Там точно есть любовь

Глава 17. …Наташей

Наташе хочется коснуться подруги. Провести пальцами по упрямой щетине опаленных волос, стереть мазки сажи со щеки, размять жгуты напряженной шеи – оттянуть на себя ее боль и тоску.

Конечно, не решается: пальцы замирают в воздухе, в миллиметрах от Анны. Наташа проглатывает вздох. Анна не из тех, кто примет сочувствие. Да и Наташа не мастер в искусстве утешения. В их паре роли распределены иначе. Есть Анна – силища, воля, решимость. А есть принцесса Наташа, здесь совсем про другое: Принцессу надо баловать, оберегать, поддерживать. Иногда Наташе даже становится не по себе, возможно, она перерастает гнездо бесконечной заботы. Наташе бывает стыдно за подобные мысли.

Анна окаменела. Ссутулившись, замерла над обгоревшими трупиками собак. Беда – умелая Медуза Горгона – сковывает бетонной неподвижностью тела жертв. Со вчерашней ночи Анна почти не шевельнулась, лишь иногда робко дотрагивалась то до морды Черта, то до искореженных лап лопоухой Лани. А от третьего осталось так мало, так мало. Наташа знает, что изломанная черная горка на сером песке – Рони-весельчак, но не может понять, кто докажет?

Пожар прекратился лишь к пяти утра. Сгорели все собачьи корпуса, часть забора и крыльцо дома. Сам дом уцелел: в Наташиных висках бесконечным стаккато стучит «спасибо, спасибо, спасибо».

Спасибо старой врачихе, неустанно таскавшей с соседнего участка наполненные водой ведра. Утром Наташа видела, как Наталья Михайловна сидела на бревне, обессиленно привалившись к почерневшему забору. Хрупкая, почти детская, фигурка, мертвенная белизна лица, часто, но едва заметно вздымается грудь.

Спасибо Викиному Антону. О, спасибо! Богатырь с лицом трехлетнего ребенка. В первую ходку Антон вытащил из второго блока сразу пятерых псов – как гроздь ягод, свисали гончие с его мощных рук, веером торчали тонкие лапы. Сбросил в безопасность поляны и тут же устремился за новой партией. Прямиком в огонь. Если бы не Антон, Анна погибла бы в том сарае, по одному извлекая своих паралитиков. Вместе они, Антон с Анной, спасли десятерых. Всех обитателей второго.

То, что сделала Вика, переоценить невозможно. Вечная пьянчужка-правдоруб в дыму ночного кошмара внезапно переродилась в гениального командира, четкого, быстрого, рационального. Казалось, Виктория одновременно удерживала контроль над всеми участками спасательной акции, отслеживала новые вспышки огня, предотвращала обвалы, хриплым голосом вбрасывала в ад ясные команды, обуздывала Танатоса, умело управляла крошечным своим отрядом. Она вообще не паниковала, слегка ухмылялась уголками полных губ. Когда огонь, наконец, иссяк, Вика томно потянулась, обняла за плечи Арсения, промурлыкала знакомо: пойдем, голуба, ко мне, есть что отметить и есть чем… Взбила ладонями пышную грудь.

Кстати, Арсений. Их тощий хитрый пасечник. Поставщик любой мыслимой контрабанды, добровольный отшельник. Арсений живет за лесом, на отшибе, сознательно избегает общества деревенских. Как вообще узнал он о пожаре? Неужели всполохи были заметны даже из-за леса? Арсений прибежал позже остальных, в районе четырех, зато приволок два полных огнетушителя, именно они решили исход схватки.

А еще – девочка. Очень упрямая и отчаянная. Женьку прогоняли все (Иди домой! Опасно! Не лезь, обвалится!). Малышка игнорировала взрослых, ловко оттаскивала обездвиженных собак на безопасное расстояние, помогала отцу с ведрами. Инвалидная коляска Кости не могла проехать сквозь обрушившуюся калитку – Женя выбегала на дорогу, снимала полные ведра с коленей парализованного мужчины, по одному протаскивала внутрь. Костя уезжал за новыми. Как он набирал воду? Как вез?

Спасибо. Спасибо. Спасибо.

И Катя.

Вытащив из второго корпуса последнюю собаку, Анна очнулась от наваждения, оглядела плавящийся двор, взвыла от отчаяния: обваливались стены дрессировочного отсека (там в закрытых переносках всегда ночевали ее «танцоры» Лани, Рони и Черт, здоровые активные псы, трюковая элита). Огонь уже закончил свою работу над этим строением. Глаза Анны метались из стороны в сторону – она еще не верила, не осознавала защелкнутых замков на дверцах переносок.

И нигде не было Джерси.

Питбуль дремала на полу их спальни, когда огонь с участка Виктора Николаевича перекинулся на собачьи корпуса. Именно вой Джерси выдернул Анну с Наташей из ленивой нежной беседы, оповестил о приближающейся гибели. На улице женщины тут же потеряли собаку из виду: Анна бросилась спасать инвалидов, Наташа пыталась запустить поливочный шланг. Пожар бушевал, рыжая сука скрылась где-то в дыму.

– Джерси! Джерси, малыш! Ко мне! Где ты?

В голосе Анны звенело сумасшествие. Заглянув в глаза подруги, Наташа абсолютно четко узнала, что Анна уже не оправится, если огонь убил ее питбуля.

– Джерси!

И собака ответила – сдавленный скулеж со стороны калитки.

Катя лежала без сознания в трех метрах от полностью сгоревшего сарая. Ее огромная кофта была до половины сожжена, волдыри искорежили оголившееся правое предплечье. Катины руки намертво сплелись вокруг туловища Джерси, не позволяя суке выскользнуть на свободу. Да Джерси и не смогла бы: задние лапы питбуля были вывернуты под неестественным углом, видимо, во время пожара собаку привалило чем-то тяжелым. Лишь бы не раздробило кости…

Джерси осторожно обнюхивала лицо отключившейся женщины. И только убедившись в чем-то важном, повернула морду к хозяйке, улыбнулась во всю слюнявую пасть.

– Она вытащила ее, Наташ! Понимаешь? Она ее вытащила.

Анна бережно разомкнула спасительные объятия, извлекла собаку, передала ее Наташе. Очень осторожно подхватила на руки хрупкое тело, прижала Катю к груди, прошептала, выпрямляясь: спасибо тебе, Кать.

Спасибо. Спасибо. Спасибо, Катя.

И спасибо за то, что осталась жива. Над Катей хлопотали Женя с Надеждой Михайловной. Пожилая женщина что-то постоянно засыпала в рот невестки, девочка, растеряв всю прежнюю толковость, бессмысленно терла мамины виски мокрой порванной косынкой. Катя быстро пришла в себя. Даже встать смогла – зареванная Женька тут же подставила плечо.

Рассвет и конец пожара случились синхронно: словно огонь и смерть были лишь дурным кошмаром ночи. В сером же тумане утра (дым то был или роса дрожала в воздухе?) Наташа и ее соседи просто разгребали какие-то черные завалы да пересчитывали спасенных собак.

Анна пыталась разломать обугленные переноски «танцоров».

В конце концов ей это удалось… Взглянула в зрачки богини с волосами из змей.

– Наташ, можно я к Анне подойду?

Надо же. Этот ребенок не спит уже сутки – и по-прежнему заряжена неиссякаемой пружинистой энергией. Наверное, в какой-то момент она просто свалится, где стоит, и уснет. Впрочем, как там устроены биологические часы детей, Наташе невдомек.

– Жень, думаю, Аню лучше сейчас не трогать. Ты бы пошла домой, к маме. Проведала ее. А главное, вздремнула. Мы уже справимся. Спасибо тебе, малыш.

Женька робко пятится. Но Анна вдруг оглядывается, напряженно разглядывает девочку. Что-то в прищуре запавших глаз подруги тревожит Наташу, хочется перекрыть Женьку собой, защитить ребенка от… Да от чего, в самом-то деле?

– Иди сюда! Рассказать… про них?

Ого! Похоже, Анна тоже говорит девочке спасибо. По-своему.

Значит, самое страшное позади, Анюта возвращается к ним. Женька аккуратно садится на корточки рядом с Анной и ее погибшими друзьями.

– Это Лани… Самая взрослая среди наших. Ей лет двенадцать-тринадцать. Она сама с нами жить решила… Мы с Наташкой тогда выбивали грант… очередной… мэрия навязала показательные выступления. В городе. Ярмарка там на площади какая-то была, что ли… Хрен знает, не помню… Короче, вывели псов, запустили музыку. И тут прямо из кустов выпрыгивает эта образина. Садится прямиком между нами и зрителями… Дуреха… Прогнали… Переключаем трек на начало – а она снова тут. И так раз пять. Развлекала публику, понимаешь ли. Наташка прямо в микрофон тогда сказала: мол, убедила, старушка, уедешь с нами… А этот – наш Черт. Чертик… Помешан на аплодисментах. Наташка, бестолочь, приучила. Чуть что – хлопала ему. Типа вместо похвалы. Короче, он теперь без аплодисментов вообще не работает. Идиотский рефлекс… Как танец ставить? Как теперь ставить?! Чертик – потому что черный… Ну ты поняла… У него еще глаза в темноте красным светятся.

Анна замолкает, потеряв силы продолжать. Рони, риджбек, не похож больше на собаку. Наташа всей душой рвется на помощь к подруге, но маленькая девочка опережает.

– Аня, я знаю, это Рони. Я его хорошо пом… часто встречаю. Рони очень добрый. Всегда притаскивает мне игрушки. Ну или палки. У него рыжий нос и странная спина такая, с шерстью наоборот. Он породистый ведь, да?

– Вроде того. Почти что риджбек. Это гончая такая. Африканская. Их вывели специально для охоты на львов. Но Рони – не совсем уж чистокровка, он… помесь… Был.

Будь благословенна эта Женька! Наташа выдыхает с облегчением. Кто бы мог подумать, что разговорить окостеневшую Анну сможет именно ребенок? Уже давно Наташа поняла, что с детьми в Анютиной жизни связано что-то малоприятное. Видно, насолила ей однажды какая-то мелюзга. И сильно насолила. Настолько, что Анна физически не переваривает всех людей младше пятнадцати лет: избегает детские площадки, никогда не берет клиентов с детьми (однажды крайне грубо отказалась вести курсы дрессуры для школьников – практически послала того милого представителя мэрии, после этого им, кстати, прилично сократили дотации).

Наташа не лезет с вопросами. Такие уж правила в их семье.

Прошлое не обсуждать.

Прошлое не вспоминать.

Прошлое не принимать во внимание.

Правила установила Анюта, не Наташе их менять.

Наташа подчиняется Анне с радостью и облегчением. Анна – центр Наташиного мира, сила, стабильно удерживающая Наташу в жизни. Аня – единственный человек, которому Наташа позволяет себя касаться. И ни при чем тут полоролевые модели, радуга, меньшинства и ориентация. Просто Анна. Просто человек.

Той весной Наташе исполнилось четырнадцать лет.

С рождения помешанная на звуках, она искала музыку повсюду: в дроби каблуков на лестничной клетке, в мурлыканье аквариумного насоса, в капели, в криках ворон.

Всегда находила. И сразу благоговейно передавала мелодию единственному своему богу – старенькому фортепиано «Лира». Проваливаясь в звучание клавиш, Наташа бесследно исчезала из реальности, в которой жили родные. Блаженная отстраненность девочки раздражала мать, приводила в бешенство старшего брата. Они так мечтали о нормальности: губной помаде, каблуках, хихикающих без повода подружках. Даже подросткового бунта им хотелось, нелепого и забавного. Но в доме жила Наташа. Музыкант. Вежливо выслушивая восторги педагогов музучилища, Наташина мама с трудом сдерживала зевоту. Что толку в скорости Наташкиных пальцев, если девчонка с родной матерью по-людски поговорить не способна! Молчим уж про брата, кровиночку. Играет, играет, играет – голова треснет скоро.

Наташу отправили за хлебом. Супермаркет через два дома, за спортивной площадкой.

Мать кричала что-то несколько раз с кухни. Наташа не почувствовала, что просьба обращена к ней, растворилась в полифонии Хиндемита. Контрапункты, контраст в одновременности, соединение несопоставимого – горло Наташи сжималось от восторга, она почти плакала, играя.

Брат яростно сгреб ее в охапку, отрывая от инструмента.

– Тебе что мать сказала? Хочешь, чтобы на тебя вся семья горбатилась? Пошла за хлебом!

Банкетка отлетела в сторону, завалилась набок. Разлетелись распечатки нот «Четырех темпераментов».

Не опуская Наташу на пол, брат дотащил ее до двери, швырнул к лифту.

– Проветрись и сделай хоть что-то полезное для семьи!

Это просто сила. Разница в росте, весе, силе мышц. И вот уже из живой девочки ты превращаешься в бумажную куклу. Тебя небрежно сминают, бросают на асфальт, пускают по кругу.

Все так и было потом. Два дома, спортивная площадка, темная арка. Упавшая в лужу авоська с хлебом, нож у горла.

Просто сила.

Наташу насиловали по очереди. Наверное, их было восемь. Или девять? Что-то не вспомнить вообще. Всё – не забыть никогда. Удивляет, как быстро она перестала тогда ощущать боль.

Конечно, отчаяние мамы, фанатичный гнев брата: закопаю уродов.

Следствие. У Наташи еще оставались эмоции – протестовать против официального разбирательства, экспертиз. Она что-то скулила, прося родных остановиться.

Наташу не слушали. Таскали в суд, заставляли говорить. Кукла, измятая кукла… Они добивались справедливости.

И справедливость восторжествовала. Виновных наказали.

Наташа перестала чувствовать.

Аборт. Конечно. Тут нечего было обсуждать.

Отказалась разговаривать с родными.

Больше ни разу не подошла к инструменту.

Год пустоты. Бессмысленное курсирование по маршруту: квартира – школа – квартира. Кровать. Еще – интернет, отупляющий серфинг. Маме и брату в конце концов надоело «понимать и поддерживать»: это уже перебор, не правда ли? все живы-здоровы, никто не умер, сколько можно всей семьей в трауре ходить? Наташу оставили в покое: еда в холодильнике, никаких лишних расспросов. «Лиру» продали – глупо держать в доме никому не нужную пыльную махину.

В пятнадцать лет Наташа натолкнулась в сети на идеи русичей. Новые знакомые вовлекли в бесконечный хоровод обрядов и общинных сборов. Продолжая ощущать себя бумажкой, Наташа покорно подчинилась новым правилам, месяцами пропадала в палаточных лагерях.

Танцы на Ивана Купалу.

Застывшие оскомины улыбок.

И мама сказала: живи как хочешь.

Секс. В общине все пронизано любовью. Нельзя сопротивляться. Да и какая разница? Закрой глаза, расслабься, умница. Вот, выпей настой. Замечательно. Просто глухие толчки в твое тело. В них нет даже ритма, совсем нет музыки. Потом гладят по голове, обнимают так… по-братски.

Еще год. Пустоты? Да.

На Алтайском сборе палатки их братства соседствовали с лагерем дрессировки овчарок. Над замершими водами Аккемского озера славянские песни сплетались с воем десятка возбужденных псов. Однажды ночью Наташу, отключившуюся в кустах после очередного обряда «братской любви», обнаружила Анна. Навсегда забрала с собой.

И больше Наташу не насиловали.

Анна ни о чем не спрашивала, загружала рутиной псовых дел, бесконечно шутила над заторможенностью новой подруги. А однажды ни с того ни с сего взялась обучать Наташу приемам самообороны. В день, когда Наташа впервые смогла вывернуться из тренировочного захвата, Анна предложила ей партнерство: дрессировка собак – не самый провальный бизнес.

Научившись драться, Наташа вновь смогла улыбаться.

С улыбкой вернулся и смех. Музыка не вернулась.

Анютиной любовницей Наташа стала гораздо позже, года через два, уже здесь, в Лисичкино. Захотела сама – ближе Анны на свете человека не было. Именно это важно: Аня никогда ни к чему не принуждала. Женщинам вообще не свойственно применять силу.

Почти не свойственно.

…Анна, наконец, встает. Протягивает руку Женьке. Оглядывается, ища глазами ее, свою Принцессу.

Наташа улыбается Анне.

Идет к ней.