Записки из «Веселой пиявки»

Souvenir, souvenir!

Чего не найдешь, в памяти (черной, если эта самая память мне не изменяет) пошарив? До самого локтя перчатки, и ночь Петербурга, и в сумраке лож тот запах и душный, и сладкий, и ветер с залива, а там, между строк, минуя и ахи и охи, тебе улыбнется презрительно Блок, трагический тенор эпохи... Цитирую по той же памяти. Все-все про нее конечно же знал Владимир Владимирович, он по этой части Анну Андреевну переплюнул. А на память зрительную открыл мне глаза, сообщив, будто лучше всего она проявляется как раз с глазами закрытыми. Что могут воспроизвести по памяти глаза распахнутые — сущую ерунду: кожа у нее медовая, или бледная, или матовая... ресницы, скажем, длинные, или пушистые, или загнутые, или... или... рот большой, или маленький, или пухлый, или тонкогубый... А вот закроешь глаза, и на изнанке век вместо пустых частностей, никчемных деталей, рождается «маленький призрак в естественных цветах», и кричит Гумберт Гумберт, начитавшийся Верлена и измученный этими призраками: Souvenir, souvenir, que me veux-tu? А правда, чего оно, воспоминание, хочет от него? И от меня? Да радости! Восторга! Счастливого трепета! А пуще всего даруют эту радость воспоминания детства, раннего-раннего, душистого, когда вроде и помнить еще не о чем, и как драгоценны те крохи, что возвращаются через картинку на веках, через вкусовые бугорочки, запахи, кончики пальцев. А если написать об этом — в книге ли, в толстой клеенчатой тетради, — то радость многократно умножается осознанием, что у того, кто прочтет да закроет глаза, на экране век возникнут картины его или ее детства, а если таких, прочитавших, много, то сколько же детств возродится... Мысль украдена — не помню у кого. Как почти все мои мысли. Утешаюсь словами Томаса Элиота: плохие поэты заимствуют, хорошие — крадут. Думаю, эта идея приложима не только к поэтам. Вот диссертации красть нехорошо, а что стихи, что прозу...

Souvenir, souvenir, ay!

Например, такой миманс: бьешь себя кулаком в грудь, потом ведешь ладонью ото лба вниз, как бы разделяя себя пополам, далее проводишь той же ладонью по горлу, оттягиваешь уголки глаз в стороны и — показываешь две фиги. Ровесники-то помнят смысл: моей половине до зарезу нужны китайские босоножки. О китайские босоножки, мечта женщин пятидесятых годов... Такие были у мамы.

Или — танец «дворников» на ветровом стекле в фильме «По главной улице с оркестром». О чем картина — забыто начисто, а танец этот остался.

Что еще там зацепилось, свернулось в уютный клубок и задремало до поры?

Милые физиотерапевтические словечки: синий свет, соллюкс, электрофорез, токи Бернара, токи же, но Дарсонваля — ах, как красиво, он же, видимо, д’Арсонваль... Ну да, был такой Жан Арсен д’Арсонваль, французский физиолог, те самые токи придумал и вдобавок какой-то хитрый гальванометр.

А еще — хвостатый мальчик и волосатый человек чуть ли не на одной странице учебника биологии. Мальчик имени не имел, а волосатого звали Адриан Евтихиев, и он выглядел очень симпатичным. Хитрющий костромской крестьянин успешно торговал своей волосатой рожей, с сынишкой Федькой, таким же волосатым, колесил по миру — правда, беспробудно пил и рано помер. А Федя, Федор Адрианович продолжал выступать под кличкой Йо-Йо и пользовался особенным успехом в викторианской Англии: любознательные дамы и джентльмены платили шиллинг и глазели на Dog Faced Boy, который бойко говорил по-английски и сносно по-немецки. Так что The Hirsute Kostroma People from the Primeval Russian Forests не бедствовали.

Или вот. В институтском подвале мы режемся в пинг-понг, на вылет. Игрок-то я был так себе. Дай Бог, чтоб средний. И вдруг — пошло. Высаживаю одного за другим сильных соперников. Бью справа и слева, принимаю гасы в трех метрах от стола. И так — полчаса. А потом — стоп. Проигрываю девочке-первокурснице, которая и ракетку-то взяла чуть ли не в первый раз. Что это? Да так просто, запомнилось.

Еще похожее. Слуха — никакого. А тут в машине, чтобы не уснуть, распелся, громко, точно попадая в ноты, и как вдарил: «Сла-а-а-адостно мне!» Сам собой восхитился — и опять же, конец. Вспышки удачи — застряли, увязли в памяти.

А с ними всякое другое:

— бабушкин грибок для штопки;

— тихий дачный вечер, и вся семья шпильками выковыривает косточки из вишни с малаховского рынка;

— сантонин, норсульфазол, красный стрептоцид; в аптеке на Солянке крутящиеся этажерки с заказанными снадобьями, порошки в бумажных конвертиках — их осторожно разворачивают, высыпают содержимое в ложечку, добавляют воды — и в рот, и тут же запить противную горечь;

— сосиски в буфете Третьяковской галереи;

— первый раз прощается, второй запрещается, а на третий навсегда закрываем ворота;

— по натяжке бить не грех, полагается для всех;

— морген фри, нос утри;

— приятной наружности, квадратный в окружности;

— чайный домик словно бонбоньерка...

Ой, приведу его целиком:

Там еще что-то было, но в целом — «Чио-чио-сан», ни дать ни взять. Пела шпана, а написали два еврея — Велвл Гуревич и Юлий Хайт — аккурат по следам пуччиниевской «Мадам Баттерфляй». Тут есть о чем поговорить.

Юлий Абрамович Хайт вообще-то славен бодрым «Маршем авиаторов» (тем, где руки-крылья, а вместо сердца пламенный мотор). Хотя за слова марша в ответе третий еврей, Павел Давидович Герман. Тот, прежде чем стать патриотом чистой воды, написал слова тягучего романса Бориса Ивановича Фомина «Только раз бывают в жизни встречи» и знаменитые «Кирпичики» на музыку (уж извините) Бейлинзона:

И так далее в самых разных позднее сочиненных вариантах. Мне-то больше всего по душе «Люди добрые, посочувствуйте, человек обращается к вам, дайте, граждане, на согрев души, я имею в виду на сто грамм...». Там конец замечательный:

Закончил свою поэтическую карьеру Павел Давидович уж совсем отмороженным текстом:

Но мы про Хайта. Как-то Сева Новгородцев в эфире Би-би-си обвинил его в плагиате: мол, слямзил Хайт свой знаменитый марш у немцев. И правда, у Лени Рифеншталь в «Триумфе воли» гремит нацистский марш точь-в-точь такой же. Ошибся, однако, Сева. Написал музыку все же Юлий Абрамович, еще в начале двадцатых, с очередного съезда Коминтерна немецкие коммунисты увезли мелодию к себе и там запели «Песню берлинских рабочих», а уж нацисты переняли ее у коммунистов и запели на свои слова. Так что в фильме правоверной нацистки звучала песня, прославляющая фюрера под вполне еврейскую музыку.

А вот Велвл Исидорович Гуревич, успев написать «Чайный домик», «Кокаинетку» для Вертинского и замечательный блатняк «Алеха жарил на баяне, шумел, гремел посудою шалман...», решил избавиться от своего еврейства и стал Владимиром Гариевичем Агатовым. Это имя он и прославил, сочинив «Темную ночь» и «Шаланды полные кефали».

Что там еще? Ах да: знойный день на исходе, мама ставит меня в тазик с нагретой солнцем водой и такой же солнечной водой из другого тазика поливает, проводя шелковой ладонью по цыплячьему телу...

И кино. Какая-то сволочь сводит с ума свою жену, Ингрид Бергман, прикручивая газ в рожковой люстре, стра-а-а-шно... Ева-Петер (не путать с Яникой, хотя все вроде бы венгерское) что-то там делает в автомастерской, а потом Франческа Гааль поет: «Танцуй танго, мне так легко» — естественно, по-немецки. Там много пели, в этих лентах. I want to be a sailor... А как насчет «Индийской гробницы»? Той, довоенной, трофейной, а не более поздней, когда мне, вполне взрослому, стали вовсе неинтересны страсти немецкого архитектора, Зиты, принца Чандра и махараджи, как там его... А «Сети шпионажа»? Ничего не помню, кроме взрывающихся кораблей, вроде бы английских. Там же где-то маячит «Двойная игра». Зловещий Наполеон хочет захватить Испанию. Она — испанская шпионка во Франции, а он — совсем наоборот, французский шпион в Испании. И — любовь. Дух захватывает. Ну а «Дорога на эшафот» с Зарой Леандер в роли Марии Стюарт? Правда, тогда мне эта Зара ничего не говорила — да и сейчас тоже. И конечно — аааршин мал алааан... И Кэто с Коте. И абаделиделиделидела — одноклассник насвистывал эту песенку из грузинского фильма «Стрекоза», что-то такое колхозное... И «Тигр Акбар», батюшки, ну как же, он вроде бы разорвал эту тетку... И вот еще: Сталин, весь в белом, ковыряет землю лопатой в яблоневом саду, а два генерала, приложив руки к козырькам, докладывают вождю об очередной победе. (Что это? «Падение Берлина»? «Сталинградская битва»? «Десятый удар»? Теперь уж не вспомнить.)

Господи, зачем все это там копошится! Забыть бы. И забудем, запомним только то, что мило было — и горько, то, что сладко было — и кисло, и осмысленно — и со смыслом, и как пахла любимых кожа. Ну и дружбу запомним тоже. Или, как говаривал Сергей Сергеевич Аверинцев, завершая лекцию, все совсем наоборот. Ну да ладно, Ленка небось завтрак накрыла, нехитрый, по сезону — жареные кабачки, омлет с луком и помидорами, кофе со сливками, к столу, к столу, а я все талдычу свое Жомини да Жомини...