Записки опального директора

60

Нефтяной институт был самым крупным и самым богатым учебным заведением в Грозном. Он размещался в огромном многоэтажном здании в самом центре города. С ним соседствовали центральный городской кинотеатр имени Челюскинцев и областной драматический театр, образуя очень уютную благоустроенную площадь, утопающую в зелени.

В двух трамвайных остановках от института, на улице Крафта 8, в большом пятиэтажном здании размещалось институтское общежитие, которое по внешнему виду, планировке и благоустройству не уступало Ташкентской гостинице, в которой мне приходилось останавливаться во время моего вояжа по Средней Азии.

Меня поместили на четвёртом этаже в одной комнате с Рувкой Фан-Юнгом, с которым мы были неразлучны с первых дней кокандского периода пребывания в институте, Лёвой Хайкиным, инвалидом войны с таким же, как и у меня, ранением коленного сустава и Лёней Шустером, который, как и Рувка, был освобождён от воинских обязанностей по зрению.

Дружба с Рувкой доставляла мне истинное наслаждение. Я уважал его за эрудицию и способности, доброту и отзывчивость, скромность и бесхитростную честность.

Не всё в его характере и поведении импонировало мне. Он был абсолютно безразличным к своему внешнему виду и неопрятен, что вызывало моё недовольство. Его интересы сводились, в основном, только к учёбе и книгам. Даже к еде он был безразличен, Лишь бы не голодать. Его вполне устраивало каждодневное меню из кукурузной каши или супа, и я не замечал особых его эмоций, когда нам изредка удавалось поесть что-нибудь вкусное. Не стремился он также к каким-то развлечениям или отдыху на природе, считая это пустой тратой времени, которое могло бы быть использовано на чтение. Всё свободное от занятий в институте время он старался проводить в библиотеке и в этом видел все удовольствия жизни.

Мои попытки повлиять на Рувку были не очень эффективными, но всё же мне удавалось нередко вытащить его в кино, на прогулку, а иногда даже на вечера отдыха, которые часто устраивались в институте. Наверное, он делал это больше из желания сохранить нашу дружбу, нежели от потребности в этом.

Эти и некоторые другие отрицательные особенности Рувы не могли оказать заметного влияния на нашу дружбу и я любил его таким, каким он был, и сохранил о нём только добрые воспоминания на всю жизнь.

Лёва Хайкин во многом был прямой противоположностью Рувы. Он видел в учёбе только средство получения диплома инженера. Не очень увлекался он и книгами. Свободное время старался проводить на природе, рыбалке или в прогулках по парку или городу, часто ходил в кино, на институтские вечера, любил быть в обществе девушек и пользовался у них успехом. Он умел запустить шутку или рассказать анекдот, которых у него было неиссякаемое множество на все случаи жизни. Трудно было понять, когда Лёва говорит серьёзно и когда шутит. Он был родом из Днепропетровска и окончил там до войны среднюю школу. Свой город он считал самым лучшим и мог говорить о нём часами. В институт Лёва только поступил и был на первом курсе технологического факультета.

Лёня Шустер был из богатой еврейской семьи. Его отец до войны заведовал лесосплавом в Белоруссии и Лёня вырос избалованным парнем, не знавшим ни в чём отказа. Поэтому ему было намного труднее, чем нам, переносить голод и лишения военного времени. По его рассказам основной проблемой в их семье до войны было, как уговорить его, единственного сына, что-нибудь поесть. Его мама готовила ему изысканные блюда по особым рецептам. А здесь и мамалыги вдоволь поесть нельзя было. Лёня особенно тяжело переносил голод. По его внешнему виду всегда можно было узнать состояние его желудка. Когда Лёня был сыт, он всем улыбался и без стеснения проявлял свои дружеские чувства к нам. Когда же он был голоден, то поворачивался к стенке на своей кровати, подолгу смотрел в одну точку и крутил свои рыжие волосы на голове. В это время было лучше не подходить к нему близко.

А ещё Леня очень любил театр и хорошо читал стихи. Наверное, он стал бы артистом, а не инженером, если бы не картавил. Как и многие евреи, он не мог выговорить букву «Р» и это вынудило его поступить в Минский политехнический институт, где он до войны закончил первый курс строительного факультета. Здесь он был на втором курсе технологического факультета.

Несмотря на то, что все мы были во многом различны и внешне между нами почти не было ничего общего, мы были очень дружны между собой. Вместе питались и во всём старались друг другу помочь. Наверное поэтому мы легче преодолевали невзгоды и лишения студенческой жизни в те трудные годы войны.

Самым большим оптимистом среди нас был Лёва Хайкин. Его неугасимый заряд бодрости и юмора подымал настроение и укреплял уверенность в успешное решение всех наших житейских и учебных задач.

Запомнился один эпизод из наших трудных студенческих будней.

Это было после каникул, в начале учебного года, когда кончаются летние заработки на разных погрузочно-разгрузочных работах и наступает пора напряжённых занятий. Полученной стипендии хватало на несколько дней, а до следующей ещё долго ждать.

В такие осенние дни самое трудное дело - прожить вечер без ужина. Питались вместе. Если кому-нибудь из нас удавалось что-то заработать или съестное достать, то всё делили поровну. Если же не удавалось, то и голодали вместе. Переносили же голод по разному. Лёва Хайкин внешне не проявлял страданий голода. В это время он ещё острее шутил и больше забавлял нас всякими смешными историями и анекдотами.

В один из таких сентябрьских вечеров на ужин был густо заваренный зелёный чай и Лёвины анекдоты. Лёня от такого ужина отказался и занял привычную позу в своей кровати. В таком положении он провёл всю ночь, не вступая с нами ни в какие разговоры.

Под утро меня разбудил Лёвка, повёл в коридор и поделился своей идеей.

-Давай пройдём по комнатам и соберём денег Лёне на мамалыгу,- предложил он.

Я представил себе, как обрадуем Лёню, измученного голодом, горячей кашей перед началом трудового дня, и согласился с Лёвой.

Со смехом и шутками прошли мы по всем пяти этажам общежития с протянутой шапкой, умоляя подать, христа ради, по гривеннику Лёне на мамалыгу. Студенты - народ весёлый, юмор понимают и мы без труда собрали 35 рублей на банку муки.

Базары в Чечне начинаются с рассвета и мы, не заходя в комнату, отправились на рынок, купили муки и в чужой кастрюле, чтобы сохранить затею в секрете, стали варить кашу на кирпичах во дворе общежития.

Варили, как обычно, по своей технологии, обеспечивающей, как нам казалось, наиболее эффективное использование муки и максимальный выход готовой продукции. Такое достигалось, когда муку высыпали в пустую кастрюлю, а затем весь её объём заполнялся холодной водой и масса тщательно перемешивалась. В этом случае мука равномерно растворялась, хорошо набухала и получалась полная кастрюля каши или супа, в зависимости от объёма кастрюли и количества муки.

Так мы всё и сделали и, когда вода уже начинала закипать, вспомнили, что забыли соль. Нет, чтобы кто-нибудь один пошёл за солью, а второй остался перемешивать и смотреть за кашей, так пошли вдвоём, чтобы веселее было. Шли так быстро, как позволяли нам наши покалеченные ноги, но вернувшись, увидели весёлую картину. Хорошо знакомая нам свинья коменданта Хуберова, что жила в сарайчике во дворе общежития, с аппетитом хлебала нашу мамалыгу.

Было не до смеха. Шутка ли сказать, с таким трудом добытый завтрак стал легкой добычей комендантской свиньи. А главное - чем накормить теперь голодного Лёню?

Не думая о последствиях, Лёвка сломал толстый дрын, попавшийся ему на глаза, об свинячью спину и занялся спасением каши. Он долил воды до полной вместимости кастрюли, насыпал соль и стал старательно перемешивать содержимое.

Лёва установил, что свинья успела только похлебать жидкость с верхней части кастрюли, а гуща осела на дно, что позволяло восстановить первоначальный объём содержимого и поэтому без колебаний решил этим воспользоваться.

-Ты будешь кормить Лёню свинячьей похлёбкой? - в недоумении спросил я.

Нам хорошо было известно Лёнино пристрастие к чистоте и порядку. При всей своей бедности, он никогда не садился есть тщательно не вымыв руки, ежедневно стирал рубашку и гладил свои единственные выходные брюки. Он был очень брезглив и никогда не ел чужой ложкой или не из своей тарелки.

-Не выливать же кашу в помойку, - возмутился Лёва, - мы эту похлёбку простерилизуем, а Лёне ничего не скажем, - добавил он.

-А если свинья больная? - не уступал я

-Это другой вопрос, - согласился он, - об этом мы спросим у Хуберова.

Кашу доварили и понесли её на второй этаж, где была квартира коменданта. Мы знали, что Хуберов любил поспать подольше и не терпел, когда его беспокоили по пустякам. Было около семи утра, когда мы постучали в дверь коменданта. Он выбежал в коридор в одних кальсонах, протирая ещё сонные глаза. Хуберов был уверен, что если кто-то осмелился его поднять в такое раннее время, то случилось что-то серьёзное, вроде пожара или потопа.

-Где горит? - в тревоге спросил он.

-Нигде не горит, - успокоил его Лева, - Ваша свинья поела нашу мамалыгу. Скажите, она здоровая или больная?

-Мамалыга была горячая или холодная? - забеспокоился о свинье Хуберов.

-Тёплая, - ответил Лёва, - только ответьте здорова ли ваша свинья.

-Здорова, - заверил комендант и захлопнул перед нами дверь.

Мы договорились сохранить случившееся в тайне и понесли кастрюлю на четвёртый этаж. Лёня почувствовал запах мамалыги, когда мы ещё шли по коридору. Хорошо помыв руки, он уселся за стол, глаза его забегали, как обычно, при виде желанной пищи, и он принялся аппетитно есть, благодарно поглядывая на нас.

Ели и мы с Левой ту злощастную мамалыгу, только менее аппетитно, чем Лёня.

Долго ещё мы держали в секрете от Лёни тот случай с мамалыгой, которую доели после свиньи коменданта. И всё же он как-то узнал о нём от самого Хуберова, который любил рассказывать всякие смешные истории студентам.

Возмущению Лёни не было предела и он больше месяца не разговаривал с нами.

Нашу комнату в общежитии почему-то называли гвардейской. То ли потому, что в ней два бывших солдата жили, то ли потому, что она часто побеждала в конкурсах на лучшую комнату общежития.

Высокие оценки в этих конкурсах мы получали только благодаря стараниям Лёвы. Он умудрялся как-то узнавать о времени обхода жюри по комнатам и, пока члены жюри приходили на четвёртый этаж, мы, под его руководством, наводили в комнате порядок и получали пятёрки. Когда же жюри начинало обход с пятого этажа и времени на уборку оставалось мало, мы наводили «рабочий порядок», когда все заняты чтением, черчением на кульмане или на чертёжных досках и им не до уборки. Жюри в таких случаях, учитывая наши старания в учёбе, тоже ставило нам пятёрку, хотя в комнате было не очень чисто. Нас ставили в пример, а иногда и премии давали. Однажды, в качестве премии, мы получили большое трюмо, а в другом случае - люстру.

Все мы, кроме Рувы Фан-юнга, участвовали в студенческой самодеятельности. Лёня руководил драмкружком. Под его руководством был поставлен водевиль «Медведь» по Чехову, который имел большой успех. А ещё Лёня хорошо декламировал. Всё у него получалось замечательно, за исключением буквы «Р». Лёва пытался в текстах, которые Лёня готовился читать на концертах, заменить слова с буквой «Р» на другие однозначные, только без этой буквы. Иногда это ему удавалось и Лёня выглядел на сцене великолепно.

Лёва был незаменимым конферансье и его шутки и смешные истории украшали любые наши концертные программы.

Пригодился и мой госпитальный и Прохладненский опыт организации клубной работы. Я стал нештатным заведующим студенческого клуба. У нас был хороший актовый зал с современной вертящейся сценой, киноаппаратура и полный набор музыкальных инструментов, включая и концертный рояль. Было много способных самодеятельных артистов и наши студенческие вечера проходили интересно и весело.

На втором курсе меня избрали в комитет комсомола, а на третьем - секретарём комсомольской организации института. Без комитета комсомола тогда не решался ни один серьёзный вопрос студенческой жизни. Секретарь комсомольского комитета являлся членом учёного Совета института, с его мнением считались и ректор, и деканы.

Мне нравилась общественная работа и она не мешала учёбе. Я был так занят и погружен в дела, что забывал о своей физической неполноценности, увечьях и болезнях.

После разрыва с Аннушкой я избегал дружбы с девушками и встречался с ними только по учебным и общественным делам.

Как-то перед вечером, посвящённым встрече нового 1944-го года, в комитет комсомола пришла щуплая, худая девчонка невысокого роста с большими выразительными голубыми глазами и приятной улыбкой на лице. Она предложила включить в программу концерта акробатический этюд, который взялась исполнить, если найдётся музыкальное сопровождение. Я охотно принял её предложение и пригласил на очередную репетицию, которая была назначена на воскресенье.

Девушку звали Инна Крыликова. Училась она тогда на втором курсе технологического факультета и была отличницей.

На репетиции Инна удивила нас прекрасным исполнением своего номера. Оказалось, что её увлечение балетом началось в детстве.

Её выступление на новогоднем вечере имело большой успех и с тех пор она стала постоянной участницей всех наших концертных программ и комсомольской активисткой. Инна заняла заметное место в общественной жизни института и, как потом оказалось, и в моей личной жизни.