Записки из «Веселой пиявки»

А как все хорошо начиналось!

Юноша, смуглый и тощий, редко появлялся на главной площади Мекки у стен кубического храма. Да и недосуг ему глазеть на паломников к Черному камню, им конца не видать. Овцы не станут ждать, пока пастух наглядится на цветастую и пахучую мекканскую толпу. Но когда у колодцев и постоялых дворов толкался он среди торговцев изюмом из оазиса Таиф, серебряными слитками из северных рудников, йеменскими благовониями и всеисцеляющим ревенем, слоновой костью и черными рабами из Африки, индийскими пряностями, китайским шелком, византийским бархатом, когда стоял он в этой круговерти, оглушаемый ревом ослов и верблюдов, смутная тревога поселялась в его сердце. «Отец, — попросил он как-то Абу Талиба, старейшину курейшитов, его рода, — ведь и ты посылаешь караваны, я знаю. Разве не возил Омар кожи в Палестину? Вот и Асакир погнал большой табун к византийскому императору. Пусти и меня с караваном». — «Куда тебе, дитя мое, — качал головой старик. — Забыл о своем недуге? Кто поможет в пути, если тебя в полную луну настигнет твоя беда и ты станешь кататься по земле, есть песок и раздирать одежду?» И немощный мальчик возвращался к своим баранам в буквальном смысле слова и снова брал в руки пастушеский посох с уныло поникшим верхним концом.

Как проклинал он болезнь, делавшую его не пригодным ни для какого ремесла, кроме пастушества! Однако время шло. Вольная жизнь на пастбищах и простая пища делали свое дело. Приступы повторялись все реже, пока не прекратились вовсе. Но лишь в двадцать с лишним лет удалось Мухаммеду изменить свою судьбу.

К тому времени случалось ему ходить с караваном и в Сирию, и в Йемен — пока еще простым погонщиком. Добрая слава, которую заслужил расторопный и честный Мухаммед, дошла до Хадиджи, богатой вдовы из Мекки. Почтенная женщина, а было ей за сорок, взяла его в услужение. Теперь он водил караваны своей хозяйки. Но когда пестрота большого мира стала доступна, Мухаммед потерял к нему интерес. Все больше времени проводил он в уединении. Забытые приступы стали возвращаться. Но теперь он не бился в припадках, не катался по земле — видения и звуки иного мира стали являться Мухаммеду, и он боялся признаться в этом даже Абу Талибу, который всегда был добр к нему, даже Хадидже, которая его полюбила. А вскоре после их свадьбы он поделился с ней страшным для суеверного араба подозрением: «Я вижу свет, я слышу шум, лязг и скрежет, а иногда голоса. Я, наверно, одержим духами. Мне страшно, Хадиджа». И женщина, в чувствах которой смешались нежность жены и самоотречение матери, утешала его как могла. Проходили дни. Бледный, измученный, бродил Мухаммед вокруг холма близ Мекки, взывая к богам о помощи. Часто взбирался он на вершину и подходил к обрыву. Здесь вспоминал он неторопливую, распевную речь монаха-несторианца о Боге-Отце, чей голос прозвучал когда-то в сердце Исы, сына Мариам. Голос, возвещавший о будущем небесном царстве, но и о предваряющем это царство Страшном суде. И вот однажды...

Я верю, что в чистом поэтическом восторге Мухаммед действительно услышал этот голос. Через пятьсот лет еврейский мудрец скажет: «Если слова в сновидении ясны и отчетливы, а говорящего не видно, значит, произносит их Бог». Правда, Мухаммед не посмел принять эти звуки за голос самого Бога. То был, как сказано, посредник — Джибрил. В смятенных и полных страсти стихах сообщает Мухаммед соотечественникам первые наставления единого Бога. Он захлебывается, спешит. Не договаривает фраз. И мощный напор откровений, ставших впоследствии первыми сурами Корана, сумасшедшая фантазия, дробный ритмический узор — не мыслей, скорее звуков — обрушиваются на слушателей и... разбиваются о враждебность шейхов, холодный, здравый смысл купцов, суровый герметизм иудеев. А Мухаммед твердит, что послан на землю возродить веру Ибрагима, оскорбленную идолопоклонством бедуинов, обожествлением Исы христианами, попранием священных заветов евреями. Стихи возникают в его мозгу уже готовыми, подобно тому как Кольриджу явились строки Кубла Хана. Немногочисленные друзья боятся за Мухаммеда. Их тревожит его состояние крайнего телесного изнеможения. А другие... Когда он с яростью клеймит мерзости язычества, обычай закапывать живыми новорожденных девочек, когда объявляет, что нет другого божества, кроме единого Бога, когда рассказывает древние легенды о пророках, его встречают насмешками и презрением. «Он слышал эти байки от христианина, что торгует браслетами у главного фонтана», — судачили на постоялых дворах. «Сотвори чудо!» — ерничали продавцы шербета и банщики. Женщины показывали на него пальцем и шептались: «С такими деньгами Хадиджа могла найти себе почтенного человека, пусть и постарше этого безумца». Лишь верная жена была с ним. И Голос, певший в нем: «Ни светлым утром, ни темной порою твой Бог не покинет тебя, Мухаммед. Знай, есть жизнь за могильным порогом, и будет она лучше нынешней твоей жизни. Ты получишь щедрое воздаяние. Разве Бог не нашел тебя сиротой — и приютил? Не нашел тебя блуждающим — и направил? Да не обидишь ты сироту, не отвернешься от нищего».

Не то же ли говорил галилеянин? И не так же осмеяли его в родных местах? Пророк не имеет чести в своем отечестве — про себя он сказал это и про Мухаммеда. Нищие и рабы окружали Иисуса. Рабы и нищие идут за Мухаммедом. Почтенные жители изгнали Иисуса из Назарета. И он ушел в Капернаум. Мекканская знать вынуждает Мухаммеда бежать в Медину.

Но он успел позаботиться о безопасности своих многочисленных последователей. И, увы, успел потерять двух самых близких людей — Хадиджу и Абу Талиба, умерших почти в один день. И на прощанье поразил паломников своей последней в Мекке проповедью: «Знайте, о вы, поклоняющиеся камням, что грядет время, когда солнце отвратит свой лик, когда звезды погаснут, когда волосы детей побелеют от горя, а души подобно рою саранчи покинут могилы, когда заживо погребенная девочка услышит Его вопрос: за какое преступление ее умертвили? И будет открыта книга, и каждая душа узнает, что ей воздается. И услышится голос Бога, вопрошающего ад: «Полон ли ты?» И ад ответит Богу: «Еще, дай мне еще!»

Из Мекки ушел поэт, в Медину пришел законодатель и воин, мудрец и политик. Но ведь и Иисус, вернувшись в Галилею, сказал: «Царство Небесное силою берется». И хотя жар и гармония покинули новые суры, обернувшиеся напыщенными проповедями или скучными предписаниями учителя и вождя, Мухаммед сохранил врожденное чувство справедливости и терпимость. В его мединской общине вместе с последователями новой веры живут язычники и евреи. Кончается история арабских племен и родов, начинается история единого народа.

А что дальше? Да ничего нового. Ну прям скучно, до чего все предсказуемо. Человек получил абсолютную власть и уверовал в свою абсолютную непогрешимость.

Мухаммед забыл собственную заповедь — насилие и вера несовместны.

Он проливает реки крови, утверждая свое господство в Мекке.

Не бравший второй жены, пока была жива Хадиджа, он отбирает жену у приемного сына.

Он изгоняет евреев из Медины.

Он грабит караваны.

И Бог его становится мрачнее и мстительнее — это скорее суровый и жестокий Бог Иова, чем Бог-Отец, дающий высшее утешение и убежище.

Тут расходятся дороги Мухаммеда и Иисуса.

И все же...

Мухаммед искоренил пьянство и азартные игры — два порока, которым арабы-язычники предавались с особой страстью.

Мухаммед проклял обычай приносить в жертву младенцев и саму память об этом сделал отвратительной мусульманину. Говорят, Омар, сподвижник Мухаммеда, суровый и яростный защитник веры, пролил в своей жизни лишь одну слезу. Он вспомнил, как в темные прежние дни положил в могилу свою дочь и рука ребенка смахнула песок с его черной жесткой бороды.

Не успев отменить рабство и многоженство, Мухаммед ввел в обиход немало законов в защиту рабов и женщин: упразднил легкость, с которой мужчина мог выгнать жену из дома, повинуясь любой прихоти; запретил обращать в рабов мусульман и повелел считать свободным ребенка, рожденного рабыней от ее господина.

Чем сетовать, что Мухаммед не сделал большего, следует удивляться тому, как много им сделано. Он вывел свой народ из невежества, сплотил под знаменем ислама и дал ему место в истории цивилизации. А слова, которые вырвались тринадцать веков назад из его мятежной души и были встречены насмешками и бранью, изучают мудрецы в Берлине и Оксфорде — городах, которых не существовало в его время, в Мекке, где он родился, в Медине, где он умер, в Дамаске и Иерусалиме, куда ходил он с караванами, — во всем мире, вместе со словами другого пророка, услыхавшего голос Бога.

Я вижу их рядом: Мухаммеда, сына Амины и Абдаллаха, и Иисуса — сына Марии и Иосифа. Они стоят на холме — близ Мекки или у Мертвого моря, — смотрят перед собой. Видят ли они горящих альбигойцев, варфоломеевскую резню, гибель Сасанидской империи, залитую кровью Византию, крестоносных мучителей, изуверов-инквизиторов, живые бомбы шахидов? Если видят, то, как мне кажется, берутся за руки и вместе добровольно спускаются в тот самый восьмой круг ада, куда Мухаммеда давным-давно поместил предусмотрительный Данте, назначив ему казнь как зачинщику раздора.

И правда, когда последний Пророк и Господин пророков Мухаммед (мир ему и благословение Аллаха) помер, править арабами стали халифы, и вскорости, башмаков не износив, в которых за гробом Пророка шли (впрочем, это — фигура речи, ни гроба не было, ни процессии, ибо закопали Мухаммеда аккурат под самой постелью в доме жены, Айши, где он скончался), последователи его учинили свару — дело обычное, сами понимаете. Сторонники (по-арабски шиа) Али, четвертого халифа, приходившегося Мухаммеду зятем, заявили, что во главе мусульман могут стоять только он и его потомки от дочери Пророка Фатимы, а прочая знать из рода курайшитов сказала — дудки, мы тоже хотим, мы тоже в родстве с Пророком и по обычаю (на арабском сунна) можем править правоверными. Али-то вскоре убили, и до сей поры шииты и сунниты — опять же, по Шекспиру — ведут междоусобные бои и не хотят унять кровопролитья.

А христиане? Не мне вам говорить о трепетной дружбе между католиками и протестантами — небось «Королеву Марго» все читали, да и православные внутри расколоты, и каждый осколок только себя правым считает, а прочим — козу делает. Или взять свару между католиками и православными по поводу крайне важного вопроса: где же именно Иисус изгнал из Марии Магдалины 7 (семь) бесов? Здесь, топает ногой католик! Ни в коем случае, в-о-о-он там, в трех километрах отсюда. А иудеи, может, и миролюбивый народ, но ведь не зря ходит анекдот о еврее, который попал на необитаемый остров и построил там две синагоги: в одну ходить будет, а в другую — ни ногой.