Там точно есть любовь

Глава 39. …Наташей

Наташа измождена.

Рвотой, по утрам выворачивающей горло. Холодностью Анны. Болью в спине. Собственным притворством.

Бесконечным ледяным ветром; хлюпаньем грязной жижи под ногами; мокрыми хлопьями, заполнившими воздух, – то ли дождем, то ли снегом…

Страданиями любимых.

В этой несчастной, метелями отрезанной от мира деревеньке все умирают: собаки, люди. Любовь и верность.

Весна не пришла, застыли ночи.

Натальи Михайловны не стало двадцать девятого февраля. Из-за какого-то дурацкого високосного числа Катина свекровь не дожила до весны.

Олег рассказал, что в последнюю неделю зимы Катя почти не отходила от матери мужа: «Знаешь, Наташик, она словно наверстывала что-то – особого ухода ведь не требовалось, Наталья Михайловна до самого конца все сама пыталась делать, они просто с утра до вечера разговаривали или читали вместе, часто музыку слушали, я им туда с кухни музыкальный центр перетащил…»

Хозяйство соседей перешло в руки мужчин: Олега и Андрея. Женька металась между угасающей бабушкой и парализованным отцом. Есть никому не хотелось. Олег на всех варил картошку, Андрей пытался отвлечь родных Натальи Михайловны: Костю – шахматами, Женьку – задачками по математике. Присутствие Андрея, по словам Олежки, все принимали как должное: Беров не спрашивал разрешения, просто приходил рано утром, уходил ближе к ночи. Несколько раз к ним врывалась громогласная Виктория (Олега эта женщина пугала), хаотично мыла кухню, варила супы, тормошила девочку.

Катя не выходила – ни к подруге, ни к мужу, ни к Андрею.

Катя всегда казалась Наташе холодной и будто лишенной эмоций; откуда в ней взялось столько сострадания к чужому (все ж таки) человеку? Когда Наташа озвучила свое недоумение Анне, та обозвала ее дурой, дурой, дурой.

На похороны Натальи Михайловны Наташа поехать не смогла, чувствовала себя отвратительно, не справлялась с тошнотой. Ее оставили дожидаться всех в Викином кафе.

Они вошли, выпотрошенные ветром третьего дня марта, лишенные сил и чувств, замерзшие. Девочка, зареванная до красных пятен на висках, всем телом прижималась к Антону, тот хлюпал носом и поддерживал за плечи крошечную подругу. Костя казался растерянным, переводил взгляд с одного лица на другое, не размыкая губ, каждому задавал все тот же беззвучный вопрос, он так и не поверил, что его мама умерла.

Лицо Кати? Оно было… опустошенным. Ни боли, ни следа слез. Сдвинув брови, соседка поспешила заняться делами, стала сдвигать столы, носить стулья. Ожесточенно. Виктория наблюдала за подругой со страхом и жалостью. Почему-то в первую минуту никто не решился помогать Кате. Чуть позже Анна зашла за прилавок, вытащила бутылку водки, всунула кружку в Катину руку, заставив измученную женщину остановиться.

Дура, дура, дура… В тот вечер в кафе Наташа поняла, что осиротел не только Костя.

…Потеря мамы… Наташе до сих пор не удается приложить это чувство к себе. Мысли о собственной матери давно вымараны из ее сознания: не купив однажды хлеба, Наташа, очевидно, лишилась той части души, в которой жили дочерние чувства.

Предложенную Анной водку Катя выпила одним рывком, нелепо закашлялась, сипло поблагодарила воздух перед собой. Наташе показалось, что соседка даже не поняла, кто ей налил. Но она хотя бы перестала передвигать мебель. Наташа дернулась подойти, выразить, наконец, Кате и Косте свои соболезнования, но остановилась, опереженная Андреем. Наташе не было слышно, что именно Беров говорил Кате: женщина молча смотрела на него снизу вверх, серьезно и грустно. Очень долго. А потом резко вскинула правую руку, будто защищаясь, попятилась и шагнула к Косте, крепко обняла мужа, перегнувшись через спинку инвалидного кресла.

Андрей медленно отвернулся от них, раненный… состраданием?

Страшась понять выражение лица Берова, Наташа торопливо откинула крышку пианино. Как еще могла она рассказать этим несчастным людям, что их боль разрывает и ее сердце? Музыка так часто утешала Наташу – возможно, звуки любимого инструмента спасут и других.

Эту песню любила Наталья Михайловна. Пальцы нащупали мелодию раньше, чем Наташа поняла, что она собирается играть: «…и даже в краю наползающей тьмы, за гранью смертельного круга, я знаю, с тобой не расстанемся мы…»

Слова Рождественского сплетались из нот, нежно плакали в Наташиной душе – и вдруг стали реальностью: превратились в сиплый голос старика.

– Мы память, мы память. Мы звездная память друг друга. – Виктор Николаевич произнес заключительные строчки совсем тихо, не пытаясь укладывать их в стихотворный ритм: просто ласково поделился с другом важным секретом. Потом обвел друзей молодыми и ясными глазами. Добавил чуть громче: – Нате бы понравилось.

И ты совсем не знала, что лучше: вот так безжалостно вернуть себе сознание, все понять? Или остаться в спасительном беспамятстве? Ты улыбнулась старому учителю и продолжила играть. «Делаем, что можем». Наталья Михайловна часто повторяла эти слова.

Едва финальная нота растворилась в дыхании слушателей, с улицы раздался тонкий отрывистый лай. Арсений отодвинул штору, вгляделся в зимний сумрак, не оборачиваясь, сказал спокойно: вот и Святая Рыжая прибежала проститься.

Катя подскочила к окну, рывком распахнула створку и обессиленно развернулась обратно.

– Да нет там никого.

Холод и свежий воздух заполнили кафе.

Катя спрятала лицо в ладонях.

Спустя неделю умерла Джерси. Старость, стремительная болезнь… Наташа не хочет думать про это, не хочет вспоминать, как замерла на Анниных коленях рыжая голова ее собаки. Но память безжалостно раскрашивает неотвязными деталями череду кадров: дрожащие пальцы хозяйки вытирают глаза питбуля; в безуспешной попытке вильнуть вздрагивает хвост; Аня все улыбается и улыбается, мимикой успокаивая умирающего друга. И еще – как вдруг внезапно изменилось тело Джерси: там, где только что лежала старая собака, осталась лишь кучка костей и смятая шерсть.

Рядом – сломленная Анна.

Все.

Джерси прожила довольно долгую для собаки жизнь.

Только какой смысл в этой фразе?

Анна поднялась с пола, перенесла обмякшее тело на подстилку, вышла из комнаты. Последовать за ней Наташа не решилась. Осталась с Джерси, гладила потускневшие бока. Анна вернулась через полчаса: собранная, деловая, умытая. Потерявшая душу. Попросила Наташу помочь похоронить собаку. Весь вечер Наташа пыталась поймать взгляд подруги и отчаянно боролась с желанием убежать в соседний дом, к отцу своего будущего ребенка…

Наташу снова рвет. С омерзением она разглядывает содержимое таза. Жидкая желтая пена – Наташа практически не ест. Нет сил идти в туалет выплескивать эту гадость. Она отодвигает таз ногой. Хочется плакать. Почему ее тело отказывается обрадоваться малышу? Сама Наташа очень счастлива. Все же. Все же.

Никогда не думала, что токсикоз – такая гадкая штука.

Особенно если беременность приходится скрывать от близкого человека.

Не тошнота изматывает Наташу – вранье.

Невыносимо прятаться от Ани, но и рассказать сейчас – невозможно. Человек не должен терять сразу всех.

Даже Олегу Наташа не может довериться. Предательство ей видится именно в том, что Анин враг узнает про ребенка раньше Ани. Но как же хочется увидеть веселый блеск в глазах любимого – Наташа не сомневается, что Олег будет в восторге от предстоящего отцовства, он же такой искренний, добрый… настоящий. И любит ее.

Наташа вздрагивает и оборачивается на скрип двери.

Анна заходит в комнату – без предупреждения, без стука. С каменным лицом протягивает Наташе тарелку с нарезанным лимоном.

– Положи под язык. Лимон облегчает токсикоз.

С языка рвется вопрос: как ты поняла, как? Вина захлестывает, трудно дышать, хочется наорать на Анну. Вместо этого Наташа бурчит еле слышно:

– Тебе-то откуда знать…

Несколько секунд Анна молча смотрит ей в глаза.

– Не волнуйся, скоро станет легче. Еще неделя-полторы, к четвертому месяцу обычно проходит.

Анна нагибается, забирает таз и выходит из Наташиной комнаты.