Записки из «Веселой пиявки»

Ave, Maria,

gratia plena, Dominus tecum: benedicta tu in mulieribus, et benedictus fructus ventris tui, Iesus... Радуйся, Мария, благодати полная! Господь с Тобою; благословенна Ты между женами, и благословен плод чрева Твоего Иисус...

Сладкозвучный мальчик спел песню, которую Шуберт писал на совершенно иные слова — Вальтера Скотта из поэмы «Владычица Озера» (видать, та самая, что вручила Экскалибур королю Артуру), и вот результат: кто теперь помнит — знает — слушает — одноименную божественную молитву Баха — Гуно? Но именно такая незатейливая музыка — кто-то назвал ее высокой попсой — мне близка, а до того, что еще выше, — не дотянуться.

Зато все эти вышибающие скупую слезу I did it ту way не оставляют меня и во сне — опасный знак: ведь по словам Просперо (не бунтаря-оружейника Олеши, а герцога Миланского), we are such stuff as dreams are made on. Из чего только я не сделан! Намедни снились как раз такие песни. No woman по cry... Или — Strangers in the night exchanging glances... Или — Love me tender, love me sweet... Или — Last Christmas I gave you my heart. Да только будто пели все это не Боб Марли, не Фрэнк Синатра, не Элвис Пресли, не Джордж Майкл, а тихонько и очень чисто проборматывал пожилой господин, сидевший Бог знает сколько лет тому назад рядом со мной в автобусе Реховот — Иерусалим, следуя за одинокой трубой (такой странный диск поставил водитель — только труба, без голоса). Ну конечно же я из них сделан, из этих звуков. А еще из совсем старенького, из детства — I know why and so do you и Begin the beguine. А еще — из «Арабского танго». Ах ты, батюшки, «Арабское танго» на танцплощадке, Батыр Закиров... И из «Танго соловья», там еще свист такой симпатичный. И — «Эта песня на два сольди, на два гроша, с нею люди вспоминают о хорошем». Тут же «Мишка, Мишка, где твоя улыбка». Почему-то бессловесный Take five Брубека. Ну и Solo ie, solo tu и Memory из «Кошек» — воспоминания видавшей виды кошки Гризабеллы, жутко трогательно, по настроению — точь-в-точь романс от имени двух дряхлых кляч, что с грустью вспоминают, как славно жила их хозяйка, старая шлюха, давным-давно, когда ее любви наперебой искали грек из Одессы, еврей из Варшавы, юный корнет и седой генерал... И вдруг девушка заиграла на мандолине: «На далеком севере эскимосы бегали...»

Ночь за ночью, ночь за ночью.

То Доницетти душу вымотает своей una furtiva lagrima, то Леонард Коэн не даст покоя пылающей скрипкой:

Буквальный перевод будет унылым: веди меня в танце к своей красоте под пылающую скрипку... Но кто бы подумал, что скрипка эта пылающая и вся песня выросли, как из семени, из страшной картины: еврейский оркестрик играет то ли Йозефа Гайдна, то ли Вольфганга Амадея Моцарта, что уж там предпочитал меломан и одновременно начальник лагеря смерти, играют они на полянке у стены крематория, где жгут их собратьев и где им самим вскорости предстоит сгореть? Где Коэн прочел или услышал об этом, он и сам не помнил, но его поразила извращенная красота смерти в пламени под звуки скрипки — dancing to the beauty with a burning violin. Коэну представляется, что раскаленное до страсти чувство обреченности, которое испытывают люди в ожидании неизбежного конца, сродни другой страсти, любовной, и выражаются они одним и тем же музыкальным языком. Так из одного источника страсти берут начало музыка смерти и музыка любви... Такая вот предыстория песни.

А вот Клавдия Ивановна выводит:

Ну и Greenfields, конечно, куда же без них — то Brothers Four печалуются о лужайках, спаленных солнцем, а то Эдита Пьеха вспоминает город детства словами Роберта Рождественского, позаимствовав музыку у The Easy Riders, старой американской фолк-группы.

Есть и пример обратный: вполне русский романс «Дорогой длинною» переехал в Англию. Написал его Борис Иванович Фомин на слова Константина Николаевича Подревского еще в двадцатые годы, и слава у романса была беспримерная. Его пели и в России, и в эмиграции самые-самые: Петр Лещенко, Юрий Морфесси, Людмила Лопато, Александр Вертинский, Вадим Козин, Тамара Церетели. А потом большевики решили, что романс неправильный (да и вообще романсы не нужны пролетариату и трудовому крестьянству, что, возможно, святая правда), и в России его петь перестали. А вскоре и об авторах забыли. Подревского замучили фининспекторы — он опоздал сдать налоговую декларацию и лишился всего имущества, после чего заболел и через несколько месяцев умер. Борис Фомин по распоряжению начальства перестал писать романсы, а в тридцать седьмом, естественно, отправился в тюрьму. Правда — о чудо! — через год, после падения Ежова, его выпустили. Во время войны он написал множество фронтовых песен, в их числе и «Жди меня» на слова Симонова, и вскорости, сорока восьми лет всего, умер.

А романс продолжал жить в эмиграции. Тем временем некий американец из семьи еврейских эмигрантов Юджин Раскин, услышав эту песню, скорее всего, от родителей, влюбился в нее, написал английский текст и чуть-чуть изменил музыку сообразно ритмическим особенностям нового языка. Новую песню Those Were the Days услышал Пол Маккартни, включил в репертуар подопечной певицы Мэри Хопкин и обеспечил им обеим — Мэри и песне — всемирную славу.

Это что же получается? Грабеж! Буржуи украли наш гениальный романс! И тут же советские звезды разной величины и яркости запели «Дорогой длинною», обычно называя эту песню русской народной. Об авторах — Борисе Ивановиче и Константине Николаевиче — тогда вспоминали редко. А в наше время злые языки поговаривают, что и теперь у нас исполняют этот романс не в изначальном виде, как его написал Фомин, а в варианте Юджина Раскина, пришедшем к нам в шестидесятые годы. Надеюсь, что врут — уж очень было бы обидно.

Ну вот, разве отдохнешь от таких снов? Бывают и кошмары — чуть ли не еженедельно и почти всегда по четвергам (прям как «Дон» и «Магдалина») приплывает ко мне мрачный Альфред Хаусман и бубнит почему-то по-русски:

Недавно явился и сон двухступенчатый. Я в Голландии, в каком-то музее исключительно голландской живописи, и дама голландского, видимо, происхождения с портрета говорит мне сочувственно: у тебя рак, причем поджелудочной железы, — и от этого у меня потекла кровь из уха. Я тут же понимаю, что это сон, и как бы просыпаюсь: никакой Голландии и голландки, слава Богу, рака нет, рука тянется к уху — кровь... Я снова просыпаюсь от этого сна во сне и снова хватаюсь за ухо — на сей раз чисто.

Но чаще все же песни. Отцом и братом Суворов был, сухарь последний с бойцом делил. Мы идем по Уругваю, ночь хоть выколи глаза. А как у вас дела насчет картошки, она уже становится на ножки... И конечно, та, знаменитая «Чатануга» моей юности, наяву слов не мог разобрать, а во сне — пожалуйста:

И — в рифму: Шпиль балалайке, фрейлех зол зайн.

Вот так до утра.

Тих и печален просыпаюсь, тих и печален, как ручей у янтарной сосны.

Сны снами, но есть и точка зрения, отличная от заявленной Просперо: не из того же мы сделаны, что наши сны, а из того, что помним. Тоже, видать, какой-то умный литературный персонаж сказал, но разве упомнишь авторов всех мудрых мыслей? Без памяти мы или еще не существуем — например, во младенчестве, — или уже не существуем как личности, если впали в старческую деменцию. К последнему состоянию я как раз на пути. Память слабеет. Забываю имена, а то и просто слова. Сегодня никак не мог вспомнить, откуда это: «Не становись меж государем и яростью его». Может, Лир говорит? Сунулся — не нашел. М-да. Зато то и дело из укромных уголков памяти выползает черт-те что. Скажем — курица на бутылке. Суровый, молчаливый мужчина, из тех, что разбивают кирпичи о собственную голову, вяжут в узел кочергу и выпивают галлон пива одним махом, даже такой позеленеет от ужаса, увидев в окошке духовки эту сочащуюся кровью птицу, присевшую — чуть не сказал на задние лапы... А вот стручок акации, превращенный в свистульку: отгрызаешь конец, снимаешь ниточку-кожицу с одного боку (смотри не перепутай!), выскребешь горошинки — и свисти в свое удовольствие. Что там еще, ну же? Бегу в аптеку с трехлитровой банкой — купить дистиллированную воду для линзы к телевизору «Т2-Ленинград». Ага, ребус: зачеркнутое «ко», зачеркнутое «за», потом незачеркнутое «по» и ряд цифр от единицы до девятки, но без пятерки. Разгадка: кобыла забыла поесть, аппетита нет. Гы-гы. Ну и, конечно, безразмерный эпос про отца Онуфрия. Как же, как же! Отец Онуфрий, обходя окрестности Онежского озера, обнаружил обнаженную Ольгу. И так далее, Ольга отдалась Онуфрию, но возникли трения по поводу оплаты, Ольга огрела отца оглоблей, и Онуфрий околел. Ну вот, нашел, и как раз в «Лире», только там не государь, а змей или дракон — в разных переводах. Когда Лир обрушился на Корделию, Кент попытался его урезонить и получил в ответ: не суйся между змеем и яростью губительной его.

Такие вот дела.