Том 1. Стихотворения

Тебе идет седьмой десяток лет,

А чем ты тех, кто раньше умер, лучше?

Поскольку бога не было и нет,

За все благодари ничтожный случай.

В сложнейшей иерархии причин,

Несущих нам спасенья и кончины,

Порой главнейший обретают чин

Не очень-то большие величины.

Гляди, гляди в минувшее, старик!

Твое везенье, может быть, таится

В пушинке тополиной, что на миг

У снайпера повисла на реснице.

И, может быть, давно б тебя земля

Взяла, избавив от соблазнов поздних,

Но старшина, блокадный хлеб деля,

На целый грамм в твою ошибся пользу.

Живи — и помни средь земных забот,

Что для других все кончилось иначе, —

И их невольно оскорбляет тот,

Кто видит смысл в своей слепой удаче.

На миг оглянуться —

А что там у нас за спиной?

Там ласточки вьются

Над старой кирпичной стеной,

Там детские ссоры,

Счастливейших дней череда,

Там ясные взоры, —

Никто нас не пустит туда.

На миг только глянем —

Какие мы были в былом?

Там утречком ранним

Идем по тропинке вдвоем.

Мы оба прекрасны

(При взгляде из нынешних лет) —

И оба не властны

Вернуться туда, где нас нет.

На миг оглянуться —

Траншея, болотистый луг.

«Оставь затянуться!» —

Твердит умирающий друг.

Он там, в сорок первом,

Он молод на веки веков,

Он в гости, наверно,

Не ждет никаких стариков.

В минувшее горе

Нам тоже вернуться нельзя —

В другое, в другое,

В другое уводит стезя.

Ходят, бродят без дорог,

Головы склоня,

Стыд, стыдище и стыдок —

Кровная родня.

Даже в выходные дни

Нет покоя им,

И равно видны они

Зрячим и слепым.

Ты их сам не раз встречал

На путях своих,

И краснел, и замирал

Ты, увидя их.

Уж не так ты, значит, плох,

Грешный человек...

Бойся тех, кто этих трех

Не видал вовек.

Свет все более сходится клином,

Телефонных не слышно звонков.

К телевизору, будто к камину,

Тянет под вечер двух стариков.

Оба смотрят с улыбкой умильно,

Как мелькают чужие места,

Как струятся серийные фильмы,

Где развязка, как в песне, проста.

И давно им не кажется странным,

Что, на зов их явившись извне,

Застекленные люди и страны

Возникают в астральном огне.

Одиночеств людских разбавитель,

Растворитель печалей дневных,

Допоздна угловой этот житель

Колдовать будет в комнате их.

Но едва в нем огонь оттрепещет —

Ночь нахлынет своей чередой,

И в экран его смотрятся вещи,

Как в аквариум с мертвой водой.

И становится холодно дома,

И, старательно застеклены,

Снимки родственников и знакомых

Не мигая глядят со стены.

Говорят: пора на мыло,

Седина — не благодать...

Друг, вот если б можно было

Жизнь мою переиздать!

Я отвел бы больше места

Для пиров и для побед,

Напрочь вытравив из текста

Огорченья прошлых лет.

Всей судьбы своей зигзаги

Вытянув в прямую нить,

Наяву и на бумаге

Заново б я начал жить!

Друг редактор мне ответил:

«Самому себе не лги!

Ты высказыванья эти

Для глупцов прибереги.

Грусть и радость своенравны —

Это знают мудрецы;

Грусть и радость равноправны,

Словно сестры-близнецы.

Утвердясь в душе бессрочно,

Перевесив груз невзгод,

Счастье наше, как нарочно,

Счастьем быть перестает.

Пой бесхитростные песни,

Плачь и радуйся с людьми

И судьбы неравновесье

С благодарностью пойми.

Ибо, как ты там ни прыгай,

Но для каждого из нас

Жизнь — загадочная книга —

Издается только раз».

Пусть мысль моя покажется нелепой.

Брел мимо кладбища — и ясно стало мне,

Что там, среди его крестов и склепов,

Старуха смерть отсутствует вполне.

Что делать ей средь этой тишины,

Где все концы с концами сведены,

Что взять ей с тех, кого она взяла, —

Не здесь она ведет свои дела.

По улицам она и по больницам рыщет —

Среди живых она добычу ищет.

Я сменил шесть наставников-десятилетий,

И теперь начинаю о них сожалеть я:

Это были совсем неплохие ребята —

Голодранцы, бродяги, трудолюбцы, солдаты...

А последний наставник домовитый такой, деловитый,

Осторожный такой, будто сделанный из динамита;

Он, скупец, все глядит на часы,

Он дни, как червонцы, считает;

Он мне шепчет, что только для стран и народов

Вековечная Вечность течет по спирали,

Но для человека под старость

Изгибается время по кругу,

Как змея, — чтобы хвост свой ужалить.

С годами краса наша тает,

С годами — греши не греши —

Морщинится и выцветает

Лицо — этикетка души.

Душа не стареет, умнеет,

В бессмертие рвется она, —

Но вечною быть не умеет,

Телесным законам верна.

О тело, непрочный контейнер,

Конструкторский брак бытия!

Ты станешь компостом для терний,

Щепоткою пепла... А я?

Душе моей снятся дороги,

Не хочет она на покой, —

Но груз погибает в итоге

Из-за упаковки плохой.

Этот хутор литовский

В стороне от шоссе

Не простой, не таковский,

Не как прочие все.

Этот хутор литовский

На озерной косе

Предстает мне в чертовской,

Марсианской красе.

Ночью гляну с крыльца я —

Чудеса предо мной

Возникают, мерцая

Над седой пеленой.

Там — не дивные горы,

Не таинственный скит

И не ангельский кворум

У прибрежных ракит, —

Там конструкции странной

Кто-то строит мосты

Из теней, из тумана,

Из цветной темноты;

Там нездешние зданья

Кем-то возведены

Из росы и молчанья,

Из осколков луны.

...Может, мир необычен

В самой сути своей,

А в Галактике нынче

Ночь открытых дверей?

Может, кто-то ответа

Ждет на давнюю весть?

Может, то, чего нету, —

Тоже все-таки есть?

Макромир мне непонятен,

Стыну у его дверей, —

Он почти невероятен

В необъятности своей.

В микромир бы мне пробраться,

В мир незримых величин,

В край, где корни коренятся

Всех последствий и причин;

В царство малых измерений

Вникнуть, где на миллион

Действенных микромгновений

Миг обычный расщеплен;

В государство дробных чисел

И неведомых чудес,

От которых мы зависим

Более, чем от небес...

Стихи — не пряник, и не кнут,

И не учебное пособие;

Они не сеют и не жнут —

У них задание особое.

Они от нас не ждут даров,

Открещиваются заранее

От шумных торжищ и пиров,

От хищного преуспевания.

Милее им в простом быту,

Почти неслышно и невидимо,

Жить, подтверждая красоту

Всего, что вроде бы обыденно.

Но в громовые времена,

Где каждый миг остер, как лезвие,

На помощь нам идет она —

Великодушная поэзия.

Где пули свищут у виска,

Где стены и надежды рушатся,

Припомнившаяся строка

В усталых пробуждает мужество.

...Тоска, разлука ли, болезнь —

Что ни творится, что ни деется, —

Пока стихи на свете есть,

Нам есть еще на что надеяться.

На старинной остзейской гравюре

Жизнь минувшая отражена:

Копьеносец стоит в карауле,

И принцесса глядит из окна.

И слуга молодой и веселый

В торбу корм подсыпает коню,

И сидят на мешках мукомолы,

И король примеряет броню.

Это все происходит на фоне,

Где скелеты ведут хоровод,

Где художник заранее понял,

Что никто от беды не уйдет.

Там, на заднем убийственном плане,

Тащит черт короля-мертвеца,

И, крутясь, вырывается пламя

Из готических окон дворца,

И по древу ползет, как по стеблю,

Исполинский червец гробовой,

И с небес, расшибаясь о землю,

Боги сыпятся — им не впервой.

Там смешение быта и бреда,

Там в обнимку — чума и война;

Пивоварам, ландскнехтам, поэтам —

Всем капут, и каюк, и хана.

...А мальчишка глядит на подснежник,

Позабыв про пустую суму,

И с лицом исхудалым и нежным

Поселянка склонилась к нему.

Средь кончин и печалей несметных,

Средь горящих дворцов и лачуг

Лишь они безусловно бессмертны

И не втиснуты в дьявольский круг.

Ослепший воин в рыцарской броне

На минном поле повстречался мне.

Он шел, лица забралом не прикрыв,

Был шаг его неровный тороплив.

Я закричал:

«Неладно ты идешь:

Оступишься — костей не соберешь!

Зачем стремиться к цели напрямки,

Спокойному расчету вопреки?

Иди за мною — вот моя рука,

Ты здесь погибнешь без проводника!»

А он в ответ:

«В глазах моих темно,

Но верю в Солнце — выручит оно:

В меня объявшей горестной ночи

Я чувствую порой его лучи.

Свою тропинку для себя тори —

Я Солнце взял себе в поводыри!»

И он ушел, меня опередив.

Я ждал: вот-вот недальний грохнет взрыв,

Но час прошел, и час другой прошел —

Над минным полем лишь гуденье пчел.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Идя к спасительному рубежу,

Я под ноги внимательно гляжу.

Молчит земля, и небеса молчат,

Из почвы травы дикие торчат,

Чуть видные неровности меж них —

Как бугорочки в книгах для слепых.

Я Осторожность взял в поводыри,

Но черные летят нетопыри,

Крадется к сердцу холод земляной,

И Солнце гаснет за моей спиной.

Чтоб поле перейти до темноты,

Мне не хватило мудрой слепоты.

Когда пытаюсь в давнее вглядеться,

Ни в чем не вижу чьей-нибудь вины.

Коротенькими радостями детства

Невзгоды в темноту оттеснены.

Забыты огорченья и леченья,

Не помню ни врагов, ни синяков,

А помню я подарки, и печенье,

И праздники белее облаков,

И мирный скрип шершавого паркета,

И самовар, журчащий, как ручей,

И елку, где дрожат комочки света

На пальцах стеариновых свечей.

Любовь минувших лет, сигнал из ниоткуда,

Песчинка, спящая на океанском дне,

Луч радуги в зеркальной западне...

Любовь ушедших дней, несбывшееся чудо,

Нечасто вспоминаешься ты мне.

Прерывистой морзянкою капели

Порой напомнишь об ином апреле,

Порою в чьей-то промелькнешь строке...

Ты где-то там, на дальнем, смутном плане,

Но ты еще мне снишься временами —

Снежинка, пролетевшая сквозь пламя

И тихо тающая на щеке.

Много верст у меня за спиною,

Много радостей, бед и тревог.

Кое-что было понято мною,

Но чего-то понять я не смог.

Есть в печалях былых и отрадах

На минувшие тайны ответ, —

Но и сам я собой не разгадан,

И ключей к мирозданию нет.

Я, как брата, весь мир обнимаю,

Все обиды прощаю ему, —

Но и в нем я не все понимаю,

И, быть может, вовек не пойму.

До сих пор — как во сне или в детстве —

Жизнь в единое не сведена,

И в цепочке причин и последствий

Не сомкнуть основного звена.