Том 1. Стихотворения

Дразнили крысой тыловой,

А был он писарь полковой,

Нестроевой солдат.

За то, что почерк был красив,

За четкий воинский курсив

Он был зачислен в штат.

Поскольку он в детдоме рос,

Никто не загрустил всерьез,

Когда он призван был.

Он, непригож и неженат,

Один шагал в военкомат —

Никто не проводил.

Кого-то он давно простил,

Кого-то он в письме просил:

«Хоть строчку напиши...»

Ответа ждал напрасно он —

Других, счастливых, почтальон

Поддразнивал: «Спляши!»

...В штабной землянке он сидел,

Немало было всяких дел

Поручено ему.

(Ах, жизнь у писаря легка,

Передовая неблизка —

Издалека, издалека

Казалось кой-кому.)

Гремел, гремел военный гром,

А писарь все водил пером

С рассвета дотемна.

Не только кровь войне нужна —

Бумагу жадно жрет война,

Чернила пьет она.

...В то утро враг — в который раз! —

Решил побеспокоить нас

Средь елей и болот;

Он орудийные стволы

Навел на ближние тылы —

Обычный артналет.

Минут пятнадцать бил подряд,

Обстреливая наш квадрат,

И вот снаряд шальной,

Нежданный двухпудовый гость,

Накаты прорубив насквозь,

В блиндаж попал штабной...

Теперь уж не придет ответ —

Ни тыла нет, ни фронта нет

Уже тридцатый год.

Связист не тянет провода,

И письма не идут сюда —

За тридевять невзгод.

Могила поросла травой,

И ель над самой головой

Уходит в облака...

Он был не трус и не герой,

Не командир, не рядовой —

А просто писарь фронтовой

Пехотного полка.

Над томом Плутарха осеннею ночью

Склонюсь — и минувшее вижу воочью.

Как будто остывшей поверхностью лавы

Неспешно шагаю, листая страницы

Запекшейся крови, свалявшейся славы,

Всего, что свершилось и не повторится.

О старец, твои ниспровергнуты боги,

Твоим аналогиям нет аналогий, —

Ну где этим римлянам древним и грекам

Тягаться с двадцатым космическим веком!

...Ушедшею давностью дышат страницы,

Но, книгу закрыв, я не в силах забыть их.

Под шлаком былого кипит, пузырится

Бессонная магма грядущих событий.

Из мигов состоят года,

Из капель — пенные валы,

И в сладкой мякоти плода

Так зернышки его малы.

Величественная гора,

Взметающая град камней, —

Всего лишь только кобура

Сил, что стократ ее важней.

Нам разум освещает путь,

Но как бы некою горой

Вещей естественная суть

Заслонена от нас порой.

И если приоткрылись мне

Истоки следствий и причин,

То чувствам ясны не вполне

Соотношенья величин.

...Но пусть порой я нищ и гол

Перед игрою внешних сил,

В свой череп — костяной чехол —

Я всю Вселенную вместил.

Я с вокзала иду, как бывало,

Я ступаю на старенький мост;

Он теперь над зарытым каналом

Будто странный, ненужный нарост.

Вспоминаю, что было и сплыло,

Необъятное силюсь объять

И невольно гляжу за перила:

Вдруг себя там увижу опять.

Сколько тысяч моих отражений

Там осталось в зарытой воде...

Неужели теперь, неужели

Нет меня уже больше нигде?

...Торопясь под вокзальные своды,

За перилами, вровень со мной,

Молодые идут пешеходы

По утоптанной тверди земной.

Нет, не в минувшем счастье. Но видней

На склоне лет и на исходе сроков

Спасительная бедность давних дней,

Незамутненность жизненных истоков.

Не ночи вспоминаю — вечера,

Не поцелуи, а рукопожатья;

На девочке с соседнего двора

Заботливо заплатанное платье.

И никогда не будет мной забыт

Огромный дом, массив кирпичной плоти, —

Я помню цокот ломовых копыт

В таинственных тоннелях подворотен;

Гул примусов и неуют квартир,

Поленницы с осклизлыми дровами,

И пристальное вглядыванье в мир

Сквозь радужную призму упований.

Идем за надеждою вслед,

За древней скрипучей арбою...

А счастье не там, где нас нет,

А там, где мы рядом с тобою.

В судьбу к нам оно не влетит

Кичливой и пышной жар-птицей,

Но вплавлены в будничный быт

Его золотые частицы.

Тая всю явь, что мимо них текла,

Все отраженья давних поколений,

Как занавешенные зеркала,

Стоят фасады городских строений.

Когда-нибудь изобретут прибор:

Направив луч на здание любое —

На особняк, на крепость, на собор, —

Мы прошлое увидим пред собою.

Мы краску на стене за слоем слой

Начнем листать, чтобы смогли открыться

Присыпанные пеплом и золой

Империи забытые страницы.

Пройдут ряды повозок и телег,

Проскачет всадник, и промчатся сани,

Прохожие, прошедшие навек,

Проявятся на каменном экране.

Поверхности вокзалов и казарм

Сквозь муть натеков, паутину трещин —

Все то, о чем историк не сказал,

Покажут нам в обыденности вещей.

И каждый храм, больница и дворец

На голой кладке, за последним слоем,

Вещая и начало, и конец,

Нам явят всех, кто эти стены строил.

И пусть мы не услышим голосов —

Мы неизвестных каменщиков лица

Увидим средь строительных лесов —

И не забудем в пояс поклониться.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Скрывая все, что отражалось в ней,

И ни на чей не отвечая вызов,

Стена — немая плоскость из камней —

Стоит, как невключенный телевизор.

Голландский бедный мальчик

У грани пенных вод

Дрожит и горько плачет,

А с места не сойдет.

По щиколотку в тине

Стоит он день-деньской,

Промоину в плотине

Закрыв своей рукой.

Уже припухли гланды

И боль в его груди,

Но сгинут Нидерланды,

Лишь руку отведи.

Пробита будет дамба

Соленою волной —

Тогда аминь и амба

Всему, что за спиной.

. . . . . . . . . . . . . . . . .

Невесел на картине

Продрогший паренек;

Что он хрестоматией,

Ему и невдомек.

Он никого не учит,

Ничьих похвал не ждет,

Он этот частный случай

В закон не возведет.

С усталостью во взоре,

С надеждой и тоской

Он сдерживает море

Немеющей рукой.

Не застраивай лётного поля,

Хоть пустынно и голо оно.

Не застраивай лётного поля —

Ведь другого не будет дано.

Пусть жалеет, сочувствует кто-то,

Пусть другим твоя бедность смешна,

Но тебе для разгона, для взлета

Только ровная местность нужна.

Никто не скажет, почему во сне

Вдруг возникали рощи и обрывы

И давний враг, как друг, пришел ко мне,

И был я то несчастным, то счастливым.

И мой двойник со мною говорил,

Подсказывал таинственные числа

И вел меня мостами без перил

Над безднами — без умысла и смысла.

Был так обычно-необычен сон,

А мудрый опыт шлялся в самоволке,

И сам в себе был разум отражен,

Как в зеркале, разбитом на осколки.

Скажи, кому она нужна,

Зачем в пустынном месте

Стоит кирпичная стена —

Ей лет, наверно, двести?

Здесь рядом жили в двух домах

Два добрые соседа,

А что таилось в их умах —

О том никто не ведал.

В те незапамятные дни

На них нашла хвороба:

Влюбились в девушку они,

В одну и ту же — оба.

Она ходила в их дома,

Она хвостом вертела,

Она не знала и сама,

Кого в мужья хотела.

Скрыть друг от друга не могли

Друзья свою досаду,

И меж собою возвели

Враждебную преграду.

А дева ветреной была —

Пойми красоток этих, —

Двоих вкруг пальца обвела,

А приглянулся третий.

...Капелью капают года,

Дымит огонь в камине,

Ушла любовь невесть куда,

И дружбы нет в помине.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И тот забыт, и тот зарыт,

И нет домов их боле.

Кирпичный памятник обид

Стоит в пустынном поле.

От этих двух, чьи имена

Взяла навек могила,

Осталась лишь одна стена,

Что их разъединила.

Дела былые — тлен и прах,

Но у ограды все же

О собственных своих делах

Задумайся, прохожий.

Дождь шумит, как дальний поезд,

Дождь летит на всех парах,

Он старается на совесть,

Он идет во всех мирах.

Над могильными холмами,

Над причалами в порту,

Над родильными домами,

Над фиалками в цвету —

Всюду он, — и не укрыться,

Не податься никуда;

Города дрожат, как птицы,

Выпавшие из гнезда.

Он струится спозаранок,

Он навеки и везде.

Вся планета — полустанок,

Заблудившийся в дожде.

Человек живет бегом,

На ходу жует,

Он века берет в обгон,

На педали жмет.

Он спешит, подлунный царь,

К новым чудесам, —

А земля творит, как встарь,

По своим часам.

Среди осени весна

Не идет на луг,

И не силится сосна

Обогнать подруг.

Царь земли бежит бегом —

Зверем на ловца, —

А природа-то кругом

Ухмыляется.

Горит маяк, горит ночное солнце,

Окрест все море им озарено.

Но сказано в пословице японской,

Что у подножья маяка — темно.

Кто утром нас в порту у пирса встретит,

Какую весть услышать суждено?

Лишь издали нам будущее светит,

Но у подножья маяка темно.

Надежды громоздкую бочку

Катил я с давнишней поры

На эту найвысшую точку

Вот этой высокой горы.

Все было — сомненья, страданья,

И зной, и холодная дрожь,

Но трудное самозаданье

Под старость я выполнил все ж.

«Эй, Музы! Готовьте посуду!

Готовьте столы и цветы!

Я с вами застольничать буду,

Я с Вечностью чокнусь на «ты»!»

...Никто отозваться не хочет,

Лишь ветер гудит в бороде.

Полно здесь полнехоньких бочек,

Где ж гости? Хозяева где?

О чем ты там ни говори,

Кого ты там ни слушай —

В старинные монастыри

Вхожу, смиряя душу.

Здесь кто-то ждал благую весть,

Искал видений вещих,

А кто-то видел то, что есть,

Любил простые вещи.

Его не райские края,

Не ангельские дали —

Земная прочность бытия

И тишина прельщали.

Старели стены над рекой,

О купол бились бури —

Но бог по имени Покой

Без выходных дежурил.

Гостиничные номера.

Стандартная койка и стол...

Отринута вся мишура,

Ты гол пред собой как сокол.

Захочешь — окно отвори,

Над городом крылья проверь,

А хочешь — летай и пари

Над будущей жизнью твоей.

Куря и вверяясь мечте,

От койки шагай до стола,

Свободен в ночной тесноте,

Как пуля в канале ствола.

...С обрыва заглянул я вниз.

Редел береговой туман.

Песчано-каменистый мыс

Открылся мне издалека —

Там, словно серая река,

Земля впадала в океан;

Там небольшие островки

Маячили, как поплавки;

Там лик морщинистой воды

Блестел, как россыпи слюды, —

Но складом черного сукна

Внизу лежала глубина;

Там к берегу катился вал,

И, пятясь, будто самосвал,

Он опрокидывался вдруг

И гальку на берег ссыпал.

О утренний приморский час!

Ты мне напомнил давний миг,

Когда я в детстве первый раз

К стеклу оконному приник.

Вновь, опьяняя новизной,

День возникает предо мной —

И впереди стоят года,

Как пред отправкой поезда.

Пусть где-то ждет небытие —

Но все, что вижу, — все мое!

Пусть смертны тело и душа —

Но жизнь бессмертно хороша!

Автобус все неторопливей

Плывет в журчащей глубине,

Его скребет и моет ливень,

И пляшет на его спине.

И пыли самотканый полог

Лег, складками не шевеля,

К пустыне накрепко приколот

Иголками из хрусталя.

А в стороне мерцает зыбко

Сквозь дождевое серебро

Верблюд двугорбый — будто скрипка,

Поставленная на ребро.

Я, как прочие дети,

Уплатил пятачок,

А затем мой билетик

Отобрал старичок.

К карусельным лошадкам

Он подводит меня,

С карусельной площадки

Я сажусь на коня.

Конь — пожарной окраски,

Хвост клубится, как дым;

Конь бессмертен, как в сказке,

Конь мой неутомим.

Он не просится в стойло,

Он не сеном живет —

Пьет чернильное пойло

И бумагу жует.

Вот мы скачем над лугом,

Над весенней травой —

Все по кругу, по кругу,

По кривой, по кривой.

И знакомая местность

Уплывает из глаз,

Мчит меня в неизвестность

Карусельный Пегас.

Развороты все круче,

Все опасней круги —

То взмываю я в тучи,

То впадаю в долги.

Я старею, старею, —

Где мой тихий ночлег?

Все скорей, все скорее,

Все стремительней бег.

Мы летим над больницей,

Над могильной травой —

А Вселенная мчится

По кривой, по кривой...