«Ты будешь съеден и забыт», —
Быку сказал прохожий.
А бык в ответ ему мычит:
«Ты будешь съеден тоже.
Мудрец ты или идиот,
Богат ты или беден, —
Когда настанет твой черед,
Ты тоже будешь съеден.
К тебе, не постучавшись в дверь,
Придет мадам Кончина;
Для посещения, поверь,
Отыщется причина.
И вот тогда, и вот тогда
Свершится дело злое, —
Ты будешь съеден навсегда
Огнем или землею.
Обоих нас на все века
Забудет мирозданье...
Пока, товарищ мой, пока —
До скорого съеданья!»
Томик дряхленький, без переплета,
Я листал у прилавка — и вот
Отделилось от томика что-то
И в недолгий пустилось полет.
Я малютку-бумажечку поднял,
Удивился на старости лет:
Из былого мне прислан сегодня
Довоенный трамвайный билет.
Не помят он и выцвел не очень,
Обозначена четко цена...
Может быть, он еще не просрочен
И зовет меня в те времена?
Там четверка по Невскому ходит,
Там еще патефоны в чести,
Там гитары гавайские в моде, —
Побывай там, душа, погости.
Погости — и к друзьям довоенным,
К незабвенным друзьям загляни.
Их при встрече узнаешь мгновенно, —
Постареть не успели они.
Память, минувшее унаследуй,
Помни сентябрь сорок первого года!
Друг мой, не веровавший в победу,
Жизнь за Отчизну бесстрашно отдал.
Это теперь незрячим и зрячим
Видно сквозь годы, что в отдаленье
Май сорок пятого нам маячил
В дни самых горестных отступлений.
Ну а тогда не каждый, не всякий
Верил, что злую силу осилим, —
Но, не колеблясь, в час контратаки
Жизнь был готов отдать за Россию.
Память людская, все унаследуй, —
Помни о тех, кто давней порою
Просто за Родину, не за победу,
Пали смертью героев.
Художник шагал по дороге.
Навстречу, в июльской пыли,
Тащились вчерашние боги,
Изгнанники неба брели.
Поникшие крылья в заплатах, —
Теперь не витать в облаках,
Широкие нимбы помяты,
Надменные лбы — в синяках.
Сказал им художник негромко:
«Прошу к моему шалашу!
Я, братцы, на радость потомкам,
Сызмáльства картины пишу.
Я запечатлеть вас намерен
Такими, как есть, без прикрас;
Я в вас — вознесенных — не верил,
Но верю в низвергнутых вас».
Картину — и слева, и справа —
Ругали нещадно, и вдруг
Подкралась к художнику слава,
И все изменилось вокруг.
Заказчики в студию рвутся,
А боги, не зная границ,
Повсюду глядят с репродукций,
С журнальных и книжных страниц.
Завален художник работой —
Теперь он не канет на дно,
Торжественным нимбом почета
Чело его озарено.
И все же, с подспудною грустью,
Он припоминает порой
Скитания по захолустьям
И день невозвратно-былой,
Когда он в одежде убогой,
В истертых до дыр башмаках
Шагал немощеной дорогой,
Витая мечтой в облаках.
Среди могил во мгле осенней,
При свете тусклого костра
Старик — придурковатый гений —
Пилил на скрипке до утра.
Он сам себе казался юным,
Спланированным на века, —
Но отсыревшим старым струнам
Была нагрузка нелегка.
И слушала концерт нелепый
Сентябрьская ночная мгла;
Дремали каменные склепы —
Кладбищенские терема.
«Уйди, — ему шептала осень, —
Вконец простынешь, чудачок!»
А он чихнет, ветвей подбросит
В огонь — и снова за смычок.
Так, памятью в былое вдавлен,
Забыв, что смерть была и есть,
Играл он для подруги давней,
Когда-то погребенной здесь.
И звуки стаей многокрылой,
Пробив сырую немоту,
Кружились над ее могилой
И возносились в высоту.
Ни справочников, ни программ
Судьба не издает;
Она вовек не скажет нам,
Что нас в дальнейшем ждет.
Ей, равнодушной, просто лень
В известность ставить нас,
Что нам сулит грядущий день,
Что будет через час.
Ты сам лепи свою судьбу
Из глины бытия!
Тебе, пока ты не в гробу,
Подвластна жизнь твоя.
О будущем гадалки лгут,
Примет правдивых — нет, —
И только долгий, честный труд
На всё дает ответ.
Не пиши для всех, —
Не взойдет посев,
И напрасен твой будет труд.
Для себя пиши,
Для своей души, —
И тогда тебя все поймут.
Все свои годы решил созвать я,
Чтоб оценить их, окинуть взглядом,
Чтобы они, как дружные братья,
Все в моей памяти встали рядом.
Гости явились, галдят в прихожей,
Гости меня затолкали в угол...
Ну до чего же они несхожи,
Многим из них не узнать друг друга!
...Глупые годы, умные годы,
Годы-красавцы, годы-уроды,
Годы-невзгоды, годы-счастливцы,
Годы-трудяги, годы-ленивцы...
Годы — в обносках, годы — в обновках,
Годы — в шинелях, годы — в спецовках;
В кепках приперлись годики-шкеты,
Годы-хрычи снимают береты...
Год-второгодник сжался в комочек,
Год-юбиляр ему что-то бормочет;
Годы-солдаты стоят в сторонке,
Свой разговор ведут негромкий...
Год-весельчак зовет на танцы,
Год-забулдыга требует водки;
Годы-юнцы и годы-старцы
Спорят вовсю, надрывая глотки...
Разные взгляды, разные лица —
Не столковаться им, не сдружиться...
Рано созвал я вас, годы-братцы, —
Старшего брата надо б дождаться.
Вверю я вас ему, командиру, —
Он вас построит всех по ранжиру,
Всех приструнит, подведет итоги...
Он — самый строгий — уже в дороге.
О чем историк умолчал стыдливо,
Минувшее не вычерпав до дна, —
О том на полках строгого архива,
Помалкивая, помнят письмена.
Бумажная безжалостная память,
Не ведая ни страха, ни стыда,
Немало тайн сумела заарканить
В недавние и давние года.
Пером запечатленные навеки,
Здесь тысячи событий и имен,
Как бы в непотопляемом ковчеге,
Плывут по морю бурному времен.
И, отмечая все хитросплетенья,
История — бессмертная карга —
Здесь, словно Ева в час грехопаденья,
Бесхитростно-бесстыдна и нага.
Так что же такое былое?
Былое — не склеп и не храм,
Былое — строенье жилое,
Где место найдется и нам.
Былое — дворец, возведенный
Над бездной скорбей и утрат;
В дворце том людей миллионы
У солнечных окон стоят.
Там наши друзья фронтовые,
Которых убила война,
Там всем, кого помнят живые,
Надолго жилплощадь дана.
И мы туда тоже прибудем,
Родной не покинув земли, —
Поскольку не боги, а люди
Строение то возвели.
Никто не очутится в нетях
И не растворится в былом,
Пока средь живущих на свете
Хоть кто-нибудь помнит о нем.