Записки опального директора

73

Мои надежды уговорить Выдрина согласиться на мой перевод в другой ВУЗ опять оказались напрасными. Даниил Иосипович вновь отказался подписать моё заявление об отчислении из института, убеждая в необходимости продолжения учёбы на геофаке. Он обещал мне место в аспирантуре и работу в качестве его ассистента. Все мои доводы он категорически отклонял. Единственное, чего удалось добиться в разговоре с ним, это обещание вернуться к этой теме после его возвращения из Ленинграда, куда он отправлялся в творческий отпуск для защиты докторской диссертации на Учёном Совете горного института -ведущего геологического ВУЗа страны.

Выдрину не пришлось возвращаться к этому разговору, ибо, воспользовавшись его отсутствием, я получил согласие на перевод от исполняющего объязанности декана профессора Сузина, читавшего у нас курс палеонтологии, которому я честно признался, что согласия Выдрина не получил и никаких надежд на это не пытал.

Как только закончилась летняя сессия, я стал собираться в дорогу, намереваясь навсегда покинуть Грозный. С ребятами, с которыми мы очень сдружились за годы учёбы и жизни в общежитии, распрощался перед их отъездом на летние каникулы. Лёня впервые за годы войны уезжал на родину, в Минск, куда недавно вернулись из эвакуации его мать и младшая сестра. Его там ждали с нетерпением и он умчался на второй день после последнего экзамена. По дороге он собирался остановиться в Москве, где в госпитале после тяжёлого ранения, находился его отец.

Лёва получил переводной лист и уезжал в город своего детства - Днепропетровск, где намеревался продолжить учёбу в технологическом институте. Его там ждала мать и девушка, с которой он встречался ещё до войны, когда они вместе учились в десятом классе. Люба очень привязалась к нему и надеялась на его возвращение в Грозный после окончания института.

Рувка Фан-Юнг, с которым меня связывала давняя дружба ещё с Коканда, тоже уезжал на свою родину, в Херсон, хотя у него не было там никого из родных и близких. Они не смогли эвакуироваться и, как всё еврейское население города, погибли в гетто. Он намеревался побыть на месте их гибели и возможно найти кого-нибудь из школьных друзей, что выжили в военном лихолетьи. Рува был по-прежнему влюблён в геологию и в Выдрина, и собирался вернуться в институт для завершения учёбы.

С ними, как и со многими другими приятелями по учёбе и общественной работе, договорились не терять связь и обменялись адресами. Я был уверен, что останусь в Одессе и велел всем писать мне на Главпочтамт, до востребования.

Труднее всего было прощание с Инной. Она, чувствовала, что мы можем больше не встретиться, знала о совете Сёмы воздержаться от нашей женитьбы и о моих сомнениях на этот счёт. Инна искренне недоумевала, но держалась гордо и с достоинством. Она больше не настаивала на немедленной свадьбе, но просила писать ей ежедневно, как раньше писал Сёме. Вероятно она надеялась, что письма не дадут остыть нашим чувствам и не позволят забыть друг друга.

В день отъезда Надя устроила прощальный обед и подняла тост за нашу скорую встречу. Мы распрощались с ней, как родственники. Инна проводила меня в общежитие, где ещё с утра были собраны все мои вещи. Обычно грубый и скупой комендант Хуберов вдруг проявил щедрость и заказал для меня такси за свой счёт.

Мы погрузили небогатые мои пожитки, легко поместившиеся в двух небольших чемоданах, и задолго до отправления поезда, отправились на вокзал. С тяжёлым чувством покидал я общежитие нефтяного института, ставшее мне за эти годы родным домом.

Оставшееся до прихода поезда время прошло в каких-то отвлечённых разговорах с Инной, которые мало увязывались с нашими чувствами и планами на будущее. Только когда подошёл поезд, Инна залилась слезами и бросилась в объятия. Она сопровождала вагон до конца платформы, посылая прощальные взмахи рукой, в которой был её неизменный красный берет. Не знал я тогда, что на этот раз мы распрощались с Инной навсегда.