Записки из «Веселой пиявки»

История любви

Слякотным февральским днем в глухом местечке Волынской губернии в многодетной семье реб Хаима Ройтблата, меламеда здешнего хедера, родилась девчушка. Назвали младенца Фейгой, что значит птичка. Через двенадцать лет и один день в местечке, как и положено, отметили бат-мицву Фейги, и стала она по всем правилам взрослой девушкой. А вскорости, как бывает со всеми девушками, Фейга влюбилась без памяти в красивого парня Якова Шмидмана. Дело обычное, и все бы хорошо, да, на беду, Яков этот оказался то ли бандитом, то ли революционером-анархистом, а скорее всего, и тем и другим: грабежом швейных мастерских в округе он промышлял как Яшка Шмидман, а для борьбы за народное счастье взял кликуху Виктор Гарский. Одним из эпизодов этой борьбы должно было стать убийство киевского, подольского и волынского генерал-губернатора Владимира Александровича Сухомлинова.

И вот принялся Шмидман-Гарский в гостинице «Купеческая», что на Подоле, налаживать бомбу для совершения благородного революционного кровопролития, а рядом с ним стояла верная подруга Фейга, которая, как и положено революционерке, к тому времени тоже обзавелась подпольной кличкой Дора Каплан. Сапером Яшка оказался никудышным (это вам не белошвеек грабить), бомба разорвалась, да так хитро, что Гарский почти не пострадал и быстренько смылся, бросив израненную и контуженую Дору, которую и задержала полиция.

Царское правительство и суд, известные своей беспримерной жестокостью и несправедливостью, заменили шестнадцатилетней девушке смертную казнь на пожизненную каторгу, и Дора, почти ослепшая и оглохшая, с осколками в руке и ноге, страдающая ревматизмом и дикими головными болями, отправилась в Акатуйскую каторжную тюрьму. Там, кстати, о ней трогательно заботились другие каторжанки и худо-бедно лечили тюремные лекари, а Фейга-Фанни-Дора вспоминала своего Якова-Виктора и под руководством новой подруги Марии Спиридоновой меняла революционную окраску с анархической на эсеровскую (где хрен, где редька — на твое усмотрение).

Но вот грянула Февральская революция, и Фанни Каплан, полный инвалид двадцати семи лет, вышла на волю. А дальше начинается чертовщина.

Она бросается искать... правильно, Яшу, ненаглядного своего Гарского — и находит. Так, по крайней мере, она рассказала на допросе Якобу Петерсу, еще одному пламенному рэволюционеру. Чтобы не оскорбить чуткое обоняние возлюбленного каторжным зловонием, она меняет пуховую шаль, подарок подруги-каторжанки, на кусок французского мыла. Не помогло: наутро Яша дал ей от ворот поворот. На кой черт ему, к тому времени продовольственному комиссару и приятелю другого Якова — самого Свердлова, эта потрепанная жизнью слепая баба.

Придя в себя от унижения, Фанни едет в Москву и живет там — ты не поверишь — в доходном доме на Большой Садовой, где через несколько лет поселятся Воланд со товарищи. Правда, недолго: летом семнадцатого года она отправляется в Евпаторию, в санаторий для политкаторжан, который успело открыть Временное правительство. Там, на свое счастье, она знакомится с Дмитрием Ульяновым — а счастье заключалось в том, что Дмитрий Ильич посочувствовал мученице царского режима, похлопотал за нее перед известным окулистом Леонардом Леопольдовичем Гиршманом, профессором Глазной клиники Харьковского университета, и тот благополучно соперировал Фанни. Теперь она могла худо-бедно видеть! (А значит, стрелять в брата своего благодетеля, спросишь ты? А я отвечу вопросом на вопрос, как это принято у нас, соплеменников Фейги: а стреляла ли Фанни? Да и были ли эти выстрелы у завода Михельсона? Но это — совсем другая история, причем вовсе не история любви.)

Тридцатого августа восемнадцатого года, сразу после предполагаемого покушения, ее схватили. «Я исполнила свой долг с доблестью и помру с доблестью», — сказала она на допросе. И добавила, что сделала это по собственной воле, поскольку считала разгон Учредительного собрания преступлением, а Ленина предателем революции и идеи социализма.

Расстреляли Фанни-Дору через три дня по устному приказу Свердлова, тезки и кента ее ненаглядного. Как водится, под рев автомобильного мотора. Единственная казнь на территории Кремля, кстати. Тело затолкали в бочку, которую облили бензином и сожгли в Александровском саду у Кремлевской стены.

Действующие лица

Фанни Хаимовна Каплан — жертва.

Павел Дмитриевич Мальков, комендант Кремля — палач.

Янкель Хаимович Юровский, эксперт по казням — советник (кто бы еще смоляную бочку придумал).

Ефим Алексеевич Придворов, он же Демьян Бедный, поэт — заинтересованный зритель.

А через пару недель в кабинет Якова Михайловича Свердлова наведался Яков-Виктор Шмидман-Гарский, и друзья побеседовали. Вышел оттуда Гарский б-а-а-льшим начальником.

Вот, в сущности, и вся история любви.

Что можно добавить? Владимир Ильич делом Каплан не интересовался, а вот Надежду Константиновну, по свидетельству одной ее конфидентки, смерть Фанни так огорчила, что она даже всплакнула. А пятого сентября, через шесть дней после покушения одного пламенного борца на другого, не менее пламенного, и через два дня после казни Фанни-Фейги-Доры началась кровавая баня, получившая у историков название красный террор. Кто лучше расскажет об этом, чем сам герой событий, комендант Кремля Павел Дмитриевич Мальков:

Ну и какая же история любви не рождает поэтических строк? Вот и эта вдохновила не кого-нибудь, а самого Константина Дмитриевича Бальмонта на несколько странное для него произведение:

Чтобы не понуждать тебя к поискам малоизвестных имен, сообщаю: Леонид Каннегисер, молодой поэт, поклонник Керенского и друг Есенина, утром того же тридцатого августа убил Моисея Урицкого и был расстрелян через месяц после Фанни; Борис Коверда прикончил в Варшаве Петра Войкова, большевистской расправы избежал и, отсидев десять лет в польской тюрьме, благополучно дожил до глубокой старости в США; Морис Конради, белый офицер и георгиевский кавалер, ухлопал Вацлава Воровского в Лозанне и сдался полиции — суд его оправдал.

А теперь догадайся, когда эта самая Дора-Фейга-Фанни родилась? Правильно, 10 февраля 1890 года, то бишь аккурат через полвека после свадьбы Виктории и Альберта и за полвека до рождения твоего, смею верить, друга Виталия Иосифовича Затуловского, который без устали пишет и пишет в своей рыжей тетради что ни попадя. Ну что взять с человека!