Царь горы

Глава 17. Мендельсон

На другой день рано утром Снейп в сопровождении Гермионы уехал в Барбикан. Гарри проводил его задумчивым взглядом и после ещё долго сидел в полной тишине.

Раздавшийся телефонный звонок вывел его из оцепенения.

— Поттер, — уже привычный хриплый голос Грюма заставил его обратиться в слух, — тут разборки с должниками казино, с теми, что не отреагировали на звонки с предупреждениями. Блэк уехал, тебя нет, что делать?

— Вы, блин, отпиздить кого-то не можете без меня? — рявкнул Гарри. — Тебя научить битой работать?

— Понял, — в трубке засопели. — Но какой-то Малфой говорит: у него всё схвачено.

— Не трогай его, — с досадой сказал Гарри. — Я сам с ним разберусь.

— Отчёты тебе привезут, — сообщил Грюм и отключился.

Вместо того чтобы ждать отчётов, Гарри отправился туда, где хотел побывать с тех пор, как вернулся в Англию.

Квартира Джеймса и Лили Поттеров находилась в тихом Хэмпстеде, в одном из старинных особняков. Джеймс собирался выкупить всё здание, но не успел, и Гарри сейчас принадлежала только половина дома с террасой и зимним садом на крыше.

Ключ ему передал перед отъездом Сириус, выразив надежду, что Гарри всё-таки поселится у него или у родителей.

Отперев тяжёлую дверь морёного дуба, Гарри оказался в крошечном холле, разделённом на две части. Вторая квартира пустовала, и новоявленный домовладелец всерьёз задумался, чтобы самому откупить оставшуюся половину.

В доме стоял затхлый, неживой воздух. Повсюду покрытая белой хлопчатобумажной тканью, будто саваном, старинная мебель. Голубая ковровая дорожка, устилавшая лестницу на второй этаж, обзавелась сединой — въевшаяся в неё пыль стёрла яркость красок.

Гарри приоткрыл большую двустворчатую дверь подле лестницы и увидел библиотеку — сотни книг в кожаных переплётах на встроенных этажерках. Сняв одну из простыней, он увидел громоздкий резной стол с обитой красным бархатом поверхностью. Бархат тоже выглядел поблёкшим, увядшим. На всём лежал тот подлинный отпечаток времени, что прежде остального заявляет о своей невозвратности — о смерти.

Гарри выдвинул ящики стола один за другим. Стопки каких-то документов лежали как прежде, будто их хозяин вот-вот вернётся. Сириус говорил, что квартиру не обыскивали, хотя это стоило крёстному немалых усилий и денег, и в жилище Поттеров всё осталось, как при их жизни.

Однако всё было не так.

Гарри смутно помнил своё раннее детство, но ему исполнилось уже семь, когда погибли старшие Поттеры. Он помнил родителей, и этот стол, и книги, и шершавую, неприятную оттоманку, где часто, глядя, как работает муж, подсунув руку под голову, лежала его мать. Сейчас оттоманка совсем не казалась противной на ощупь, и Гарри досадливо качнул головой: и что он её так не любил?

На столе в изящной серебряной рамке стояла фотография, где Джеймс и Лили улыбались в камеру, обнимая испуганно выглядывающего между ними четырёхлетнего сына. Он боялся вспышек фотоаппарата, вспомнил Гарри, вытащил снимок из рамки и сунул во внутренний карман пиджака.

Забрав кое-какие документы, он ещё раз огляделся и вышел. Поднявшись на второй этаж, он осмотрел спальню родителей. В гардеробной всё ещё висела одежда, на прикроватной тумбочке лежала книга, на середине заложенная закладкой. «Отверженные» прочёл Гарри на обложке, и отчего-то ему стало грустно. На каминной полке стояли ещё несколько фотографий, а в небольшом комоде под нижним бельём был спрятан револьвер.

Джеймс Поттер был любящим, заботливым отцом, но он тоже был главой синдиката. Гарри почувствовал себя тряпкой. Ради защиты себя, своей семьи, своих людей его отец не колебался бы допросить Снейпа, вывернул бы профессора наизнанку, но устранил любую возможную угрозу. А что бы он сказал, узнав, что его сын трахает мальчиков, а теперь думает… хочет… мечтает… — как же это назвать?.. Случайные связи ещё можно было скрывать, но это… это влечение постепенно съедало изнутри, не оставляя места ни для чего другого.

Гарри сам не участвовал в наказаниях и допросах — так уж он себя поставил. Он был племянником крёстного отца, у него были свои привилегии, выражавшиеся в том, что он всегда держался в стороне, особняком. Его братья-мафиози вываливались из комнатушек в подвалах довольными, сытыми, пьяными, будто вампиры, насосавшиеся крови. Он знал, что пленников насиловали и насиловали жестоко, походя. Считалось это простым развлечением, бонусом, единственной открытой возможностью удовлетворить извращенное желание, испытать хмельное чувство абсолютной власти.

Гарри представлял, как Снейп лежит с ним, под ним, над ним. Чтобы разум его молчал, а тело говорило «да», желало ласки, поцелуев, лихорадочного забытья. Мысль, что Снейп мог валяться избитым, распятым, привязанным к кровати — куском мяса — перед Гарри или на потеху людям синдиката, вызывала тошноту, она уничтожала сегодня всякое желание, хотя ещё неделю назад Гарри был уверен, что он сможет — да, сможет! — повторить то, чему сам был свидетелем много раз.

В детской Гарри задержался дольше, перебирая свои старые, забытые игрушки: солдатиков, плюшевых медведей и зайцев, книжки-раскраски, конструктор, поющее и мигающее детское пианино. Нажав на клавиши, он убедился, что маленький инструмент не издавал ни звука, а под крышкой обнаружились потёкшие батарейки.

На стенах висели его детские рисунки. Снизу — десятки листов невразумительных каракуль, хаотичных загогулин и примитивных людей из геометрических фигур, замазанных разноцветными красками. Но рос Гарри, рисунки собирались выше по стенам и становились осмысленнее, точнее — под широкой радугой скакали лошади странной анатомии, скалились синие зубастые львы, ярко-красные большеглазые жирафы, золотые птицы и зебры в оранжевую полоску, почему-то с ветвистыми рогами. Гарри хмыкнул, открепил лист с одной зеброй, разглядывая её с любопытством зоолога-первопроходца, и пытался отгадать, что же было у него в голове, когда он пририсовал зебре рога, а одному из зелёных жирафов намалевал крылья и собачьи лапы с когтями подлиннее жирафьей шеи.

Ещё выше разместились совсем уж странные рисунки. Вокруг сказочных замков лежали неведомые чудища с косматыми головами, слоновьими ушами и длинными, разноцветными зубами. Кое-где между ними виднелись три маленьких фигурки: отец, мать и он сам. «Замковый период» завершал десяток рисунков принцессы с рыжими волосами, где на заднем фоне виднелся рыцарь в доспехах и с большим пистолетом.

Рассмотрев картинки, Гарри принялся деловито снимать всё со стен. Сложив их в стопку, он уселся на свою старую кровать и бездумно перебирал листы, ощущая в груди что-то удушающее.

Самый последний рисунок привлёк его внимание. Распустив все паруса, плыл корабль с огромным пиратским флагом. На носу, вздёрнув руки, стоял маленький капитан в тельняшке и синей шапочке, какая была у Гарри когда-то. Но не это заинтересовало его — внизу рисунка печатными буквами было написано несколько строк.

«Мой капитан Кид, твои верные матросы напали на след королевских сокровищ. Хватай свой верный меч, похитим клад и разгромим армию короля!»

— Мама… — прошептал Гарри, пытаясь проглотить комок в горле. Глаза стали влажными.

Эти слова, несомненно, писала она. Игра в пиратов годам к шести стала у Гарри любимой. Только мать называла его «капитаном Кидом»*.

Машинально он поднял голову и уставился на большой деревянный меч, висевший на гвоздике. Гарри очень любил его ребёнком, но мог только волочить за собой — меч был тяжел. Сняв его со стены, Гарри поразился тому, каким игрушечным и лёгким меч казался теперь, когда каждый день Гарри держал в руках пистолет.

— На абордаж! — воскликнул он хрипло, рассмеявшись, и со свистом взмахнул мечом.

— Я вырос, мама, — сказал он в пустоту и опустил своё деревянное оружие.

Уходить не хотелось. Гарри снова сел на кровать и повертел в руках меч. Он помнил его очень хорошо. На клинке был маленький скол — он уронил меч с крыши, а на рукояти когда-то гвоздём выцарапал своё имя.

«Гарри» — неровные, кривые линии потемнели, но всё ещё были здесь. Однако рядом с именем появилось незнакомое изображение. Выжженное на дереве небольшое, но очень точное изображение скрипки.

Ошеломлённый, Гарри принялся вертеть меч. На другой стороне рукоятки тоже появилась гравировка. Непонятная, замысловатая закорючка на пяти линейках и вроде бы ноты…

Меч выглядел естественно, будто таким и был продан. Мало ли рисунков делают на детских игрушках. Но Гарри мог поклясться своей правой рукой: когда ему было шесть, рукоять была абсолютно чистой.

— Почему я везде натыкаюсь на какие-то скрипки? — спросил он себя с долей веселья.

Вот теперь Снейп ему пригодится по-настоящему, подумал Гарри, сосредоточенно разглядывая другую сторону рукоятки.

Взглянув на часы, он вскочил. До Барбикана ехать было не менее часа, а значит — он опоздал на концерт. Схватив меч, фотографии и засунув рисунки в тумбочку, он поспешил к машине.

Приехал Гарри к началу второй части. Для него была заказана отдельная ложа, поэтому уже через несколько минут Гарри сел на обитое красным бархатом кресло и огляделся. Из ложи был виден весь партер. Антракт заканчивался. Слушатели и оркестранты с шумом рассаживались по местам. Раздавалась беспощадная какофония, и Гарри поморщился. И что в этом находят?

Свет слегка приглушили. На сцену вышел конферансье. После объявления появился лысый джентльмен, в ком Гарри признал своего случайного собеседника у госпиталя святого Варфоломея.

— Том Риддл… — прошептал Гарри с удивлением.

Следом за дирижёром показался одетый в смокинг Снейп, серьёзный и сосредоточенный. Гарри встрепенулся и придвинулся ближе к широкой балюстраде. Как ребенок, он уперся подбородком в перила и с интересом рассматривал профессора, застывшего в легком поклоне. Гарри впервые видел его в подобной роли, и почему-то таким Снейп нравился ему ещё больше.

Аплодисменты стихли. Риддл неторопливо и шумно перекладывал какие-то листы на пюпитре, не обращая внимания на замерший зал. Воздух стал плотным, душным, а шорох чьего-то платья показался Гарри оглушительным. Он удивленно окинул взглядом тысячную толпу, оцепеневшую в ожидании, и ему захотелось крикнуть — не из озорства, а от нараставшего внутри страха. С замиранием сердца он посмотрел на дирижёра. Тот поднял палочку — стало ещё тише, а воздух накалился ещё сильнее — так обмирает всё накануне грозы.

Гарри презрительно хмыкнул, но смешок вышел фальшивым. Он тоже поддался этому благоговейному молчанию. Снейп быстрым движением прижал скрипку к подбородку, Риддл резко взмахнул палочкой, раздалось тихое беспокойное вступление, и из-под пальцев Снейпа хлынул ливень тревожных, будоражащих звуков.

Мысли исчезли. Гарри выпрямился, ошеломленно рассматривая сцену. Казалось, он разгадал Снейпа, но только сейчас понял: за сдержанностью, хладнокровием и железной волей скрывалась почти лихорадочная страстность и какая-то неведомая жажда.

Гарри вытягивал шею всё сильнее. Мелодия из воинственной и отчаянной становилась скорбной и постепенно наполнилась таким мучительным страданием, что Гарри не выдержал — вскочил на ноги.

Прижавшись спиной к колонне ложи, он схватился руками за отполированное дерево балюстрады, и его похолодевшие ладони оставили влажный след. Гарри закрыл глаза. В голове всплывали давно забытые образы из детства: воспоминание об улыбающихся родителях, игры в пиратов на Парламентском холме, его первый шаг по яркому берегу Сицилии, грубая грация узких улочек Палермо, их пряный аромат. Первый поцелуй с Мадди. Беспечные и радостные воспоминания о подруге детства, черноглазой, высокомерной, но при случае демонстрировавшей ему свои худые оцарапанные коленки, пробудили нестерпимую тоску. Всего лишь несколько лет спустя длинная похоронная процессия тянулась за Мадди и её отцом, а Гарри к тому времени уже принял omerta. Как он гордился тем, что стал полноправным членом этого мира…

Вдруг захотелось, чтобы сердце остановилось, сгинула эта горечь, внезапно всколыхнувшая всё его существо, и он вернулся в то ласковое золото лимонной рощи, где, смущаясь и неловко тычась губами, они с Мадди вступали во взрослую жизнь.

Годы умирают беззвучно. Для Гарри скрипка играла панихиду по его уходящей юности. Он больше не был счастлив и, в эту минуту казалось, уже никогда не будет. Обычно он видел красоту в напоенных сладострастной испариной итальянских садах, примятой мокрой траве, гнёздах дроздов; с восторгом разглядывал острые очертания Монте-Пеллегрино и косяки полных, серебристых рыб, пугливо разлетавшихся в стороны, когда он ступал босыми ногами по мелководью Тирренского моря. Его не восхищали виллы патрициев, некрополь Панталика или развалины Валь-ди-Ното. Оставался он равнодушным и к католическим соборам, куда вынужден был ходить каждое воскресенье, и к старинным потускневшим картинам. Очередное извержение Этны значило для него больше «Прачки» Тулуз-Лотрека, которую Джеймс Поттер с гордостью вешал над своим рабочим столом. До сих пор Гарри не замечал быстротечности очарования, его хрупкости. Красота была сегодняшней, сиюминутной и, по его мысли, не знала печали, но теперь выходило иначе. Сейчас красота овладела им как смертельная болезнь, и он впервые ощутил, что подлинное совершенство рождает невыносимое отчаяние.

Оркестр громыхнул. В груди стало так полно, что невозможно было дышать. Казалось, земля сжалась до размеров яблока и заменила собой сердце. Где-то на её просторах продолжала тихо звучать скрипка, а Гарри пытался разглядеть себя. Он уже не принадлежал ослепительному солнцу Сицилии, не принадлежал и серой, туманной Англии. У него больше не было дома, и он оставался затерянным в пустыне, не замечая, что изнывает от жажды, снедавшей и самого скрипача.

Открыв глаза, он схватился за шею. Слёз не было, но в горле словно застрял камень. Гарри глядел на сцену, желая одного: чтобы странное ощущение, будто его колотит огненный дождь, немедленно исчезло, и он лишился чувств, испепелявших его изнутри.

Музыка стихла. Гарри, решив, что это конец, на подкашивающихся ногах выскочил из ложи. С него было довольно. Он не задался вопросом, почему зал сидел в молчании, и не знал, что между частями концерта аплодировать не принято. В коридоре он столкнулся с Гермионой.

— Что… — начала было она и нахмурилась. — Ты в порядке?

— Да! — закричал Гарри и бросился в сторону уборной.

Напившись, он поглядел в зеркало. Сердце колотилось. Обычно приглаженные волосы торчали во все стороны, лицо горело и пошло пятнами, но руки оставались бледны и холодны. Невозможно было поверить, что виной тому стал всего лишь кусок дерева. Оглушенный внезапной вспышкой эмоций, пробужденный величием двух гениев — исполнителя и композитора, опьяненный, он какое-то время просидел взаперти, пока не овладел собой.

В дверь принялись нетерпеливо стучать. Гарри поднял голову и отстранённо слушал. Необъяснимое беспокойство продолжало терзать его. Выйдя наружу, он проигнорировал упрёки рассерженного краснолицего толстяка и направился в зал.

На сцене стоял Снейп, заваленный охапками цветов и окруженный толпой поклонников, однако большинство слушателей уже разошлось. Гарри затуманенными глазами смотрел в разрумянившееся лицо профессора. В их противостоянии Снейп торжествовал, сам того не зная. Голиаф был побежден пращей, и от убеждений Гарри в эту минуту не оставалось ничего.

Он пробормотал:

— Prego, non mi destare.*

Помимо цветов, Снейпу протянули ещё и бутылку вина. Гарри дёрнулся, стряхивая наваждение, и решительно направился к сцене.

Бесцеремонно всех растолкав, он выхватил у Снейпа бутылку, вцепился ему в локоть и потащил за кулисы.

— Ты, что, профессор, сбрендил? — оглядываясь по сторонам, зашипел он сердито. — Мало тебе хереса?

Снейп стряхнул его руку.

— Вы имеете хоть малейшее представление о приличиях?

— Я надел бабочку, — заявил Гарри заносчиво и подергал за неё.

Дальше они шли молча. У дверей в малый зал Гарри остановился, и в словах его прозвучало не то восхищение, не то проклятие:

— Знаешь, Снейп, Мендельсон твой — чума!

______________________________

* Kid — ребёнок, дитя (англ). Captain Kidd — известный английский капер, корсар.

*Прошу, не буди меня! (итал.)

Гарри слушает первую часть концерта для скрипки с оркестром ми минор Феликса Мендельсона-Бартольди.