Царь горы

Глава 39. Кооператив активных лесбиянок

Ноябрьское небо опустилось тяжёлым серым занавесом. Ветер дул как завывающий орган, и Гарри заподозрил, что эти инструменты засунули в церкви, чтобы отобрать лишнее оружие у сил зла. А уж ноябрь — месяц, давно отнятый дьяволом. Ни капли надежды, что погода улучшится, что солнце вспомнит о существовании Лондона, в ноябре такого же беспомощного, как и все. Ни одной искры — только сплошной холод и мрак, едва освещаемый немощным желчным светом, серая пелена дождя и тоска, разом нахлынувшая таким же серым морем.

Выйдя из дома Снейпа, Гарри глупо смотрел то в одну сторону, то в другую, чувствуя непреходящее отупение, полное отсутствие чувств — ни боли, ни страха, ни отчаяния — ничего. Ему казалось, что отказ Снейпа ранил его, но ничего не было — только пустота, и это удивило его, но как-то издали, будто и не его вовсе.

Быстрым шагом он пошёл вдоль по улице, забыв, что у входа стояла его машина. Он шёл неуверенно, и его шатало. Проходившая мимо женщина испуганно обошла его стороной, а подошедший через несколько кварталов полисмен дважды потребовал предъявить документы.

Гарри нехотя полез в карман. Потом вспомнил, что все документы остались в автомобиле.

— Я… там… в машине оставил, — махнул он рукой неопределённо. Оглядевшись, он понял, что не узнаёт улицу.

— Я шёл с Виллоу-стрит, — нетвёрдо сказал он полицейскому. — Недавно в Лондоне и плохо знаю город. Где-то свернул не туда.

Констебль смотрел на него с подозрением, вытаскивая рацию.

— Почему тогда бросил машину? Документов он не взял. Шатает вон. Алкоголем не пахнет, значит, обдолбанный? Задержаны до установления личности.

Он добавил в рацию:

— Пришли патрульную. Тут какой-то странный тип. Может, ограбление полчаса назад — его рук дело.

— Слушай, у тебя было такое, что жизнь закончилась? Не то что документы — голову забудешь!

— Ничего личного, молодой человек, — отозвался констебль, пряча рацию и вытаскивая наручники. — В другой раз голову будете держать при себе. Повернитесь спиной.

Гарри поднырнул ему под руку и заломил предплечье. Ударив под колени, опрокинул полисмена на землю и бросился бежать. Позади уже раздавались свистки, сирена патрульной машины и громкие ругательства.

Гарри дал дёру изо всех сил. Разбираться с легавыми — последнее, чего ему бы сегодня хотелось. Забежав в ближайшую подворотню, он тут же оценил обстановку и, мгновенно вскарабкавшись на высокое дерево, обезьяной вцепился в пожарную лестницу старого кирпичного здания. Гарри быстро влез на крышу и, ползком пробираясь по шаткому карнизу, выглядывал полицейскую машину. Но полицейские, не догадываясь, что разыскиваемый совершил обходной манёвр, рванули дальше по улице, а Гарри, переждав с полчаса, слез обратно и выбрался из подворотни через мусорные баки с другой стороны квартала.

Он огляделся. Местность снова была незнакомой. Он стоял, понимая, что надо убираться подальше отсюда, что легавые ещё где-то здесь, но никак не мог заставить себя сдвинуться с места, как будто, взбираясь на крышу, потратил на это последние остатки своих иссякших сил. Он даже поднёс к глазам испачканные в грязи и ржавчине руки и заметил, что они дрожат, словно он никогда до этого не лазал по деревьям.

Нечеловеческим усилием он заставил себя сделать несколько шагов и никак не брал в толк, что это за странное дело такое — движение, какое оно глупое и нелогичное — эти взмахи руками и ногами, эти мышцы, сокращающиеся и расслаблявшиеся, это размеренное дыхание — как ежесекундная жизнь и смерть. Плиты тротуара вдруг показались Гарри неподъёмными, земля — грубой, тяжелой и огромной. Он был слишком хрупким, слишком ничтожным и полз по этой земле как крошечный муравей, и ничего нельзя было поделать с этой безжалостной борьбой. Нужно было идти.

И вдруг, пройдя с десять метров, он ощутил нечто странное — что-то обожгло его, как очень давно, когда Гарри во время очередного «дела» получил удар ножом. Только почему-то в этот раз он почувствовал, что его ударили прямо в сердце. Он недоверчиво покачал головой, приложив руку к груди и пошёл дальше. Такого не бывает. Чтобы ощущать такое, нужно материальное оружие — настоящее лезвие из металла.

Однако дыхание его стало чаще. Он не смог убрать руки от груди. Через несколько шагов всё повторилось. Он не мог вдохнуть по-настоящему глубоко — каждый раз перед его глазами вставало лицо Снейпа, и с очевидной ясностью Гарри понимал: Снейп не будет с ним. Снейп оттолкнул его насовсем, навсегда, потребовал оставить его в покое, и с этим тоже ничего нельзя было поделать. И эта очевидная, безжалостная мысль возвращалась к нему снова и снова, с каждым вздохом, и Гарри шёл и чувствовал, что сейчас задохнётся от нужды и отчаяния, от этого жжения в груди, от ощущения, что раз за разом ему с размаху втыкали в сердце что-то острое так, что приходилось сгибаться и задерживать дыхание. Боль смешивалась с яростью от неверия, что такое вообще могло случиться, что только у страдальцев и стихотворцев можно найти кинжалы, ножи в сердце и прочую лабуду. Ведь существуют люди, с достоинством встретившие любую боль и гордо презревшие её. Разве можно умереть так дёшево — из-за какой-то там жалкой любви, когда вокруг такая гигантская и сильная земля? Гарри поднял голову, чтобы взглянуть в небо и там отыскать каких-то сил, но тут же ему вспомнился Снейп и тот день, где он учил его смотреть вверх, и снова перехватило дыхание. Снейп был повсюду. На земле, и в небе, и в Лондоне, и в сердце — только не рядом. Гарри шёл и осторожно дышал ртом, потому что носом было слишком трудно, а ещё изо всех сил сжимал кулак, чтобы ни в коем случае не показались слёзы. Этого он бы не стерпел. Он остановился, мутными глазами глядя в кирпичную стену очередного здания, вдруг подошёл к ней и ударил кулаком несколько раз так, что на кирпиче осталась кровь.

Боль снова обожгла его, на этот раз снаружи, охватывая руку и голову, и кровь брызнула от сердца в мозг. Гарри прислонился к стене, баюкая раненую руку, и отстранённо понял, что не в состоянии больше пройти ни метра. Он был готов упасть на землю прямо здесь, на неизвестной улице этого бессердечного, холодного города, и лежать бесповоротно мёртвым.

При мысли, что придётся вернуться в пентхаус, где они со Снейпом прожили всё это время, Гарри бессильно уронил руки. «Нет, ни единой мысли больше о Снейпе», — приказывал он себе тут же, не желая тонуть в этой неожиданной смерти. Это его разъедает раненое самолюбие, ведь ему никогда никто не отказывал. Он вернётся домой, и напьётся, и перестанет думать. Он переспит с целой толпой народу: с мужчинами, а лучше — с женщинами, потому что Снейп им точно не составил бы конкуренцию, и вернётся к работе, потому что он может получить ещё больше власти и поставить на колени весь город — контролировать всё, подмять и Линдсена, и Уизли, и самого Дамблдора стереть с лица земли. Всё будет правильно, и он снова будет жить. Но Гарри чувствовал, что нет смысла убеждать себя и на этот раз всё серьёзно, что это расставание уничтожило его, раздавило и что слова, которые он теперь твердит сам себе, — ложь, ложь и ложь. И он по-настоящему испугался смерти, потому что не знал, как теперь подняться.

Охваченный этим ужасным чувством, Гарри смотрел в ватное ноябрьское небо и видел там ту бездну, о которой ему несколько дней назад тоже говорил Снейп. Как жить дальше, когда открылась эта ледяная пропасть, где нет ничего — ни любви, ни жизни? Да он бы теперь всё отдал даже за тот самый детский ад, которым так любили пугать на проповедях. Ну и пусть вечные мучения, — ни в одном аду не смогли бы изобрести страданий сильнее, чем те, что уже существовали, — но ведь всё-таки можно было жить, а не бесследно раствориться в этом сером ничто, — в том, что Снейп и назвал дьяволом.

Везде был Снейп. Он теперь всё равно что умер. Только это было хуже, чем просто смерть. Тогда Гарри мог ненавидеть всю вселенную и её дурацкие законы — ведь никто не хотел его оставлять. Но сейчас, если бы он был умнее, или старше, или справедливее, а может, честнее, или просто лучше, всё было бы иначе. Но он с самого начала нарубил дров и не оставил себе ни одного шанса, считал себя центром вселенной, ломился вперёд, не думая ни о чём, и убивал, и рушил — всё, что мешало ему на пути. Он всё убил, и некого было ненавидеть, кроме себя.

Распластанный чувством неподъёмной вины и отчаяния, Гарри сидел на каменном парапете, не понимая, где находится. Мысленно он был у Снейпа, хотел бежать обратно к нему, упасть ему в ноги и умолять, надеясь, что хотя бы это заставит его дрогнуть. Но он всё-таки не смог побороть остатки своей гордости, кроме того, он подспудно чувствовал, что это ничего не изменит, что Снейп уже перевернул страницу, поэтому был так отстранён сегодня. Он мысленно уже распрощался с Гарри, и только присутствовавшее неутолённое желание заставило его на мгновение уступить. Не поможет больше ничего — ни деньги, ни власть, ни мольбы, ни угрозы — всё потеряло смысл. И осознание этого оглушило Гарри, он вдруг понял, что именно испытывают самоубийцы — как сильно убивает эта безвозвратность счастья и вина за его уничтожение своей же рукой.

Как бы там ни было, а он не один из этих сопливых нытиков. Он переживёт всё, что случилось, как переживал раньше. Может, он и не забудет Снейпа, но он не умрёт. Гарри заставил себя подняться. Он подошёл к стене вплотную, как-то неловко примеряясь и будто закрывая самого себя, изо всех сил снова ударил окровавленным кулаком, тут же сжимаясь от боли и жалея, что не может избить сам себя.

Мимо прошла молодая пара. Гарри, с трудом отделившись от стены, выступил вперед. Руки его были в грязи и крови, куртку он тоже оставил в машине, и от Снейпа вышел в одном джемпере. Одежда была порвана и испачкана эскападами на деревьях и крыше. Его трясло от холода, и губы наверняка посинели. Девушка, похоже, немного испугалась его вида, но он всё-таки выяснил у них, где находится.

Гарри позвонил Гермионе и уселся на ступени у какого-то дома ждать. Та, пробравшись через лондонские пробки, приехала не раньше, чем через полчаса, когда Гарри уже совершенно окоченел.

— На тебя напали? — спросила она озабоченно, оглядев его с ног до головы.

— Легавые хотели повязать, — ответил Гарри хрипло, не желая посвящать Гермиону в свои переживания.

Он сел в машину, и его затрясло ещё сильнее.

— Домой? — спросила она.

— Нет. Вези, куда хочешь. Лучше в какой-нибудь бар, где можно хорошенько надраться.

— В баре стрёмно надираться. Кроме того, ты себя в зеркале видел? Тебе никуда не пустят. Ладно… — Гермиона завела мотор и, пока Гарри отогревался у печки, привезла его в небогатый район Ист-Энда, где располагались многоквартирные постройки-коробки.

— Куда ты меня привезла? — спросил Гарри равнодушно.

— К себе.

— У тебя выпить есть?

Они поднялись на пятый этаж в скрипящем лифте. Гермиона отперла крашенную в бежевый цвет дверь из тонкой фанеры и пригласила Гарри войти. Тот переступил порог, недоумевая, почему Гермиона живёт в такой дыре. Словно прочитав его мысли, она сказала:

— Луна наотрез отказалась переезжать отсюда. Говорит, тут жил её отец, а это помогает очищать карму.

Квартирка была крохотной, старой и уютной по-девичьи: плюшевые накидки на креслах, несколько лишних подушек на диване и даже тощий цветок в горшке. Из-за дивана бесшумно выпрыгнула серо-зелёная полосатая кошка, гибкая, откормленная, с лоснящейся шерстью. Кошка жмурилась и льнула к Гермионе. Зелёные, как крыжовник, глаза, похожие цветом на глаза самого Гарри, смотрели на него удивительно осмысленно. Гарри присел, почесал её за ухом, и кошка тут же замурлыкала.

Луна Лавгуд в синем китайском халате со свисающими до пола рукавами следом за кошкой вышла из спальни. Тонкие черты её лица были неестественно неподвижны, и Гарри заподозрил, что она или употребляет наркотики, или колет ботокс.

— Гарри Поттер, — поздоровалась она монотонно и склонила голову.

Гермиона провела Гарри в ванную, где вручила полотенце, мыло, йод, бинты и вату.

— Переодеться тебе не во что, уж извини, — сказала она, нахмурившись. — В мою одежду ты не влезешь. Могу дать халат. Но Луна привезла его из индийского ашрама и говорит, что он принадлежал самому гуру, так что если с халатом что-то случится… я не ручаюсь за наши жизни.

Гарри кивнул.

— Я схожу за выпивкой — тут внизу можно купить, — сказала она.

Отмывшись, переодевшись и обработав руку, он почувствовал себя немного лучше. Запахивая на себе странный просторный халат, облепивший его голые длинные ноги, Гарри с недоверием смотрел в зеркало. Ощущение онемения во всём теле будто бы задержалось там с той минуты, как появилась Гермиона, и Гарри не обманывался. С ним что-то происходило — что-то, что на людях утихало, но в одиночестве тут же должно было вернуться.

Выйдя в гостиную, он застал Луну Лавгуд, возлежавшую на диване со странным музыкальным инструментом в руках — подобие не то лютни, не то мандолины — и наигрывающую певучую мелодию.

«Ещё одна…» — подумал Гарри с досадой.

— Ты обучалась музыке? — спросил он вслух.

— Да, — отозвалась та бестелесным голосом. — В приюте.

Гарри насторожился.

— Разве в приютах обучают музыке? В Англии это ведь дополнительные платные уроки.

— Луна жила в одном из приютов, за который отвечает фонд профессора Снейпа. Там уроки музыки были в рамках благотворительной программы, — ответила вернувшаяся Гермиона за неё, садясь рядом с Луной и обнимая её за плечи.

Гарри осенило. Так вот почему она так доброжелательно отнеслась к Снейпу с самого начала.

— Ты была в приюте? — спросил он с некоторым удивлением. Как же её отец? Насколько Гарри понял из их биографий, Лавгуд попала под раздачу, когда отец был ещё жив.

— Отца лишили прав сразу после смерти её матери, — снова ответила Гермиона. — Он на кокаине сидел.

— Гермиона хочет организовать марш в защиту кокаинистов, — отозвалась Лавгуд мечтательно, и Гарри перевёл на свою помощницу ошалевший взгляд. Та скривилась и махнула рукой.

— Она считает, нам, женщинам, нужно скооперироваться. Здесь будет наш штаб, — продолжала Луна, плавно обводя рукой их квартирку, — а мы будем кооператив. Кооператив активных лесбиянок.

— Говняное название, — прокомментировал Гарри хмуро, думая, каким таким нечеловеческим способом Гермиона умудрялась таскать Лавгуд за собой да ещё и придавать ей трезвый и адекватный вид.

— Я тоже так считаю, — согласилась Луна.

Гермиона тем временем поставила Гарри стакан и достала из пакета бутылку виски.

— Ты просил выпить, — сказала она сухо.

Гарри тускло взглянул на Гермиону. Она была замечательной. Наверное. Где-то в другой, волшебной жизни, там, где нет разочарований, гранат и наркотиков, а существует любовь и дружба до гроба, возможно, они стали бы настоящими друзьями. Но в этой жизни, без пиратов и настоящих злодеев, он не мог ей доверять. Впрочем, так же как и она ему.

— В другой раз, — сказал он, чувствуя, однако, что ему почти всё равно, и его больше не трогают вопросы доверия.

Гермиона пожала плечами.

— Я выпью, — подала голос Луна, забирая стакан себе и откупоривая бутылку.

Гарри увидел, что Гермиона отчего-то напряглась, однако ничего не сказала. Луна с обычным отрешенным видом, даже не поморщившись, выпила один за другим два стакана.

Похоже, Лавгуд ещё и крепко бухала, догадался Гарри.

— Ладно, — решил он, пожалев Гермиону. От пары выпитых порций он ничего не разболтает, а девчонке достанется меньше. Он забрал бутылку, которую Луна проводила безразличным, но долгим взглядом, и налил себе полный стакан до краёв. Он выпил залпом, почти как Луна, даже не сбившись с дыхания. Только после того как стакан опустел, и Гарри поставил его на стол, он ощутил, как в груди что-то расслабляется и ему отчего-то снова становилось трудно дышать.

Гермиона забрала со стола этот единственный стакан, налив и себе. Это молчаливое распитие на троих из одного стакана казалось Гарри ужасно странным. Он сам в красно-жёлтом одеянии, поджав ноги как индийский йог, пил, и стакан, как кубок с кровью, переходил к Луне, макавшей краем ярко-синего рукава лужу виски на столе. Вышитые розовые розы на обшлагах при этом темнели и будто вяли. И тогда за стаканом протягивала тонкую руку Гермиона, бледная, как обезжиренное молоко, до синюшности. На ней по-прежнему была чёрная кофта с молнией и облегающие кожаные брюки, только подчеркивающие её тощие, как спички, ноги. Всё превратилось будто бы в круговую поруку, и Гарри наливал снова. Все молчали. Говорить было не о чем. Гарри думал о том, что этой бутылки ему не хватит и что он хотел бы нажраться в дымину, так, чтобы забыть о реальности хотя бы на пять минут. Потом думал, что такой способ анестезии — самый тупой, который только можно придумать, и оставлял стакан. Но на своей очереди снова пил, вцепившись в волосы и угрюмо глядя в угол, где был отломан кусочек рыжего плинтуса. Он не знал, как и с чем дальше воевать, потому что драться больше было не за что.

Когда бутылка опустела, Гермиона, нежно обняв Луну за талию, увела её в спальню, и Гарри только проводил их мутным взглядом. Насколько же он плохо знал её, считая, что она действительно увлеклась братьями Уизли. А Рон наверняка ведь считает, что у него дело на мази. Ещё один влюблённый страдалец… и Гарри презрительно фыркнул.

— Можешь спать на диване, — сказала Гермиона, вернувшись с одеялом в руках.

Сняв с себя пёстрый халат индийского гуру, Гарри в одних трусах влез под одеяло, и, повернувшись к спинке, закрыл глаза.

— Отправь кого-то установить круглосуточное наблюдение за Снейпом, — сказал он заплетающимся языком. — И камеры от его квартиры не убирай. Мало ли его грохнуть всё-таки решат.

— Ты считаешь, что его пытался убить кто-то другой?

Гарри молчал. Потом, когда Гермиона уже не ждала ответа и повернулась, чтобы уйти, он сказал:

— Это на всякий случай. Позвони прямо сейчас кому-то, кому можешь доверять.

Слова эти повисли в тишине, и Гарри отключился.

Наутро он с трудом продрал глаза. В висках стучало, во рту пересохло, и стоял мерзкий привкус вчерашнего пойла. Однако Гарри почти не замечал своего состояния. Он просто лежал на узком диване и смотрел в его обивку, не чувствуя ничего, кроме безупречной, совершенной пустоты. Он поднялся как-то машинально, потому что так делал каждое утро.

Гермиона, ещё бледнее обычного, в закопчённой медной турке варила кофе.

— Выглядишь как чья-то блевотина, — сказала она угрюмо.

— На себя посмотри.

Обменявшись утренними любезностями, Гарри и Гермиона принялись вдвоём готовить завтрак. Гарри заставил себя выпить кофе, но есть не смог — мешала тошнота и непонятный ком в горле, поселившийся там с вечера.

Луна показалась из спальни только полчаса спустя и тут же улеглась на диван. Её белая рука свесилась с краю и плавно двигалась, будто в такт неслышной мелодии.

Он изредка поглядывал на Гермиону. Было слабое желание расспросить о её жизни, о Луне Лавгуд, почему та ведёт себя так странно, но Гарри молчал. Рассказ о каком ещё неведомом ему дерьме он мог услышать от Гермионы Грейнджер? Он всё знал сам.

Гермиона тоже ни о чём его не спрашивала. Понимала, что Гарри ничего не расскажет. Конечно, она знала, что Гарри вернул Снейпа домой, и видела, откуда забрала его вчера. Может, она сделала для себя какие-то выводы, а может, и нет, но Гермиона умела держать язык за зубами, и за это Гарри ей был благодарен. Он всё ещё сидел за столом, опустив голову над холодной тарелкой, и внимательно разглядывал жареное яйцо, его чуть сопливые края и круглый, плоский желток, до которого внезапно сузился весь его мир и всё его солнце.

— Поехали в казино, — сказал он, отставляя тарелку.

— Ты не заедешь переодеться?

— Нет.

В комнате отдыха у него была пара запасных костюмов. Даже будь это не так, Гарри предпочёл бы остаться в своих порванных брюках и грязном свитере, только бы не возвращаться этим утром в пентхаус. В казино в это время почти никого, но будет летучка — явится Грюм, и МакГонагалл, и Чанг, и сёстры Патил. Гарри был бы рад даже Локхарту и Хагриду, только бы выбросить последний месяц из головы. И почему нельзя стереть себе память? Жалкое малодушие, объяснили бы ему, ведь человека определяет его опыт, — дальше прозвучала бы ещё какая-нибудь трафаретная чушь о том, что опыт делает умнее и сильнее. Гарри снова вспомнил слова Снейпа. Насколько сильным следовало стать? По-видимому, опыт будет делать его сильнее, пока не сдохнет последнее, что ещё можно было бы принять за чувства, что делало его человеком, чтобы он, наконец, превратился в подобие Альбуса Дамблдора. И Гарри сейчас выбрал бы остаться там, до этих трёх недель, до последних пяти лет, а может, и до начала всей своей жизни. Какой пустоголовый взрослый, набитый, как сеном, одними лишь сентиментальными воспоминаниями, сказал, что юность — это безграничное счастье, когда на деле каждый шаг — это боль и растерянность, оттого что всё вокруг — совершенно не то, чего можно было ждать, не тот выбор, который нужно было сделать, не те люди, которых следовало слушать? Определённо, Гарри хотел бы всё стереть.

— Ты её любишь? — спросил он у Гермионы.

— Да.

Гарри замолчал. Она тоже хранила едва тлеющий огонь своего крохотного счастья. Гермиона тем временем села на соседний табурет, подвинулась к Гарри ближе и тоже молча опустила голову ему на плечо. Он обнял её за талию, а сам продолжал сидеть прямо, хмуро глядя куда-то в окно, в котором виднелись серые многоэтажки, закопчённые фабричные трубы и пустое, грязное небо.