Записки из «Веселой пиявки»

Жомини да Жомини, а об водке ни полслова

Брат Рувим, брат Веня, как мне вас не хватает. Я ведь придумал вас для того только, чтобы время от времени чем-то делиться (Боже упаси, ничего ценного — стишки, анекдоты, то-се). Ну и от вас набраться мудрости. Не так уж много времени прошло, а тоскую. Свидимся ли еще — не все же наказаны пыльным, дурно пахнущим, туповатым, неряшливым долгожительством, вроде бы незваным, но и негонимым. Вот сидит кривогубый ехидный Веня и снисходительно, кивком, велит одышливому Рувимчику — наливай, мол, кончай пыхтеть, шлимазл, или ты уже думаешь, что это твое похрипывание — любви раскаленные вздохи, о которых так славно писал Гарик Губерман? Чу! Жрица Солнца к нам сюда явилась. Садись, Виталик, озари светом своей мудрости унылый наш симпосиум. И я сажусь, и мне наливают, и я озаряю...

Нас сроднили еще и бабушки. Как-то раз на том же одесском пляже зашла о них речь. Я вспомнил скорее ласковую ругань бабы Жени — газлен (разбойник), мешугинер (перевод не требуется), а между Веней и Рувимом разыгрался спор, чья бабуля ругалась круче.

— Знаешь, как Лия Михайловна на малаховском рынке — мы тогда в Москве жили, летом на дачу выезжали — крыла торговку зеленью за вялый укроп? Ди фис золн дир динэн нор аф рэматэс, вот что она говорила, чтоб ноги тебе служили только для ревматизма.

— Слабовато, — замечал Рувим. — Если столяр Боря криво сколачивал кухонную полку или стекольщик Миша норовил всучить ей не одно цельное, а составное стекло, моя Елена Ароновна вопила на весь коридор: Зол дайн мойл зих кейнмол ништ фармахн ун дайнер интнен — кейнмол зих ништ эфэнэн, чтоб твой рот никогда не закрывался, а задний проход никогда не открывался. И это не самое сильное ее высказывание. Участковому, к примеру, она пожелала: Золст вэрн а ванц ин пэтлюрэс матрац ун пэйгерн фун зайн хазэршер блут — чтоб ты стал клопом в матраце Петлюры и сдох от его подлой крови.

— Я еще такое помню: Золст вэрн азой райх, аз дайн алмонэс ман зол зих кейнмол нит зоргн вэгн парносэ — чтоб ты так разбогател, что новый муж твоей вдовы никогда бы не заботился о заработке.

— Слишком изысканно. А вот энергично и кратко, как гвоздь вбить: Золст лэйбм, обэр ништ ланг — чтоб ты жил, но недолго.

В тот раз Веня признал свое поражение.

Море тем временем набрало силу и впало в состояние между новой избой и столбовым дворянством. К нам подбежала припляжная собака по кличке Энурез, известная ласковым нравом, слизнула с ладони Вени шматок сала и побежала по своим делам. Ах, собаки, лошади, куропатки, олени... Или, скажем, ежи. Да, ежи. Меня всегда занимала разгадка тайны — как любят ежи, или, говоря научно, — как они спариваются. Больно же... Вынув трубку изо рта: «Любовь побеждает боль». А из всего великого Есенина остались в душе совместный с Джимом лай на луну, золотозвездные слезы суки, краюха хлеба, разделенная со старым слепым псом, решительный отказ лупить по голове меньших братьев, ведомая — по ветряному свею — на убой корова, да еще как жеребенок бежал за паровозом:

Помню, ребенком лет пяти разглядывал я репродукцию на сюжет жертвоприношения Авраама, а дед давал разъяснения, что там к чему. Так вот, судьба барашка меня опечалила, а переживания отца и отрока Исаака не тронули. Прочие библейские сюжеты вовсе оставляли холодными — в Музее изобразительных искусств я не мог оторваться от кондотьера: рассматривал вооружение, сбрую коня, даже голые пальцы самого Гаттамелаты, а при виде картины с неумеренным количеством стрел, торчавших из тела Себастьяна, вырвал руку у мамы и довольно громко сказал: «Смотри, он как ежик!» Ну а, скажем, на портрете дамы с горностаем сама Цецилия Галлерани меня нисколько не заинтересовала, а зверька так и хотелось погладить, тем более что горностай оказался хорьком.

Мне и сейчас мой Ларс дороже большинства населения земного шара. Признаться в этом можно только этой тетради, не то заклюют. Когда гуляем, на развилке он всегда останавливается, оборачивается — куда? Я машу в нужную сторону, и мы идем дальше. До следующей развилки. Ларс всегда впереди. Рыжий, редкозубый, не по годам подвижный, он, вопреки имени, к датчанам и всяким прочим шведам отношения не имеет, чистый россиянин, ленивый и безбашенный. Мне не докучает, и, определив направление, я спокойно погружаюсь в раздумчивое состояние: ухватить какой-нибудь случай из прошлого, поудивляться словам. Вот слово «промысел» живет широко, пораскинуло щупальца: есть рыбный, есть Божий, а еще отхожий. Или, скажем, услышишь «синегнойная палочка» — и сразу подумаешь, тьфу, гадость какая, а, к примеру, «золотистый стафилококк», тот, напротив, оставляет впечатление чего-то симпатичного, а ведь тоже дрянь порядочная. А вчера, к примеру, напряженно думал, куда бы вставить только-только придуманную рифму Ливерпуль — ливень пуль. Ну и так далее. Не скучно мне на этих прогулках. А если Ларс не выполняет свои долг, я нежно, на мотив пугачевской песни, его увещеваю: «Какай, милый, какай, дорогой, положить какашку не забудь. Дальше налегке пойдем с тобой, будет веселей далекий путь...» Лену он очень лизать любит, как начнет — спасу нет. Веня-то, когда Энурез принимался благодарно лизать ему руку, скрипуче и громко объяснял всему пляжу причину такого поведения:

— Видите ли, дамы и господа, собакофилы и собакофобы, вы, возможно, полагаете, что наблюдаемой вами работой языком наш ласковый друг выражает признательность за мое скромное подношение в форме куска колбасы. Так вот, ваше предположение безосновательно, легковесно и несомненно ошибочно. Дело в том, что в науке об эволюции существует такое понятие — экзаптация. Смысл этого, казалось бы, мудреного термина становится яснее, если мы увидим, что он образован сложением приставки ех (по-гречески «снаружи») и латинского арtare, ставшего корнем слова «адаптация». Это самой экзаптацией называют такой хитрый фортель эволюции: развился какой-нибудь орган у живой твари для выполнения определенной функции, а его можно приспособить и для другого дела. У вас, дамы и господа, язык появился вначале для того, чтобы, культурно выражаясь, кушать удобнее было, а со временем, много позже, эволюция его приспособила для болтовни. У птиц, к примеру, перья появились для сугреву, а уж потом — чтобы летать. Вот и волчата лизали морды родителей, чтобы те отрыгивали для них пережеванную пищу, а помаленьку это лизанье стало обозначать еще и подчинение слабого волка сильному, бета-самца — альфа-самцу. От своих предков это переняли нынешние собаки, вот и лижут людям что ни попадя: нос, губы, руки — люблю тебя, мой господин, люблю и повинуюсь. Согласен, Энурез?

И Веня протянул псу изрядный кусок колбасы.

При чем здесь Жомини, спросите? А черт его знает. Строчка красивая. Мол, пора завязывать с умными разговорами и выпивать. Причем косорыловку, а не Бог знает что.