Царь горы

Глава 20. Пьеса для камерного оркестра

Воскресным утром, поднявшись с постели и бросив взгляд на окна, Гарри уже привычно скривился. Отыскав пульт управления, он поднял все жалюзи, включил обогрев полов и светильники в потолке. Напевая под нос известную итальянскую песенку, он направился в кухню. Ему не хотелось видеть никого постороннего, даже официантов из ресторана, и ещё больше не хотелось думать о своей работе.

Он вытащил из холодильника упругую, серебристую рыбу и принялся за разделку. Провозившись какое-то время, услышал шум в ванной и стал взбивать яйца для омлета, не отдавая себе отчёта, что готовит завтрак, более привычный для гостившего профессора.

Когда он сварил кофе, на кухне появился одетый в тёмные брюки и белую рубашку Снейп. Рукава были закатаны до локтей, и Снейп казался домашним, как старое продавленное кресло.

— Как твоё плечо?

— Приемлемо.

— У тебя нет аллергии на рыбу? — спросил Гарри озабоченно, нарезая зелень. — На обед будет форель.

Профессор, прислонившись к косяку, покачал головой.

— Вы готовите?

— Ага, — ответил Гарри, выкладывая омлет на блюдо. — Хорошая еда — залог хорошего настроения. Я иногда готовил, пока жил у родственников. Правда, дядя мне запрещал. Говорил: не мужское это дело. Мол, он, что, зря платит толпе дармоедов, обслуживающих дом?

— Вы могли делать хоть что-нибудь, что вам действительно нравилось? — поинтересовался Снейп, усаживаясь.

Гарри посмотрел на него с удивлением.

— Мне нравилось там жить. Твоя промозглая Англия — настоящий ад. Знаешь, — добавил он задумчиво, — мне всегда казалось, что на самом деле в аду холодно. Посмотри на улицу — дождь, дубарь, темнотища. Люди еле ползают, мышиного цвета, удручённые, как застиранные тряпки. Как у вас тут ещё все не перевешались…

Снейп, получив свою часть омлета, продолжал разглядывать Гарри с возраставшим интересом.

— На Сицилии в полдень солнце иногда жжёт так, что вот-вот спалит. Но зато море голубое-голубое, конца ему нет, а песок на берегу — белый, блестящий, как сахар, — так и хочется лизнуть. Если отойти вглубь, можно развалиться под сливой или персиковым деревом. Какой-нибудь особенно наглый, уже перезревший персик обязательно даст по голове. Сок потечёт по лицу, а вокруг уже жадные мухи. Отбиваясь от их войска, летишь обратно в море, поджаривая пятки на раскалённом песке.

Гарри замолчал и посмотрел в окно.

— Ненавижу осень, — вдруг сказал он пылко.

Сев за стол, он принялся быстро поглощать свою порцию.

— А вкусно вышло, — заметил Гарри, разглядывая омлет с интересом первооткрывателя. — Для Англии самое то.

— Осень напоминает о том, что мы потеряли, — вымолвил Снейп ровно, и Гарри замер с вилкой у рта.

— Да, — отозвался он, и глаза его помрачнели.

— Разве на Сицилии не бывает осени?

— Бывает, — пожал плечами Гарри, — но не такая. Она тёплая, влажная, дружелюбная, пахнет горькой морской солью. Небо становится белым, нежным, как сливочное мороженое. Туман не грязный, а серебристый, и плывёт, клубится, будто сотни призраков манят за собой. Дождь совсем прозрачный, даже если холодный. Море становится диким, яростным. Там ничего не умирает, — он взглянул Снейпу в глаза, — звёзды по утрам превращаются в соловьёв, буйные зелёные рощи — в осенние штормы, одни яблоки делаются яблочными пирогами, а другие рождают новые яблони. У всего есть душа, и ты не найдёшь следов её могил.

— Вы словно сбежали из Кенсингтонского парка*. Может, вы там и фей видели?

— Может и видел! — отозвался Гарри сердито.

Профессор молчал. Внезапно он поднялся, собрал тарелки и загрузил посудомоечную машину.

— Кого-то согревает и английская осень, — заметил Снейп сдержанно, пока Гарри с удивлением смотрел, как он хозяйничает.

— Если этот кто-то платит за отопление.

Снейп, отвернувшись, усмехнулся.

— А на Сицилии вы бы обошлись без отопления?

Гарри передёрнул плечами.

— Дров там достаточно. Вдобавок отец оставил мне кое-какое наследство.

Налив кофе, Снейп снова сел напротив и пристально посмотрел на Гарри.

— Тогда почему вы здесь? — спросил он вкрадчиво.

Гарри растерялся.

— Я… ну… дело моих родителей… — пробормотал он неуверенно. — Крёстный вернулся, и я должен был ехать... Деньги, опять же. Власть. Положение… Это важно. Я много работал, чтобы… Многие хотели бы иметь столько, сколько имею я.

Снейп выслушал очень серьёзно, кивнул, и Гарри почему-то почувствовал себя совсем неловко.

— Мои родители гордились бы мной! — заявил он твёрдо.

— Мне нужно работать, — сказал Снейп, вставая.

Когда Гарри закончил на кухне, он заглянул к нему и нахмурился. Профессор, сгорбившись, расположился со стопками нот, нотных тетрадей и бумаг у оставшегося после перестановки, низкого столика. На кровати лежали две скрипки — Бергонци и рабочий инструмент Снейпа.

— Сядь лучше в гостиной. Там удобнее.

Снейп поднял голову и ответил рассеянно:

— Я вам помешаю.

— Не помешаешь! И сделаешь больше, чем пока сидишь тут, свернувшись колесом.

Устроив Снейпа за большим обеденным столом, Гарри плюхнулся на диван, поджав ноги, и погрузился в новые расчеты по нью-йоркской сделке. Так они проработали несколько часов, когда профессор покончил с бумагами и взял в руки скрипку.

— Рыбу лучше съесть сейчас, — заметил Гарри, отложив ноутбук и вспомнив, что у него к Снейпу тоже есть музыкальное дело.

Тот не протестовал и охотно отправился в кухню. Гарри изумлённо проводил его взглядом. Кто бы мог подумать, что немного бытового комфорта сделает Снейпа таким сговорчивым? За эту неделю стало ясно, что профессор с опаской относился к экспериментам в еде, но ему явно приходилась по душе кулинарная изобретательность хозяина дома. Снейп с трудом терпел перемену обстановки, был принципиальным до занудства и совершенно не выносил давления извне. Гарри досадовал. Отыграть назад и поколебать мнение о себе упрямого профессора будет очень трудно. Люди у него мгновенно располагались по краям только ему одному известной шкалы, и Гарри оказался не с того конца.

Обед прошёл мирно. Гарри почти не ел, задумчиво наблюдая за Снейпом. Даже за едой Снейп выглядел чёрство, и Гарри не мог понять, отчего ему так нравилась эта сухость и скупость.

— Ты, наверное, много народу повыгонял из своего колледжа…

Снейп поджал губы.

— Достаточно.

— И крестника бы своего выгнал?

— Если бы он стал неорганизованным, недисциплинированным и безответственным, безусловно.

Гарри подпёр голову кулаками и проронил, улыбаясь:

— Снейп, ты жуткий зануда, ты знаешь об этом?

Зануда в ответ зыркнул на него исподлобья.

— Догадываюсь.

Такие не лгут. Гарри продолжал разглядывать Снейпа с колебанием. Профессор никак не вязался с возможным двуличием, но можно было представить, как он скрывает что-либо из очередных представлений о понятной ему одному справедливости. Гарри считал, что «своих» всегда нужно защищать, невзирая ни на какую справедливость. Но Снейп и защищал, подумалось ему. За Малфоев был готов глотку перегрызть, хотя всё семейство довольно скользкое.

— Наверное, если бы у меня был бестолковый подчинённый, я бы его тоже выгнал, — со вздохом согласился Гарри.

Когда они вернулись в гостиную, он вынес из спальни свой детский меч.

— Я могу наиграть, — предложил Снейп в ответ на просьбу о помощи.

Мелодию Гарри тут же узнал. Это была песня, которую в детстве много раз ему пела мать.

— Что-то знакомое, — сморщил лоб Снейп и снова взялся за смычок.

— А! — воскликнул он. — Неаполитанская колыбельная. Только я не знаю текста.

— Я знаю. В Италии её везде услышишь, — сдавленным голосом сказал Гарри, вертя в руках меч, и напел первый куплет.

— Вы хорошо поёте.

— Да, мне говорили, — отозвался Гарри рассеянно, вспомнив, как не так давно эти же слова произнёс Драко, и оторвал взгляд от игрушки.

Снейп выглядел так, будто ему было неловко. Почему-то Гарри подумалось, что профессор, несмотря на игру на скрипке, никогда не пел на публике и вряд ли пел даже наедине с самим собой, а ведь у него наверняка абсолютный слух.

Помимо неловкости, в его глазах впервые читалось настолько нескрываемое любопытство. «Хочешь, я спою тебе серенаду?» — чуть было не вырвалось у Гарри, но он тут же прикусил язык. Снейпа больше не хотелось злить, не хотелось и раздражать. Между ними установилась странная связь. Гарри щедро делился своим настроением и видел отголосок этих чувств на бесстрастном лице своего гостя, отчего хотелось стать ещё жизнерадостнее, заразить его своими горячностью, азартом, вдохновением. Было обидно, что Снейп свой пыл выплёскивает исключительно в работу.

Гарри с детства приучился игнорировать и скрывать свои подлинные эмоции и не замечал, как пробоина день ото дня всё увеличивалась, и в скором времени чувства грозили захлестнуть его с головой. Сейчас, когда Снейп не был настроен враждебно, Гарри испытывал умиротворение и непривычную расслабленность.

Он безмятежно смотрел в ответ, не зная, что взгляд его теперь совершенно иной. Решительность и апломб исчезли, запальчивости поубавилось. Мелькнуло что-то уступчивое и тут же исчезло, будто испугавшись. Гарри больше не казалось, что в глазах Снейпа неприязненность или вековые льды. Сейчас там была заметна только твёрдость. Дыхание перехватило при мысли, каким преданным может быть этот человек, если оказаться для него своим. Обычно не свойственная Гарри покладистость снова смягчила его лицо, и взгляд сделался ласковым и безоружным.

В голове взрывались и отплясывали фейерверки, а Снейп вдруг отступил. Показалось, что профессор на мгновение лишился самообладания, и Гарри, ощущая эйфорию, сделал шаг ему навстречу.

— Я, пожалуй, продолжу работу, — произнёс профессор чопорно.

Вернувшись каждый к своему занятию, они какое-то время сидели в полной тишине. Снейп что-то внимательно изучал в толстой кожаной папке, а Гарри бездумно смотрел на расплывающийся перед ним экран ноутбука.

— Вы уверены, что скрипка не помешает вам?

Гарри, вздрогнув, махнул рукой, давая полный карт-бланш.

— Занимайся сколько влезет. У меня уши стальные, — и поднял голову.

— На твоем месте я бы пожалел своё плечо.

Снейп нетерпеливо скривился.

Пока Гарри размышлял, сколько они потеряют, если не найдут нового курьера вместо Петтигрю, профессор встал и принялся наигрывать грустную, напевную мелодию. Гарри вбил неверные цифры, запутался в собственных расчетах, и в конце концов ему стало ясно, что сосредоточиться на работе не выйдет. Отвлёкшись окончательно, он закрыл ноутбук и устроился на диване поудобнее, чувствуя, как волнами накатывает сонливость. Пользуясь моментом, он внимательно разглядывал сосредоточенного на игре Снейпа. Ещё неделю назад, разглядывая его фотографию, Гарри отмечал и чересчур большой нос, и глубокую морщину на лбу, и слишком жёсткий, прямой взгляд, только подчеркивающий неправильные, грубоватые черты лица. Снейп не был загляденьем, но сейчас признать это было очень трудно. Приходилось наклонять голову, прищуриваться, чтобы увидеть прежний облик с фотографии. Глаза Снейпа отвлекали, сводили Гарри с ума — чарующие своим контрастом тёплого оттенка чёрного и холодной решимости во взгляде. Пленительные. Фотография повествовала только о неправильности черт лица, но не передавала гармонии. Вживую же набор звуков разной высоты превращался в певучую пьесу. Гарри продолжал рассеянно разглядывать Снейпа, и тот, полный кипучей энергии, смотрелся неожиданно красивым.

Мелодия оборвалась и началась снова. И снова. И снова. Гарри прислушивался, невольно сравнивая работу профессора с тренировкой в единоборстве, когда одно и то же движение повторяют сотни, тысячи раз, чтобы отточить его, довести до совершенства. Снейп разбирал и собирал музыку, как конструктор. Воля его была подчинена музыке, и музыка подчинялась его руке. Снейпа больше не было здесь: мертвенно бледный, напряжённый, как струна, он представлял собой муку стоицизма. Казалось, что-то пожирало его, терзало первобытной силой, и он пытался перебрать эту силу, словно крупу, отделяя зёрна от плевел. Каждый звук и движение были для него тёмными, неверными, и Снейп начинал заново с какой-то исступлённой ненавистью, отвращением к инструменту, будто скрипка была демоном, которого он не мог изгнать. Снейп был одержим и покорён, и чувствовалась в этом низкая, злобная комичность, которой Гарри никак не ожидал увидеть. Искусство показалось ему мерзким клоуном, смеявшимся над своим служителем, музыка — разжиревшей от жадности проституткой: чтобы подпустить к своей святая святых, она спрашивала самую высокую цену.

Жернова красоты мелют хоть и медленно, но верно. На концерте Гарри казалось, что страсть, вложенная в игру, рождалась прямо там, на сцене, и тем поразительнее был тот факт, что Снейп загодя словно отвешивал на точных весах немного страсти сюда, побольше туда. Он хмурился и был будто очень озабоченный врач, проводивший операцию на сердце: какой из звуков вынудит его стучать чаще, сильнее или заставит остановиться.

Профессор временами прерывался и что-то писал на полях нотной тетради. Не выдержав, Гарри вскочил и заглянул ему через плечо.

Ноты были сплошь исписаны мелким, неразборчивым почерком, отмечены какие-то закорючки, что-то было перечеркнуто.

Гарри заходил туда-сюда по гостиной, сжимая одной рукой свои бумаги, а другой взлохмачивая волосы.

Снейп ещё раз повторил отрывок, и Гарри, отшвырнув документы, остановился.

— Нельзя до конца доиграть? — брякнул он и замер.

Снейп скользнул по его лицу отсутствующим взглядом, снова уткнулся носом в ноты и, подняв голову, посмотрел уже чуть осмысленнее.

— Я предлагал уйти к себе.

— Я тебя не выгонял, — сказал Гарри с досадой. — Хотелось бы уже дослушать этот огрызок до конца. Мне предпоследний раз понравился больше всего.

Снейп отложил скрипку и сел.

— Это любопытно, — заметил он. — Почему?

Гарри округлил глаза и пожал плечами.

— Да откуда мне знать? Просто… пробирает. Мурашки бегают. Тебе виднее. Я не думал, что в музыке всё так убийственно по-медицински.

— Как же вам представлялось?

— Я думал, что это вроде волшебства. Махнул волшебной палочкой, и — бац — такая себе чудесная чаша в бриллиантах. На концерте всё так и выглядело — блистало. То есть, — поправился Гарри, — это вроде как дар, которого нет у других. Магия. А музыка — такая себе белая козочка с золотыми рожками. Тот, кто рисует музыку, колдует, охваченный восторгом, не замечая ничего вокруг. Знаешь, ищет вдохновение, ходит лохматый в нимбе, мучается муками творчества — я что-то такое слышал, — а его приятели ходят на цыпочках и благоговейно на него пялятся. В общем, круто и необычно. Я не подозревал, что на самом деле это так…

— Как?

— Грязно.

Снейп молчал, а Гарри ощутил неловкость.

— Ты будто труп препарировал, — пробормотал он. — А ещё считаешь жестоким меня. То, что ты делаешь, — беспощадно.

— Знаешь, я однажды видел роды. У неё на глазах мужа убили, и схватки начались. Это была маленькая деревушка под Калабрией — пока нашли врача, сам понимаешь. А она из наших была, и моя тётя роды принимала, а я так, на подхвате, ещё мальчишкой. Эта, что рожает, орёт благим матом, кровищи тазами, ошмётки какие-то — фильм ужасов. А потом врач приехал со щипцами с мою руку, сунул ей между ног и давай орудовать, спокойно так, будто мясник какой. Она даже орать перестала, только подвывала, а потом и вовсе отключилась. Ты как тот врач. С музыкой ты безжалостный. Только она — она ещё безжалостнее.

Снейп усмехнулся.

— Я бы очень удивился, если бы вы умилились.

— Тот ребёнок был жуткий, — сказал Гарри хмуро. — Весь в крови, слизи какой-то, в красно-синих пятнах, со здоровенной головой — футбольный мяч на кривых ножках. Мы думали, он мёртвый. Но он вдруг давай визжать, как резаный, а умерла мать. Как будто заплатила собой за него.

— То, что ты делал сейчас, было не так, как на концерте, — добавил он, волнуясь. — Там это было красиво — полный восторг, но здесь... Бывает страшная красота? Я не думал, что за той, другой прячется что-то такое грубое, как ремесло сапожника, каторжное и уродливое. Поклонение смерти.

Не глядя на него, Снейп отодвинул стопку нотных тетрадей и медленно положил перед собой скрипку.

— Поясните.

Гарри поморщился. Его зелёные глаза потемнели и сделались серьёзными. Непривычное сострадание отразилось на его лице, и он, сжав кулаки, быстро проговорил:

— Ты не радуешься своей работе. Ненавидишь её. Как будто музыка — чудовище, вцепившееся тебе в загривок. Тебе кажется, что рождается что-то живое, а выходят одни трупы. Ты терзаешь каждый звук, разбираешь его, как часы — полуслепой часовщик, изводишься, будто сейчас умрёшь прямо с этой скрипкой в руках. Зачем ты вообще этим занимаешься, если музыка так тебя мучает?

— Ничего не могу изменить, — отозвался Снейп после некоторого размышления. — Я должен играть.

Гарри замолчал. Кровь отлила у него от сердца, и он побледнел.

— Мне страшно на тебя смотреть, — прошептал он горячо. — И ты, и Риддл — вы одержимы, вы поклоняетесь музыке, дышите ею, жрёте её, будто она способна сотворить для вас новый мир, оживить то, что видится вам мёртвым, победить смерть! — воскликнул он с ужасом. — Но это не вы, это музыка жрёт вас, пока не обглодает до костей!

Он выбежал на кухню, обуреваемый чувствами. Изумлённый, Северус пошёл за ним.

— Отчего вы так взволнованны?

— Не знаю. Не знаю… — повторил Гарри нервно, глядя в стену.

— Ты будешь это исполнять на следующем концерте? — поинтересовался он более живо.

— Это для звукозаписи. Один из наших выпускников стал композитором и пишет музыку для своего дуэта «Таинственный сад»*.

Гарри удивлённо хмыкнул. Они вернулись в комнату, и Гарри снова устроился в кресле.

— А я думал, ты играешь только тех, кто уже умер.

Снейп вздёрнул бровь.

— Это тоже, по-вашему, культ мёртвых?

— Ну, с мёртвыми всегда удобнее — они со всеми согласны. Но я о другом. Все бегут, торопятся, а ты, как смола, тёмный, густой и ползёшь едва-едва. Вот и казалось, ты признаёшь только старьё, — в голосе Гарри звучало извинение. — Даже если оно хорошее.

Казалось, Снейп сейчас разразится смехом.

— То есть, по-вашему, то, что Мендельсон умер, — его недостаток?

Гарри пожал плечами.

— Думаю, это его счастье. То, что я слышал… А он голым ходить случаем не любил, нет? — перебил он сам себя.

— Что за странные фантазии?

— Ну… — Гарри замялся. — Он словно и меня раздел. Поганое дело, — добавил он, отворачиваясь.

— Почему?

— Выйди туда без трусов, поймёшь почему, — ткнув пальцем в сторону окна, буркнул Гарри недовольно.

Вместо ответа Снейп снова взял скрипку и сыграл пьесу полностью. Когда музыка стихла, Гарри ещё какое-то время молчал, глядя в окно.

— Полный мрак, — наконец с запинкой вынес он свой вердикт. — Удавиться с тоски.

Снейп вгляделся в его лицо.

— Однако вам нравится?

Гарри не ответил.

— Из-за этой музыки хочется что-то сделать. Пойти куда-то. Только не знаю куда.

Гарри вдруг поднял на Снейпа неожиданно безрадостный взгляд.

— Как будто рыбу выбросили на берег, и она не может дышать.

Он закрыл свой ноутбук и запер его в сейфе. Искоса посмотрев на Снейпа, он заметил, что тот, снова подняв скрипку к подбородку, поморщился.

Гарри подошёл и молча отобрал у него инструмент.

— Я смажу тебе плечо, — сказал он категорично. — И ты не станешь над ним издеваться хотя бы дня два.

Снейп было возмутился, но Гарри только скрестил руки на груди и упрямо спросил:

— Ты хочешь играть сегодня или вообще? Мне следовало спрятать от тебя скрипки, а не потакать твоему сумасбродству. Ты вроде взрослый, профессор, а хуже ребёнка, — крикнул он, идя в кухню за мазью. — «Врачей не люблю», «рентген не хочу», «оставьте мне моё мороженое, ну и пусть будет ангина»… — его голос стих, когда он вернулся в гостиную. Снейп смотрел на него с нечитаемым выражением лица.

— Мазь на рубашку будем мазать? — спросил Гарри бодро, и Снейп машинально потянулся к пуговицам.

Раздевшись до пояса, Снейп сел на диван. Гарри устроился позади, и вокруг всё словно померкло. Воздух уплотнился, мебель потемнела, превратилась в размытые силуэты, будто эскиз углём на тёмно-серой бумаге. Гарри осмотрел синеющий от плеча к лопатке кровоподтёк и осторожно провёл по нему рукой.

Легко растирая нанесённую мазь, Гарри хмурился. Пожалуй, нужно запретить Снейпу играть дня на три, не меньше. Кончиками пальцев он поднялся чуть выше по плечу: кожа у Снейпа была бледной, но тёплой и мягкой. Гарри неожиданно для себя не испытывал острого возбуждения — хотелось только прильнуть губами к синяку, прикоснуться к чужой спине щекой. Казалось, он не чуял ног и не замечал, что желание полной, мягкой волной захлёстывает его целиком, побуждая обнять Снейпа.

— Достаточно, — раздался сухой, напряжённый голос профессора, и Гарри вздрогнул, обнаружив, что едва заметно поглаживает его шею и плечи.

— Да, конечно, — пробормотал Гарри, вставая. Ощущение жара в теле исчезло, и в квартире стало неприятно холодно.

Снейп застегнул рубашку на все пуговицы, включая воротничок.

Гарри оставил его одного. Уйдя в спальню, он упал на кровать, чувствуя в теле необычную лёгкость. Какое-то время он лежал молча, бездумно глядя в потолок, всё ещё осязая опьянившее его прикосновение.

Через несколько минут появился Снейп и завёл разговор о своих занятиях.

— Я не могу сидеть в отпуске бесконечно.

— Неделя ещё есть, — возразил Гарри. — Если до тех пор не разберёмся с этой хренью, что-нибудь придумаем. Не хочешь прогуляться? — спросил он порывисто.

Снейп откровенно удивился.

— Я совсем не знаю Лондона, — оправдывался Гарри, — а ты постоянно в четырёх стенах.

— Переоденусь, — коротко сказал профессор, и у Гарри подпрыгнуло сердце.

_____________________________________

Кенсингтонский парк — парк, где улетевший из дома Питер Пэн познакомился с феями.

«Таинственный сад» — речь об ирландско-норвежском дуэте «Secret garden», исполняющем кельтскую и неоклассическую музыку, и их пьесе «адажио».