Записки из «Веселой пиявки»

Услышал как-то я

историю китайского мудреца Вана Хуэйчжи. О ней чуть позже — ее бы следовало предварить отважным заявлением: вообще-то я хороший. Нескромно, зато откровенно. Судите сами: в натуре моей немало положительных качеств. Например, я ленив. Свойство это невозможно переоценить. Сопровождаемое склонностью к созерцательности, неторопливостью в решениях и действиях, размеренностью в образе жизни, оно существенно ограничивает активность в той сфере, которая сопряжена с совершением всяческих подлостей, пакостей, низостей и мерзостей, — уж больно это хлопотно. Да и вообще, всякое целеполагание, сопровождаемое намерением эту самую цель достигнуть, влечет за собой суету, беспокойство, нервотрепку, недовольство собой и прочие унизительные переживания. Вот сцена на дороге: немолодая дама неуклюже ведет свой не слишком дорогой экипаж, а за ней ретивый юнец в «ягуаре», сигналя и матерясь, так и норовит ее объехать — да не получается. Успокойся, отрок! Умерь страсть свою. Стоит ли выплескивать на почтенную женщину столько презрения? Употреби подаренное тебе случаем время на... на, допустим, размышления о чем-то высоком и уж точно более важном, чем возможность попасть из пункта А в пункт Б к часу Ч. Задумайся, к примеру, сделают ли сэкономленные тобою минуты этот мир светлее? Добавят ли они тебе и твоим близким счастья? Того самого, своего: ведь под каждой слабенькой крышей, как она ни слаба, свое счастье, свои мыши, своя судьба — любимые строчки моей мамы. Изгони непокой из жизни своей. Даже животные, которых эволюция, казалось бы, должна подталкивать к выбору экономных способов поведения, из поколения в поколение ходят на водопой одним и тем же путем, хотя появляются тропы и покороче, и поудобней. Но они — привыкли, им так уютнее, спокойнее. И впрямь — чего суетиться? Вот в этой связи я и вспоминаю поучительный пример, данный нам полторы тыщи лет назад мудрецом Ваном Хуэйчжи.

Как-то поздним вечером сей достойный муж выглянул в окно и увидел волшебную картину: внезапный снегопад превратил пейзаж в сказочное царство. Вдохновившись открывшейся ему красотой, Ван решил поделиться радостным чувством со своим другом, который жил у той же речки чуть ниже по течению. И вот, проплыв некоторое расстояние меж озаренных лунным светом заснеженных берегов и почти достигнув цели, он велел лодочнику поворачивать назад. «Я пустился в этот путь, повинуясь вдохновению, — объяснил он свое решение. — Теперь я насытился красотой и могу возвращаться. Стоит ли будить друга в столь поздний час?»

Еще один пример восточной мудрости, подтверждающей особую ценность отказа от суеты и лишних впечатлений, дают нам слова индийского махараджи, которого королева Виктория пригласила в Аскот на традиционные скачки, собирающие весь британский бомонд. «Мне не было нужды доживать до почтенного возраста, — сказал ее величеству индиец, когда представление закончилось, — чтобы узнать, что одна лошадь может бежать быстрее другой».

Это я так, в рассуждении о пользе лени. При всем том я вовсе не бездельник, как можно предположить. Настоящий лентяй — а такие нечасто встречаются в природе — существо деятельное, просто усилия его направлены на особые виды труда. Вот и я люблю трудиться, работа мне по душе, правда, не всякая. Дрова пилить — да, а вот голову ломать над чем-то хитроумным — увольте. В книжках люблю, например, то, что многие вообще пропускают, — всяческие перечисления, чем длиннее, тем лучше. Они как-то успокаивают, убаюкивают и вообще создают впечатление устойчивости, основательности, надежности обитаемого мира. Как сейчас пишут — стабильности. У Еноха родился Ирад, Ирад родил Мехиаеля, Мехиаель родил Мафусаила, Мафусаил родил Ламеха. И взял себе Ламех две жены, имя одной Ада, и имя второй Цилла... Хорошо-то как. Или вот: Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова, Иаков родил Иуду и братьев его, Иуда родил Фареса и Зару от Фамари, Фарес родил Есрома, Есром родил Арама, рать беотийских мужей предводили на бой воеводы: Аркесилай и Леит, Пенелей, Профоенор и Клоний... Клонит ко дреме от этих пленительных звуков. Он-то список кораблей прочел до середины только, а я — до конца, до ликийских Серпедона и Главка. И — верьте не верьте — с удовольствием. А пораньше, в детстве еще, как завораживало перечисление предметов, добытых Робинзоном с разбитого бурею корабля. Рис, сухари, три круга голландского сыра, пять больших кусков вяленой козлятины, несколько ящиков вина и шесть галлонов рисовой водки, плотницкий инструмент, два охотничьих ружья, два пистолета, мешочек дроби, две заржавленные шпаги, три бочонка пороху... Ах да, еще два то ли три мешка гвоздей, отвертка, две дюжины топоров и точило, ценность которого автор старательно подчеркивал.

Но особенное наслаждение юному Виталику Затуловскому доставил список вещей из дубового сундука (тусклая бурая кожа обивки унизана шляпками медных гвоздей) — подарка капитана Немо колонистам острова Линкольна:

И картинка: негр Наб приплясывает, воздев над головой кастрюлю на длинной ручке.

Пришлось, конечно, потрудиться, чтобы постигнуть различие между топором для рубки дров и плотницким, узнать, что такое подпилок и тесло, и разобраться с ружьями. Как выяснилось, плотницкий топор просто полегче и обычно с прямым лезвием, тесло — тоже топор, но с лезвием, расположенным перпендикулярно топорищу, а подпилком оказался обычный напильник. Ружья давались мальчику труднее, но в чем Жюль Верн или переводчик нашел разницу между пистонными и капсюльными ружьями, мне осталось неясным о сю пору.

Списки, списки. Еще школьником, лет с девяти-десяти, завел я блокнотик и ежеутренне вписывал в него дела и делишки, подлежащие исполнению, а также разного рода перечни — скажем, столиц мира, или видов конных экипажей, или этих таинственных и манящих (l’esprit mal tourné, увы) штучек из женской одежды — модести, канзу, спенсер, фишю, эшарп — или синонимов слова «счастье».

Все это тщательно классифицировалось, и среди названий рубрик встречались такие умные слова, как Miscellanea и Dubia — по-видимому, я подсмотрел их в каком-то солидном собрании сочинений и приписал им необыкновенные красоту и убедительность. Порядок! Вот что завораживало в этих бесконечных перечислениях. Особенное удовольствие доставляло вычеркивание из списка запланированных дел тех, что уже выполнены, или переписывание того, что выполнить не удалось, на страничку следующего дня. Привела эта привычка к результату весьма печальному: я напрочь забывал сделать то, что по какой-то причине в список не попало. Ну как тут не вспомнить историю о том, как бог всяческих наук Тот (ну который с клювом, посохом и анхом) явился фараону Тамусу и предложил одарить народ Египта письменностью — тогда, мол, египтяне станут один другого мудрее. Но фараон от этой милости отказался: умение писать (составлять всяческие списки!), сказал он, сделает людей забывчивыми, полагаясь на записи, они перестанут упражнять свою память, и это приведет к беде.

Списки, списки. При отсутствии мыслей — если и промелькнут случаем, то легкие, невесомые, как чесночная шелуха, — так славно перебирать эти четки, пощелкивать штакетинами бесконечного забора, тянуть, бубнить, жевать, считать белых овец в ожидании тихого сна... Там безопасно, покойно, уютно — словно в толпе, в тесных объятиях большинства. Каково было читать: «Не следуй за большинством на зло, и не решай тяжбы, отступая по большинству от правды». Сам Господь via Моисей наказывает. И вот, наперекор, гонишь покой и уют, даруемые толпой, чтобы писк твой услышали, — ведь пронять, пробудить, подхлестнуть к действию может только голос одиночки, а общий рев разве что напугает и загонит в нору. Ай-ай, сколько беспокойства от этих мудрецов. «Если я не за себя, то кто за меня? Но если я только за себя, то зачем я? И если не теперь, то когда же?» — сказано еще во времена Второго Храма. Храма нет, а мысль живет в недосягаемой простоте своей, упорно до настырности лезет из всех щелей. Спасу нет.

Ну да ладно. А что еще завораживало? Как ни странно — просто фразы, просто строки, никакой мудростью не нагруженные. С нежного детства помню: «Пуля расплющилась о кирасу де Муи». Или: «Мальчик был маленький, а горы были большие» — или в другом порядке, сначала горы, потом мальчик? Это Манн, не Томас, а Генрих, о своем тезке Генрихе Наваррском. Или совершенно библейское: «В начале были пряности» — так Цвейг начинает новеллу о Магеллане. А еще застряло в памяти что-то про мальчика, который смотрел, как прилетают и улетают самолеты, — откуда это, уж не вспомнить, а мальчика вижу до сих пор. Или совсем уж случайная строка химического нобелиата и по совместителю стихотворца и драматурга Роалда Хофмана: «Если когда нибудь состарится красота, у нее будут твои прямые седые волосы...» — пленила и тихо дремлет в какой-то каморке памяти рядом с немудрящим «все острова похожи друг на друга» — тоже нобелиата. А «Шуберт на воде и Моцарт в птичьем гаме» дружно мучают неразгаданностью: почему на воде, почему в птичьем гаме?

Но я о другом. В Книге Товита — очень похожа на волшебную сказку, читать страшно интересно, всем рекомендую — напал я на такое место: «И сказал ему [Товию] отец [слепой Товит]: иди с этим человеком [на самом деле ангелом Рафаилом в камуфляже]; живущий же на небесах Бог да благоустроит путь ваш, и Ангел Его да сопутствует вам! — И отправились оба, и собака юноши с ними». Ну, думаю, и какова тут роль собаки? Читаю, читаю, действие разворачивается увлекательное, Товия успел жениться, получить хорошее приданое от тестя да еще много талантов серебра от должника Товита и уже замыслил домой возвращаться — а о собаке ни слова. Наконец тронулись они в обратный путь — и, вот: «за ними побежала и собака». А дальше, до самого конца, о собаке опять ничего. Словно и не было ее вовсе. Но я-то исключительно из-за нее всем этим заинтересовался. Вот и спрашиваю я автора, зачем он ввел в свое произведение этого пса?

Не дает ответа.