Том 1. Стихотворения

Живу, сухопутный марала,

За строчки взимая рубли, —

А деды мои — адмиралы —

Умели водить корабли.

Своих прибалтийских фамилий

На службе у русских царей

Ничем они не посрамили,

Мотаясь по хлябям морей.

Морячили с полной отдачей

И были России верны, —

И Шефнера мыс обозначен

На картах Советской страны.

А я все на суше работал,

Прокладывал берегом путь,

И к славе военного флота,

Увы, не причастен ничуть.

Но в дни обороны авральной,

В годину военной страды,

Я, если сказать фигурально,

Не прятался в трюм от беды,

Врагу не показывал спину,

Блокаду изведал сполна;

В шкатулке фамильной старинной

Хранятся мои ордена.

В бушующих бурях событий

Я память берег о родне, —

И пусть гимнастерку, не китель

Пришлось мне носить на войне,

Пусть с морем встречаюсь я редко, —

Но знаю: судьбину мою

Не надо оплакивать предкам

В скупом лютеранском раю.

Я громкой не ищу хвалы

Своим негромким книжкам,

И пиршественные столы

Влекут меня не слишком.

Иная слава мне нужна —

Ее приму охотно.

Отвесь мне славу, старшина,

Сухим пайком пехотным!

Не жирным лакомым куском,

Не тортом сладковатым —

Сухим пайком, сухим пайком,

Надежным концентратом!

Мне это нужно не сейчас,

Я подожду немного.

Отвесь мне славу про запас,

Сухим пайком — в дорогу.

Жил на улице Стремянной

Безработный инвалид,

Для мальчишек — друг желанный,

Друг, не помнящий обид.

В нищете несуетливой

Процветал он, а не чах, —

И варил себе крапиву,

Медный примус подкачав.

«Все сомнения излишни, —

Толковал он сам с собой, —

Пусть нога — под Перемышлем,

Ведь башка твоя — с тобой!

Тяжело — не значит плохо,

Не сгибайся без горба, —

Неуютная эпоха,

Да счастливая судьба!»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Дни толпятся, годы мчатся, —

Но хоть раз в любом году

Я пешочком с Петроградской

На Стремянную бреду.

Я шагаю, будто в гору,

С грузом будничных обид

Прямо к флигелю, в котором

Жил счастливый инвалид.

Постою у подворотни,

У знакомого жилья, —

И немного беззаботней

Жизнь мне кажется моя,

И уютнее эпоха,

И светлее путь земной,

И не все на свете плохо,

И башка моя — со мной!

Исполнен помыслов благих,

Скажу на склоне лет,

Что равнодушие других

Нам не всегда во вред.

Когда мне очень не везло

И жизнь горька была,

Он мог вполне мне сделать зло —

Но он не сделал зла.

Он не помог мне в трудный час,

Хоть мог помочь вполне, —

И все-таки меня он спас,

Оставшись в стороне.

Пусть он не выручил меня,

Не протянул руки —

Но все-таки и на меня

Не поднял он руки.

Теперь-то мне, на склоне лет,

Яснее, что к чему.

За каменный нейтралитет

Спасибо шлю ему.

О, чудодейственный протез

Для слуха и для зренья!

Уже за тридевять небес

Глядим без удивленья.

Весь необъятный окоем,

Весь мир — с доставкой на дом.

Но слышать вдруг перестаем

И видеть вдруг перестаем

Того, кто плачет рядом.

Старея, живу в нестареющем мире.

Как встарь, в своих частностях он необъятен.

Что будет со временем в этой квартире,

Вот в этом объеме, вот в этом квадрате?

Истории ход — хоть вчерне — предсказуем,

Фантасты грядущее предугадали, —

Но как подступиться мне к той амбразуре,

Откуда просматриваются детали?

Что будет вот здесь, где пишу эти строки,

Где их перестукиваю на машинке, —

Высотного зданья цементные блоки

Иль просто пространство, где вьются снежинки?

У холодного моря встал на ночлег

Листву потерявший лес.

Ветки — черные русла рек

На карте ночных небес.

Ни птиц, ни зверья, ни людья в нем нет,

Ни капканов, ни волчьих ям;

Там друг не аукнет тебе в ответ,

И врагов ты не встретишь там.

Там давно под мышиной шкуркой золы

Чей-то костер погас.

И деревья — ноги небесной мглы —

Вкруг огня не пустятся в пляс.

Никакие опасности не грозят

Тебе в том лесу ночном, —

Но именно тем он и страшноват,

Что бояться некого в нем.

Зданья рушатся, как при бомбежке, —

И не выручит здесь ПВО,

И никто не пришлет «неотложки»,

Да и мне не спасти никого.

И так странно, так странно знакомы

Лица этих несчастных людей, —

Будто я уже был у них дома

В их нормальный, не гибельный день.

Нет, не я, — то Брюллов самолично

Расстоянье веков превозмог;

До картины проник он в обычный,

В деловой их, предсмертный денек.

А они бытовали, трудились,

Покупали подарки родне,

Экономили, пели, судились,

И богам доверяли вполне,

И раскачивали колыбели,

И беседы вели у огня...

Предпоследние сутки Помпеи

Пострашнее последнего дня.

Расстрига, бездомный бродяга

Шагал по просторам Земли.

Вдруг видит: хрустальная фляга

Мерцает в дорожной пыли.

Он поднял. Прочел на сосуде:

«Здесь влага — волшебней вина,

Бессмертно-счастливейшим будет

Ее осушивший до дна».

В кусты он отбросил находку,

Промолвив себе самому:

«Добро б там вода или водка,

А счастье такое — к чему?

Коль смертны все люди на свете —

Бессмертья не надобно мне...»

И дальше побрел по планете

С надеждою наедине.

В лохмотьях, в немыслимой рвани,

Побрел он за счастьем своим.

Всплакнули инопланетяне,

Следившие тайно за ним.

Им стал по-семейному близок

Мудрец, не принявший даров, —

И Землю внесли они в список

Неприкосновенных миров.

Вьются в дворике больничном

От рассвета дотемна

Воробьишки и синички —

Поднебесная шпана.

Из-за зерен, из-за крошек

Ссорятся они, — а всё ж

Злых, коварных, нехороших

Ты меж ними не найдешь.

Спорят птахи-недотроги,

Подымают кутерьму, —

А потом замрут в тревоге,

Не понятной никому.

И по общему решенью

Вдруг взмывают в высоту, —

И земные отношенья

Забывают на лету.

Дождь с утра. Разбилась чашка.

Неприятности — кругом.

Гибнет новая рубашка

Под электроутюгом.

Ты в окно глядишь на тучи,

Говоришь, что всё — не впрок,

Говоришь, что невезучий

Нынче выдался денек.

«Радуйся таким печалям, —

Возражаю я тебе. —

Мелочами, мелочами

Платим пошлину судьбе».