительными) кулаками.

– А ну-ка давай-давай, парни! По домам! Стоп! Хозяину скажите – стоп. Не хотят люди. Расходимся! Да все вы понимаете! Не надо тут Вику за дуру считать! Русский они не знают, ага! Быстро отсюда, а то завтра ко мне ни ногой! Не пущу.

За три минуты спонтанной атаки Виктории удается полностью освободить двор от непрошеных гостей. Последний, замешкавшийся, рабочий торопливо подбирает с травы чуть было не забытые инструменты. Вика делает шаг в его сторону, парень смешно поскальзывается и молниеносно ретируется следом за своими. На земле остается молоток. Продавщица самодовольно улыбается и брезгливо пинает молоток острым носком туфельки. Картинно отряхивает ладони.

Наталья Михайловна осознает, что все это время простояла с открытым ртом, завороженная развернувшейся баталией. Качает головой, разминая затекшие мышцы шеи. И в ту же секунду слышит справа сдавленный…

Слышишь это? Правда слышишь?

Катя смеется все громче. Хохочет в полный голос, жмуря глаза до слез. Опирается ладонями о сваленные бревна, пытается удержать равновесие.

Катя смеется.

Сын когда-то настаивал, что способность безудержно смеяться – один из главных талантов его обожаемой жены.

Катя смеется.

Спасибо! В этот раз Ты – молодец. Нет вопросов.

Виктория заговорщицки подмигивает Наталье Михайловне.

Катя кое-как берет себя в руки, с трудом переводит дыхание.

– Вика! Вика! Как вы их ловко! Наталья Михайловна, вы это видели? Уфф! Вот только теперь у нас у порога куча бывших деревьев. И нет забора. Зато есть молоток.

Катя неожиданно снова заходится в хохоте.

Виктория артистично расправляет кружева декольте, взбивает волосы и только после этого приобнимает за плечи обессилевшую от смеха Катю, увлекает ее за собой.

– Пойдем-ка, подружка. Обсудим возможную рекогносцировку за рюмочкой… ну, скажем, чая. Или как сложится…

Катя беспомощно оборачивается: вопрос в глазах.

Ты ободряюще киваешь невестке головой.

И все же, правда, интересно, где в Лисичкино Виктория столь регулярно раздобывает алкоголь?