Записки опального директора

45

В Ворошиловград прибыли ночью. Здесь во всём ещё чувствовался порядок, дисциплина, стабильность. Разгрузка санитарных вагонов эвакопоезда производилась быстро, чётко и организованно. Принимавшие в этом участие женщины были внимательны и участливы. Автомобили скорой помощи расположились ровными рядами на привокзальной площади в ожидании приёма раненых. Молодая женщина-врач в форме капитана медицинской службы руководила распределением больных по машинам и отправкой их в госпиталя. Несмотря на ночной час и требования светомаскировки, на привокзальной площади и улицах города было достаточно светло от ламп синего света и такого же света фар автомобилей.

Нас доставили в стационарный военный госпиталь, где везде, начиная от приёмного отделения до больничных палат, был порядок, чистота и уют, характерные для медицинских учреждений высокого класса.

Всё здесь заметно отличалось от госпиталя в Лозовой, который больше походил на прифронтовую медсанчасть воинского подразделения. В приёмном отделении лежали ковры и было много цветов.

После врачебного осмотра меня доставили в палату, где было всего четыре кровати, тумбочки и стол, покрытый белой салфеткой. Сестричка уложила меня в удобную кровать, напоила чаем и велела спать до врачебного обхода.

Из-за высокой температуры и сильной боли в колене уснуть не смог. Стонали от боли и мои соседи. Вероятно, это была палата для тяжелораненых. Только утром поел несколько ложек жидкой манной каши и выпил из чайника кофе.

Врачи при обходе долго обговаривали план лечения и пришли к выводу о необходимости повторной операции, как только спадёт температура и я немного окрепну. Назначили медикаменты, витамины и диету. Поили жидкими супами, бульонами, соками, какао и чаем. А ещё давали к обеду вино, а вечером кефир.

Палатным врачом был опытный, немолодой уже майор медслужбы, а медсёстрами - две, посменно меняющиеся, молоденькие девушки, недавние школьницы, окончившие краткосрочные курсы. Врач навещал нашу палату по несколько раз в день, а медсёстры почти не уходили из неё, и были очень добры и внимательны.

Лечение, уход и забота положительно сказались на моём состоянии и настроении. Появилась, хоть и слабая, надежда на выздоровление, какой-то интерес к жизни и к происходящим в стране и мире событиям.

В палате висел репродуктор, который выключался, как правило, только на ночь и на послеобеденный сон. Радиопрограммы из Москвы начинались в восемь часов утра песней, слова которой запомнились на всю жизнь:

«Вставай, страна огромная,

Вставай, на смертный бой

С фашистской силой тёмною,

С проклятою ордой».

После этого передавались последние известия. С интересом и волнением ждали мы утренних новостей. В эти октябрьские дни решалась судьба Москвы. Немцы бросили сюда отборные моторизованные дивизии, огромное количество танков, самолётов, артиллерии. Гитлер провозгласил на весь мир, что к концу октября его войска войдут в столицу Советского государства, а 7-го ноября на Красной Площади состоитсяне традиционная праздничная демонстрация в честь очередной годовщины Октябрьской революции, а парад войск немецкой армии в ознаменование её победы под Москвой.

Хоть сводки Совинформбюро, как всегда, были лаконичными и не позволяли получать объективное представление о происходящих на фронте событиях, но даже из них было ясно, что положение складывается трудное и уверенности в том, что немцев в Москву не пустят, не было.

Более того, мы заметили, что под указами Президиума Верховного Совета, которые публиковались в газетах и оглашались по радио, исчезли привычные слова: «Москва, Кремль», а указывалась только дата.

Из этого не трудно было догадаться, что из Москвы эвакуировали Правительственные организации и учреждения, в том числе и Президиум Верховного Совета СССР. Как потом стало известно, на самом деле столицу покинули все министерства и ведомства, были вывезены художественные, исторические и культурные ценности, эвакуированы многие заводы и фабрики. Столицей СССР фактически стал город Куйбышев, где находились ЦК КПСС, Советское Правительство, посольства иностранных государств.

Нужно отдать должное Сталину, который в эти тревожные дни оставался в Кремле. Его присутствие там сохраняло у народа и армии надежду и веру в возможность остановить наступление немецко-фашистских войск под Москвой.

Моим соседом по палате был политрук Иван Михайлович Зайцев, которому недавно ампутировали правую руку. Он страдал не столько от болей в плохо заживающей ране, сколько от сознания того, что вряд ли сможет работать после войны по специальности. Он закончил исторический факультет Ростовского университета, был школьным учителем и являлся внештатным корреспондентом областной газеты. Ему было около тридцати лет, и в Ростове его ждала невеста, о которой он мог рассказывать часами. Но ещё больше он любил говорить о политике. Газеты он прочитывал от корки до корки и очень злился, когда кто-нибудь из тяжело больных просил выключить радио. В палате он был единственным ходячим больным и до восьми часов утра, когда включали радио, успевал побриться, помыться и усаживался у репродуктора в ожидании радиопередачи из Москвы.

Своей убеждённостью в скорую победу над фашизмом Иван Михайлович чем-то напоминал моего погибшего друга Рому Бройтмана. Как и Рома, он фанатично верил в партию, в Сталина, в идеалы коммунизма. Он часто читал нам вслух газеты и пытался втянуть нас в дискуссии по различным вопросам истории, философии, литературы и особенно международного положения.

Два красноармейца с тяжёлыми ранениями ног были неразговорчивы и в споры с ним не вступали. Мне иногда хотелось высказать свои возражения по некоторым вопросам, но из-за непрекращающихся болей в ноге, в дискуссии вступал очень редко.

Однажды, во второй половине октября, я высказал опасение, услышим ли мы завтра утром привычное: «Говорит Москва!», что вызвало недовольство и возмущение Ивана Михайловича. Он теперь утром включал радио на полную громкость и, когда диктор начинал передачу теми же словами и той же песней «Вставай, страна огромная!», Иван Михайлович торжествующе восклицал: «Ну, что? Слышал?».

И всё же ничего хорошего мы в те дни не могли услышать по радио или прочитать в газетах.

Никто из нас, конечно, не желал падения Москвы, и все мы, не меньше Ивана Михайловича, рады были бы малейшей приятной весточки с фронта, однако, мы, повидав столько поражений Красной Армии за прошедшие месяцы войны, чувствовали меньшую, чем он, уверенность в том, что немцев в столицу не пустят.

Иван Михайлович собирал материалы из газет о героической обороне Одессы и Севастополя, о мужестве защитников блокадного Ленинграда, о героях Панфиловцах, преградивших немцам путь на Москву.

Мало только в этих газетных репортажах говорилось какой ценой сдерживалось наступление немцев на этих и других участках фронта. Фактические потери Красной Армии на протяжении всех лет войны не предавались гласности. Секретными были и сведения о жертвах среди мирного населения в блокадном Ленинграде и Одессе, об умерших от голода и болезней в тылу, о погибших в гетто и лагерях смерти евреях, оставшихся на оккупированной территории.

И всё же мы очень ждали свежие газеты в надежде прочесть добрые весточки с фронта. К сожалению, их пока не было.

20-го октября радио сообщило о том, что после тяжелых семидесятидневных боёв наши войска оставили Одессу. Немцы форсировали Днепр и развернули широкое наступление на левобережной Украине. В тылу остались Днепропетровск, Запорожье, Харьков и другие крупные промышленные центры.

Фронт всё более приближался к Ворошиловграду. Город почти ежедневно подвергался бомбёжке, а воздушные тревоги объявлялись несколько раз в день.

22-го октября началась срочная эвакуация госпиталя. Назначенная мне операция, на которую я возлагал большие надежды, так и не состоялась.

Тяжелораненых вывозили в первую очередь, и я оказался среди них. Глубокой ночью меня поместили в вагон санитарного поезда, который держал курс на Сталинград.