Там точно есть любовь

Глава 16. Катя

Мрачная махина дубового шкафа заполняет собой почти всю спальню. Узкая кровать Натальи Михайловны неуверенно теснится у окна – непрошеный гость, готовый к побегу. В углу – так и не разобранные коробки с медицинскими справочниками. Похоже, свекровь окончательно забросила свою псевдонауку.

Морщусь, прогоняя чувство вины: в конце концов, не я все это за… Неважно.

В чужой комнате отчаянно неуютно и неловко, но одна дверца местного дубового архаизма зеркальная.

Катя вглядывается в зеркало. Пристально. Жадно.

Испуганно.

Ты уже давно не различаешь свое отражение, малышка? Похоже, дни сплелись в месяцы, пропустив станции недель. А впрочем… Разве не о годах мы говорим? Любопытство исчезло вовсе не этим летом.

Привычно расчесывала волосы, смывала тушь, избавляла щеки от черных подтеков, поправляла шарф, вставляла сережки. Забывала собрать целое из обыденности деталей. Не видела себя, да и смысла видеть не видела. А болезнь Костика лишь успешно устранила необходимость в проверке декоративных деталей. Какая косметика в наших пенатах?

И вот сейчас ты смотришь. Тревожно ощупываешь глазами выступающие ключицы тощей незнакомки напротив. Мечтаешь отменить реальность ее заострившихся скул.

Ты ошибочно протягиваешь руку вперед, ты касаешься холодного стекла.

Ты проводишь пальцами по своей теплой щеке. Что же… Она повторит любое твое движение. Смирись.

Мы это имеем. Обветренные губы, чужая складка между бровями и нечто странное в черноте слишком больших глаз. Ни возраста, ни пола. Кем же ты стала, Катя? И зачем увлеклась этим исследованием?

Пальцы запутываются в отросших волосах. Еще немного – и можно будет заплести какую-нибудь отвратительную косу. Ай, брось. Уже можно.

Катя морщится. Нет больше сил изучать эту убогость. Даже не страшно. Просто (неужели это и правда седина?)… противно.

Богатый пресыщенный гад не имел никакого права им сочувствовать. Уже неделю Катя не может перечеркнуть навязчивый образ: Андрей в гостиной оторопело оглядывается по сторонам, поджимает губы, с презрением смотрит на ее мужа. И вдруг переводит взгляд на нее.

Катя отворачивается от зеркала. Ее трясет. Почти с интересом наблюдает, как россыпь крошечных бугорков внезапно усеивает кожу предплечья. Злость или холод? Обе причины вполне объясняют гулкий набат пульса в солнечном сплетении.

Как он посмел так на нее смотреть?

Синяки под глазами, серая кожа, складки в углах рта.

Как посмел он так ее разглядывать?

И шахматы.

До болезни Костя почти каждый месяц ездил на турниры. Даже не до болезни, а до начала всей этой свистопляски с «грандиозным стартапом». Свистопляски, которая в итоге выжгла половину мозга Женькиному отцу.

Кандидата в мастера спорта Костя получил лет в двадцать пять, если она верно помнит. Оказался бы этот придур… Андрей за одной шахматной доской с Катиным мужем хотя бы в прошлом году.

Катя закрывает глаза. Размытый узор калейдоскопа: Костя задорно улыбается очередному противнику; Костя насмешливо вскидывает правую бровь; Костя сочувственно протягивает руку над почти опустевшей доской; Костя щурится, не скрывая гордости. Он всегда выигрывал легко, будто шутя, будто не прилагая серьезных усилий.

Победитель.

Побежден.

Ловушка, которую Андрей расставил Косте в той партии, – полнейший примитив: детский сад, начальная группа. Даже Кате, вовсе не блестящей Костиной ученице, это было очевидно при одном взгляде на доску. Прежний Костя вдоволь нашутился бы над наивной затеей слабого противника.

Сегодняшний Костя подставил своего коня.

Слишком поздно они познакомились, Андрей и Костя. Остроумный интеллектуал против недалекого жизнерадостного богача – у Андрея не было бы шансов. Ни в чем. А теперь…

Катя ненавидит Андрея за то, что тот видит в Костике лишь убогого калеку. Не допуская даже равенства, придает природному сбою статус единственной реальности.

Господи, этот мужик хотел похвастаться перед ней, что обыграл ее мужа!

Кстати, она едва не ударила его тогда. Сдержалась: испугалась бы Женька, растерялся бы Костя. Им не объяснить.

Катя еще ни разу не била людей. Ни разу не хотела.

Нет, подождите. Хотела. Там, на лугу, когда дочка свалилась с одного из его животных.

Смешно.

Счастье, что Андрей, наконец, уехал в город – Вика поспешила доложить: не меньше, чем на месяц, любовница там у него. Вот и чудесно. Соседство с отельером-лошадником выматывает Катю, опустошает, а она и так не слишком-то наполнена.

За следующую после незапланированного визита Андрея ночь его рабочие на редкость бесшумно и сноровисто собрали забор. Высокий, прочный, аппетитно пахнущий свежими стружками. Не разбирать же обратно – глупое и лишнее позерство.

Катя выдавила из себя слова благодарности. Особо распинаться не пришлось – соловьем пела Наталья Михайловна, поила благодетеля чаем. Снова.

Андрей в основном молчал; глотал кипяток, разглядывал Катину кофту.

Ну и уехал, наконец.

– Ой, Катюша, ты здесь?

Катя порой уверена, что Наталья Михайловна ее боится: разговаривает осторожно, будто мину дезактивирует. И всегда отступает на пару шагов.

– К нам там Виктор… Виктор Николаевич зашел. Жене очередные сказки рассказывает. Хотела им альбом старый показать. Мамин еще. Вроде в шкафу должен быть. А ты…

– Да я на минуту. Что-то в глаз попало, хотела в зеркало глянуть. Все уже, вытащила.

Катя выскальзывает из комнаты, уклоняется от продолжения беседы; минуя тесный коридор, заглядывает на кухню. И тут же делает осторожный шаг назад, под защиту полумрака: за обеденным столом любимая дочка оживленно болтает с добрым стариком, возбужденно сверкает глазами, смеется.

Дочка, которая неизбежно замолчит, стоит маме попасть в поле ее зрения.

– Деда Витя, а где он там живет, ваш колдун?

– Там прямо и живет. Как Лисий холм перевалишь, по северному склону начнешь спускаться, сразу его хижина и будет.

– Так ведь река же?

– А что река? Зимой замерзает – по прямой можно к холму пройти.

– А летом?

– Летом, конечно, сильно в обход надо. Тут километров восемь в сторону; из камней что-то вроде моста получилось, можно перебраться.

– Далеко.

– Далеко. Но уж если тебе к колдуну действительно надо, расстояние не остановит. Можно и сотни километров пройти, чтобы желанное добыть.

– Он что, правда волшебник? Все что хочешь может исполнить?

– Многое, Женечка. Многое. Бубен у него правильный. И слова верные знает. Да и лекарь он – не сыскать таких уже.

– А сколько же ему платить надо? Дорого?

Стараясь не шевелиться, Катя наслаждается забытым звоном дочкиного голоса. Робость шепота в начале каждой фразы, неудержимый взлет в конце.

Странное физическое ощущение. Катя подносит пальцы к щекам – ощупывает свою улыбку. Тремор отвыкших мышц.

Да она прилюдно признала бы чары любого шарлатана, помоги волшебник вернуть их болтовню с Женькой. Как отчаянно мы готовы довериться возможности чуда: послушно отбрасываем в канаву опыт, рассудок, логику. Только помоги, только помоги – мы не справляемся сами. Заключаем сделки с немыслимым, обещаем быть благодарными. Кому?

Ведь именно это сейчас происходит с ее дочерью. Женя ищет сказку, способную вернуть ее прежнюю жизнь. Цветик-семицветик, которому достаточно одного лепестка. Поверив в возможность, девочка неизбежно сломается от действительности.

Катя резко шагает вперед.

– Виктор Николаевич, рада вам. Жень, ты как? Поужинала уже?

– Добрый вечер, Катенька. Извините, что среди ночи к вам нагрянул. Надумал чай пить, уже и чайник поставил – а потом решил: чего в одиночку, когда можно с прекрасной компанией посидеть. Печенье вот с орехами принес, Виктория очень хвалила. Женечка ваша вот меня развлекает, а Наталья Михайловна пошла… Э-э-э… Малыш, а куда бабушка у нас убежала? Вылетело что-то из головы… Женя поела, она умница, уже и посуду за собой перемыла.

Катя вежливо слушает, как Виктор Николаевич старательно и торопливо латает пустоту беззвучия вокруг Женьки. Добрый старик. Хороший человек. Часто не способен вспомнить, что происходило утром, но чутко ощущает людей вокруг себя, словно сумел однажды нащупать струны, связывающие живых на этой планете.

Ай, Катя! Да прекрати ты жонглировать сочетаниями слов. Не веришь ты ни в струны, ни в эмпатию, ни в единое мироздание. Все это лишь неизбывная преданность семантическим построениям. Красота совместного словозвучания – против правды чувства. Бессмысленный графоманский тетрис в голове. Ты не писатель. Хватит.

– Я же говорила, что найду альбом. Там вообще после мамы такой порядок идеальный остался. Мне этого не дано: все по коробкам, подписано. Даты, рубрики… Сейчас, Женечка, я вам покажу эту псину. Мы ее всей деревней боялись страшно.

Глухо щелкает часовая стрелка. Остывает и вновь закипает чайник. По пятому кругу наполняются хрупкие чашки – обожаемый свекровью сервиз. Из-за непрерывной ряби догорающей лампочки дрожит желтый воздух. Катя лениво думает, что завтра надо купить у Вики новую, энергосберегающую, поменять. Закутывается плотнее в кофту, зевает, снова и снова пьет чай. У окна шуршат газетным листом муж и дочь; кажется, они пытаются разобраться с очередным кроссвордом Натальи Михайловны. В последние дни Костя с навязчивой ожесточенностью штурмует эти квадратики. Странно, Катя даже не заметила, когда муж заехал на кухню.

Этот вечер так близок к уюту. Плечи расслабляются от подкравшейся дремы. В голове вкрадчиво складывается несуразная картинка: нам разве что мурлыкающей в кресле кошки не хватает сейчас. Толстой, серой… Теплой.

Как полусумасшедший старик сумел подарить им это мгновение – хрупкое примирение с домом, жизнью, друг другом? Катя думает обо всех этих легендах: великие учителя, странники в ветхих одеждах, мудрецы, которых призывали в королевские жилища, чтобы они хоть несколько минут посидели в углу, гармонизируя, отстраивая пространство.

Влюбленные старики. Жестокая шутка жизненного квеста, расплата за отказ от счастья. Награда за выслугу лет.

Почему Наталья Михайловна даже не пытается своими чудодейственными препаратами вылечить болезнь друга детства? Боролась бы, раз так верит.

Деменция, ранняя стадия. Это все просто слова. Можно и другие произнести, не страшные: рассеянность, наивность, вспыльчивость. Не пасует же свекровь перед Костиным инсультом, спорит с Катей, ежечасно вкладывает в рот сына глупые сахарные крупинки…

Мысли о гомеопатии сегодня не злят Катю. Сонный вечер заколдовал злость.

Катя закрывает глаза. С наслаждением скользит в дрему – она так устала казаться бодрой. Сквозь слипающиеся ресницы рассеянно наблюдает, как заботливые старческие руки укутывают ее тяжелым толстым пледом. Как редко Катя говорит свекрови спасибо.

– Спасибо. Я капельку. Пока вы сидите тут.

– Отдыхай… Катенька. Мы потише будем. Виктор Николаевич, будь другом, сдвинь чайник, чтобы не свистел.

Звуки сминаются в расслабляющий гул, чтобы через секунды и вовсе исчезнуть, потерять значимость.

А потом – собачий вой. Мгновенно вырывает Катю из сна, подбрасывает в кресле, впечатывает в страх. Совсем рядом какая-то собака мучительно рыдает от боли. И вот уже к ее визгу присоединяются сиплые от страха крики других псов, им диссонируют пронизанные паникой женские голоса.

Катя бросается к дальнему окну – оно выходит на соседский двор. Женька опережает – и тут же оборачивается к маме: ужас и красные отблески в распахнутых глазах. За забором кинологов сразу несколько строений охвачены огнем. Стены ближайшего сарая складываются черным домино прямо на Катиных глазах. Страшный глухой треск почему-то кажется знакомым.

Они же держат там своих калечных собак.

Катя торопливо сглатывает подступившую тошноту, изо всех сил старается не понять, почему вдруг оборвался отчаянный скул.

– Наталья Михайловна, пожар! Женя, оставайся с папой в доме! Нужна вода! Боже мой…

– Катя, вот, возьми. Он точно заряжен. А мы с Витей сейчас наполним все ведра. Беги!

Наталья Михайловна впихивает в Катины руки невесть откуда взявшийся огромный огнетушитель, подталкивает к двери. Уже выскакивая на террасу, Катя осознает опрокинутое лицо их любимого старика, его тоскливое и испуганное бормотание: это все я, чайник, забыл, забыл…

Неважно. Потом.

У калитки Анны Катя сталкивается с Викторией и ее сыном-переростком. Оттолкнув женщин, Антон без единой заминки скрывается в дымовой завесе, поглотившей сад собачниц.

– Тоха! Назад! Осторожнее, ради бога! Тоха! Да чтоб тебя! Анька! Наташа! Живы? Ань! Будь все проклято! Катюх, дом учителя под ноль выгорел. Там уже ничего не сделать, Кать! Слышишь? Старика не вытащить уже!

– Он у нас был.

Катя с Викой пытаются пробиться сквозь падающие горящие балки ближайшего сарая. Катя рвет рычаг огнетушителя.

– Да не так, дуреха! Переверни! Ай, дай сюда! – Вика резко дергает огнетушитель на себя, ловко переворачивает его вверх ногами, направляет шипящую струю в самую гущу огня.

– Девочки! Там Аня!

– Наташка! Жива!

– Там Аня! Вик! Аня во втором блоке, вытаскивает собак! Я не смогла пробиться! Она же не уйдет, пока всех не вытащит! Сгорит!

– Ясно! Катька, туши здесь. Смотри, чтобы на забор не перекинулось, не хватало еще вам загореться! Нат, где этот ваш второй блок?

Огнетушитель снова оказывается в Катиных руках, напор явственно отдает в плечо. Виктория с Анной растворяются в дыму, их голоса тонут в общем треске и вое.

Огонь разъедается белой пеной. Жар стискивает горло. Катя старается не захлебываться кашлем. Щуря глаза, упрямо удерживает красный баллон прямо перед собой. Ликующе вскрикивает, когда от пламени освобождается проход в обгоревшее здание.

И в эту секунду огнетушитель, нелепо фыркнув, замирает безвольной ненужной железякой. Не успела. Она не успела. Катя растерянно отступает, оглядываясь по сторонам. Боковая стена вспыхивает вновь.

Так шумно вокруг. Почему же Катя слышит едва различимый стон из глубины догорающего сарая? Катя видит, как внутри блестят глаза собаки.

– Иди сюда! Сюда! Ну иди же! Огня пока нет! Вот проход! Иди! Ну, пожалуйста! Сюда! Пожалуйста!

Катя упрашивает, почти плачет. И понимает сама, что молит не обреченную задыхающуюся от дыма псину, а кого-то Высшего, там, наверху: пожалуйста, пусть она сможет выбраться, пожалуйста, пусть эта сможет ходить, пожалуйста, я же знаю уже, что полезу за ней туда, пожалуйста, мне так страшно! Пожалуйста, пусть опять загорится проход, тогда можно не…

– Ненавижу собак! Ненавижу!

Катя дергает к лицу полу кофты, ныряет в темноту. Вскидывает руку, заслоняясь от чего-то слепяще яркого, шипит от одуряющей боли, падает, ползет.

Обхватывает жесткое брюхо распластанного на досках питбуля.