Записки из «Веселой пиявки»

Море то ли слегка разыгралось,

то ли помутилось — состояние между новым корытом и новой же избой. На топчане, застланном тряпицей, помидоры густо-малинового цвета, спичечный коробок с крупной солью, ломти черного и коряво открытая банка бычков (в Одессе — бычки в банке, тьфу). Под топчаном пустая водочная бутылка. Два пожилых мужика греют дряблые тела и, можно сказать, разговаривают:

Это — один, с набрякшими подглазными мешочками. Второй в ответ:

И далее, по очереди, со светлой горечью утраты:

Проникнувшись ощущением общности, я решил вмешаться. Пробормотал не слишком тихо:

И услышал от того, с мешочками:

А так?

Получите:

Свои люди. Право начинать перешло к ним, я напрягся.

Первый:

Я:

Второй:

Пробил мой звездный час. Про «Крокодилу» я знал все. Полного текста «Крокодилы» не существует, она бесконечна:

Ну и так далее.

Песенку эту, а вернее бодрый марш «Дни нашей жизни», написал в начале прошлого века Лев Чернецкий, капельмейстер 15-го стрелкового полка. Капельмейстером Лев Исаакович, надо сказать, был потомственным. Папаша его Исаак Исаевич тоже капельмейстерствовал в разных полках, а также на альте играл и сочинял — мазурки и марши, два из которых стали довольно знаменитыми: «Голубая даль» и «Старинный марш». Храбрецом себя показал Исаак Исаевич в войне с турками, поднял свой полк в атаку в битве за Шипку, за что награжден был Святым Станиславом третьей степени с мечами, а потом и Святой Анной той же степени с мечами же. Да и кузен Льва Исааковича в музыкальном деле немалых успехов добился: Соломон Исаевич Чернецкий стал даже главным по всем оркестрам Красной армии, дирижировал сводным оркестром на параде Победы и Сталинскую премию схлопотал, после чего, правда, его шарахнул паралич (но — будем справедливы: post hoc, non est propter hoc). Сам же автор «Крокодилы» от отца унаследовал не только музыкальное дарование, но и отчаянную смелость: в печально известном Кишиневском погроме 1903 года организовал какую ни то самооборону и по мере слабых еврейских сил давал отпор толпе убийц с хоругвями. Такая была славная семья. Не в пример брату Лев Исаакович благ от советских властей ждать не стал, а в восемнадцатом году со своим семейством уехал во Францию, где след его после начала мировой войны затерялся. Вполне мог и в лапы к нацистам попасть.

Впрочем, возвращаюсь к «Крокодиле». Слова-то, судя по их непритязательности, народные и вроде бы пели их — Бог весть на какую мелодию — еще за сотню лет до появления на свет Лейбы Чернецкого ремесленники удмуртского городка Сарапула про своих собратьев из Ижевска, потому что ходили ижевские работяги в длинных зеленых кафтанах... Заразный мотивчик. Поговаривали, что сам Леонид Андреев дал своей пьесе название этого популярного марша, но такого быть никак не могло: андреевские «Дни нашей жизни» появились года на два раньше чернецких. Публика с ума сходила: студент влюбился в хрупкую чистую девушку, а ту, бедняжку, вместе с матушкой скончавшийся картежник-отец оставил без средств да еще в долгах, и Оль-Оль (такое ласковое имя) телом своим торговала, чтобы им с голоду не помереть. Нет повести печальнее, народ валил на спектакли, в кондитерских появились конфеты «Дни нашей жизни», и счастливый Леонид Николаевич угощал ими друзей и знакомых. Но это мы опять от «Крокодилы» вбок отъехали. А вот Чарльз Спенсер Чаплин и впрямь заразился этим маршем и трогательно спел под него в «Новых временах» свою песенку. Если кто позабыл, бездомный бродяга-Чаплин по сюжету должен спеть про веселого старикашку, который подцепил красотку на бульваре, а та не отводила глаз от бриллианта на его толстом пальце. Бродяга никак не мог запомнить слова, и его подружка написала их на манжете, а он так размахался руками во время танца под эту «Крокодилу», что манжет потерял. И тогда запел белиберду из франко-итальянских то ли слов, то ли звуков. В общем — «Уно, уно, уно моменто». Мне лет девять, мы сидим в дачном сарае моего друга Алика и таращимся на экран, где летают чаплинские манжеты, — у Аликиного папы настоящий звуковой киноаппарат... Семьдесят лет тому.

А позже институтский приятель Яша пропел мне на крокодилову мелодию душераздирающую балладу про негра Тити-Мити, красавицу из Сити и попугая Кеке, которых отравила ревнивая жена негра Фаити. Ну, гуляка муж и растленная Мэри Бильбоке получили по заслугам, а попугая-то за что? Птичку я жалел. Дело было в разгар целинного идиотизма, мы шли по ночному алтайскому полю, холодные осенние звезды никак не смягчали чувства утраты, и мы с Яшей решили помянуть усопшего Кеке как только выберемся за пределы зоны сухого закона.

Все это я рассказал одесским старикам, и они прониклись ко мне высокими чувствами. Чувства эти стали еще выше, шире и глубже, когда Рувим сгонял за второй бутылкой, а Вениамин освежил натюрморт с помидорами и бычками. Оба оказались Яковлевичами, и я тут же разъяснил им, что, в сущности, они единокровные братья, ибо Рувим был старшим сыном Иакова, а Вениамин — младшим. А уж когда выяснилось, что маму Рувима, Елену Семеновну, на самом деле, согласно свидетельству о рождении, звали Лия, а Вениамина произвела на свет Рахиль, и я указал слабо начитанным в Ветхом Завете друзьям на все эти удивительные сближения, те только что не рыдали от умиления...

Сидели хорошо. Как выяснилось, полвека отслужили они на фирме «воздух-воздух», Рувим закончил завлабом, Веня (с мешочками) — просто старшим техником.

— Науку не превзошел, — вяло махнул он рукой, — с четвертого курса выперли.

Рувим пояснил:

— Ага, этот шлимазл сказал, что ихний декан женат на партии, только непонятно, кто кого е... Высунулся. Забыл, что длинный гвоздь забивают первым.

Воздуха-воздуха не хватало обоим, и Веня прививал Рувимчику литературный вкус, а тот отмазывал Веню, когда тот в глухую андроповщину попадался в будний день в вокзальном буфете за третьей кружкой пива.

Вот и сейчас их тянуло туда, в молодость. Веня со страстью читал частушки, извлеченные не из живого колодца народного творчества (где уж тут), а из «Доктора Живаго»:

In medias res пинг-понг продолжался.

— Аэропорт мой — реторта неона, — начинал Веня.

— Архангел небесных ворот, — подхватывал я.

— А где ловили косые всплески молока?

— У Ахмадулиной!

— Чем ловили? — это Рувим.

— Чем-чем — ротом!

Рувим морщинит лоб:

— Стоп! — Вениамин встал. — Ишь ты, кувшины... Я быстро.

И вернулся с третьей бутылкой.

— Садитесь, я вам рад, — сказал ему Рувим, который уже в середине второй изъяснялся исключительно цитатами. — Откиньте всякий страх.

Мы откинули, повернулись к морю. Шипела, наползая на берег, пена. Спросить бы у них, где находится та самая Арестань, куда мы привычно устремлялись в дождливую погоду, чтобы напиться чаю и предаться молитве. Может, знают? Ну да ладно. В другой раз. Мы молча допили изрядно потеплевшую водку и согласились встретиться на следующий день, тут же и в тот же час — сойтись и снова упиваться счастьем, лихорадочным и хрупким, возможным тогда лишь, когда исчезает прогал между этим и тем временем.