Царь горы

Глава 34. Тысяча чертей

Уснул Гарри очень крепко, так что Снейпу пришлось несколько раз тряхнуть его за плечо. Спросонок Гарри не сразу понял, что спал сидя на полу.

— Гарри, идите в кровать, — услышал он негромкий голос. — Уже почти час ночи.

Поднимаясь с пола и продолжая спать на ходу, он кивнул.

— А ты? — спросил Гарри, оборачиваясь и сонно моргая.

— Я ещё почитаю.

— Не сиди долго.

Обняв подушку, Гарри тут же снова уснул, но спал вертясь и просыпаясь. Ему снились птицы, клёкочущие, беспокойно хлопающие крыльями. Потом ему снился мёртвый Снейп, и Гарри таращился в потолок широко раскрытыми глазами. Он пару раз вставал и прислушивался к двери чужой спальни, чтобы убедиться в обратном.

В последующие несколько дней между Гарри и Снейпом установилось нечто вроде перемирия. Их сосуществование в одной квартире сделалось удивительно освежающим, как только Гарри перестал доказывать Снейпу, кто был главным, а тот, по-видимому, сделал какие-то, ему одному понятные выводы, потому что на все нападки Гарри, демонстрирующего навыки боевого воробья, Снейп отвечал большей частью насмешками. Гарри тут же выходил из себя, сердился, размахивал руками, язвил в ответ, в отместку прятал документы и ноты профессора в духовку, но если Снейп осаждал его особенно резко, тут же замолкал, и бумаги сразу возвращались на стол. Тогда Гарри подолгу засиживался в ванной, злясь на свою квартиру без дверей, почему-то боясь выйти и посмотреть Снейпу в глаза. Он даже позавидовал немного, потому что у того в комнате была дверь, которую можно было закрыть или, на худой конец, хлопнуть ею. Гарри прислушивался к тому, как его гость ходил по квартире, и сам мерил шагами ванную комнату, досадуя на себя за то, что вроде бы снова перегнул палку, сказал или сделал нечто обидное или неприятное. Но Снейп обычно первым звал его — недовольно, но твёрдо. Говорил: «Поттер, вылезайте из своей норы», и Гарри, подождав для приличия ещё минут пять, чтобы не сдаваться так явно, тихонько просачивался наружу. Наверное, он всё-таки смотрел на Снейпа по-особенному, потому что, видя его глаза, Снейп уже не так сердито интересовался обедом или ужином.

Эти приливы и отливы в их отношениях кончились неожиданным образом. Гарри старался смягчить свой нрав, обуздать свою вспыльчивость и обеспечить Снейпа необходимым комфортом и покоем, но получалось это у него плохо. Вместо ожидаемого покоя по два раза на дню Гарри вытаскивал Снейпа на прогулки, обеды, ужины, прибавив к этому походы на вернисажи, в музеи и театры, которые, как Гарри надеялся, должны были удовлетворить потребности Снейпа в культурных мероприятиях.

В пятницу вечером, когда Снейп закончил телефонный разговор о своём возвращении на работу, Гарри крикнул из спальни:

— Мы пойдём в кино или в театр? — Он показался в проходе, удерживая на весу ноутбук и глядя в экран. — В кино какой-то «Шрек», а в театре какой-то Шекспир. Понятия не имею, что это, и звучит почти одинаково, так что придётся тебе выбирать. Ну, или… вообще мы можем и туда, и туда успеть. Сперва на «Шрека», а потом на Шекспира.

Снейп почему-то от души рассмеялся. Успокоившись, он терпеливо объяснил, что ему вовсе не требуется каждый день развлекаться и предложил для разнообразия провести вечер дома.

Растерянный, Гарри оставил раскрытый ноутбук на столе. Ему очень трудно было определить, где теперь он переборщил, потому что ему было известно только одно решение любых проблем — в омут с головой. А Снейп отправился на кухню и налил им обоим выпить.

В тишине они устроились на диване в гостиной. Гарри свернулся в углу — коньяк расслабил его, и в глазах его мелькнула уже знакомая мягкость. Склонив голову к плечу, он разглядывал Снейпа, а тот смотрел куда-то вдаль, едва заметно улыбаясь.

Гарри молчал. Ему хотелось сказать слишком многое. Он сожалел, что всё так вышло у них с самого начала и что он не умел, оказывается, ухаживать как следует или быть для Снейпа достаточно интересным. Всё время казалось, что он всё делает не так, что он смертельно Снейпу надоел и тот ждёт не дождётся вернуться домой и отделаться от Гарри навсегда. От этого становилось на сердце очень паршиво — Гарри представлялся бездомный шелудивый пёс. А потом внутри вдруг всё сжимало как будто холодной рукой, и снова приходил страх. Как можно оторвать Снейпа от себя, позволить ему уехать, когда вот он сидит — такой спокойный и надёжный? Гарри отставил свой стакан.

— Я из-за вчерашнего тебе в крем для бритья белой краски налил, — сказал он нерешительно, — ну, такой… она потом отмывается, не бойся.

Теперь можно ожидать, что Снейп его окончательно возненавидит.

— И ты решил раскрыть свой коварный план?

— Ага.

Гарри хотел объяснить, что он это сделал вроде бы не со зла, но он постоянно делал какие-то идиотские и не очень-то благородные вещи, так что объяснять, наверное, было глупо. Он почувствовал себя очень уставшим. Одиночество так остро кольнуло Гарри, что захотелось уйти и снова спрятаться в ванной. Он поднял голову.

В глазах Снейпа можно было увидеть и затухающие искры смеха, и непривычное замешательство. Гарри весь подобрался, стало трудно дышать — воздух был слишком сухим, возбуждение опалило с ног до головы. Снейп на мгновение отвёл глаза, а потом снова взглянул на него, и Гарри понял, что руки и губы тоже были одиноки, — он весь был неоконченным куском едва тёплой плоти. Он замер, но казалось, стоит только шевельнуться, и Снейп тоже отомрёт и двинется ему навстречу, принимая в свои объятия.

— Пакостник, — пробормотал тот, и Гарри, пошатываясь на мягком диване, подлез ближе, нерешительно встречаясь где-то у кромки дивана своей рукой с его. У Снейпа были чарующие глаза, и Гарри смотрел в них с плохо скрываемой нежностью.

— Прости, я дурак, — ответил он шёпотом.

Его сердце забилось быстро и сладостно, и с этим сосуществовала звенящая мучительность из-за того, что он не целовал, не обнимал, не гладил. Он видел нерешительный взгляд Снейпа и, всё ещё ласково дотрагиваясь до его руки, внезапно отодвинулся. Иногда он совершал и мудрые поступки, сам не зная, откуда в нём появлялась эта глубокая проницательность. Сердце сокращалось почти болезненно. Он был влюблён всем своим существом.

Гарри не сводил с него глаз, потом осторожно устроился рядом, положив голову на спинку дивана.

— Уверен был, что ты решишь сегодня никуда не идти, — сказал он с улыбкой, — поэтому взял в прокате жутко интеллектуальную хрень. На кухне ещё есть твои тартинки. Будем смотреть?

— Будем. Что ещё за «хрень»?

— Профессор, что за лексикон?

— Употреблять подобные слова разрешено только поэтам?

— Ну, поэты лишают их девственности, а потом уж их пользуют остальные.

Что-то сверкнуло в чёрных глазах Снейпа.

— Гарри… — произнёс он быстро. И такое многообразие чувств прозвучало в одном этом слове, что Гарри, взволнованный, приблизился — просто, чтобы быть ближе, а может, это случилось потому, что Снейп положил руку ему на плечо. Дыхание Гарри прервалось, он не узнал своего чувства, потому что никогда его по-настоящему не испытывал: обычный сексуальный голод, голод животного, пожрало неуправляемое влечение к конкретному человеку. Снейп… Снейп смотрел на его рот и скользил взглядом вниз по шее и мускулам плеч. Это было всё-таки мучение, потому что Гарри нужен был Снейп — нужно было удовлетворить потребность быть с ним, дышать им, обнимать его. Или это всё-таки было счастье, потому что не было у этого ни логики, ни выводов, одни только чувства, — это само по себе было безграничное счастье — любить его.

— Ты любишь слова? — спросил Гарри тихо. На самом деле ему хотелось спросить, правда ли Снейпа возбуждал его рот, как показалось самому Гарри, но он старательно смягчил свой вопрос.

— По натуре я молчалив. Мне никогда не удавалось выразить свои мысли вслух так, как этого хотелось. Возможно, это было одной из причин, почему я предпочёл стать музыкантом. Люди, для которых слова — послушный инструмент, восхищают меня.

Он задумчиво добавил:

— Молитесь, братие… — но дерзкий сорванец взял за ухо его движеньем беззаботным и, чертыхнувшись, разодрал вконец сутану чёрную на этом теле потном.

Гарри с изумлением рассмеялся.

— Это ещё что за компот?

— Чудовище одарённости, малолетний буян, дебошир и скандалист — французский поэт Артюр Рембо. Разгневанный ребёнок.

— Чем же он разгневан?

— Полагаю, несовершенством.

Гарри растерянно смотрел куда-то в угол.

— А чего это он на мужике сутану раздирал? — поинтересовался он. — Он гей, что ли? И что, он вот так просто о геях стихи писал? Моя училка литературы была бы в шоке. Она в церковь ходит. У нас в Палермо педиков ни за что бы не разрешили изучать в школе.

— Ещё будучи подростком, он совратил своего покровителя и друга — тогда уже известного поэта Поля Верлена. В сумасшедшем угаре страсти Верлен бросил жену, ребёнка, работу и уехал с Рембо в Лондон, где они прожили вместе два года, нищенствуя и сочиняя стихи. Рембо был асоциален, неуправляем, агрессивен, но ещё сильнее его агрессия проявлялась по отношению к самому себе. Он пил, принимал наркотики, несколько раз сжигал всё, что написал, постоянно ввязывался в драки и всё-таки оставался поэтом во всём, что делал.

Гарри молчал. Ему отчего-то стало неловко, и в то же время глодавшее его одиночество неожиданно исчезло.

— Ненормальный, — тем не менее буркнул он неприязненно.

— Пожалуй, он представляет собой квинтэссенцию всего, что не понравилось бы ни вашему дяде, ни любому другому представителю мелкобуржуазного сознания.

Гарри поднял голову. Глаза их встретились.

— А он… — Гарри прочистил горло. — То есть, знаешь, он бы сказал, что это чокнутый, но, типа, гениальный поэт, раз его все знают, поэтому ему можно.

— Я так и думал, — заметил Снейп невыразительно. Ему не нужно было пояснять, кого Гарри имел в виду.

Они замолчали, размышляя каждый о своём. Гарри потихоньку сполз и устроился на диване лёжа, упираясь то локтем, то макушкой в Снейпа. Ему было неудобно, он ёрзал, пока, наконец, Снейп не передвинулся, позволив Гарри опустить голову себе на ноги.

Никакого кино они в тот вечер не посмотрели — разговор о французских поэтах так увлёк обоих, что они проговорили до поздней ночи. Снейп знал многое наизусть, кое-что в оригинале, и цитировал по-французски. Гарри, легко усваивавший любые оттенки в языке, быстро уловил мистическую таинственность и грязные словечки, присущие французскому импрессионизму. Уточнив значения некоторых незнакомых слов, он быстро составил для себя представление о жизни нищих, обкуренных сифилитиков-забулдыг, обретавшихся в обществе таких же пропитых, потасканных шлюх.

— Я смотрю, эти люди не вызвали у вас осуждения, — заметил Снейп.

Гарри пожал плечами.

— Я не боюсь грязи, — ответил он просто, — и они тоже, по-видимому, её не боялись. Жизнь — вообще грязная штука. Меня не раздражает куча говна на дороге, меня бесят те, кто делает вид, что её не существует. А эти все… — Гарри задумчиво хмурился. — Уж эти-то видели говно без прикрас. Разве такое с ними было из-за счастья? Это люди, которых мне хотелось бы… я не знаю… утешить? — добавил он неуверенно. — Я думаю, что их не особенно порадовали бы деньги, там, или вещи, или женщины. Может быть, понимание? Как ты думаешь?

Рука Снейпа легла Гарри на плечо.

— Вы с удивительной бережностью отзываетесь о тех, кто, по мнению общества, находился на самом дне.

Смутившись, Гарри молчал.

— Я рос в задрыпанном пригороде среди рыбаков, бандитов и грузчиков, — проговорил он буднично, — даром что в особняке. Я знал нищих, и бомжей, и воров, и квартальных босяков, и едва сводящих концы с концами рыночных торговцев. Там нечем было особо зарабатывать. Да, они были бедными и часто завидовали тем, у кого была машина или кафель в ванной, но ни один из них не вызывал у меня отвращения. Бедность унижает сама по себе, делает человека хуже, чем он есть, пробуждает в нём злость и желание выделиться штанами покруче, но те, кого я знал, были бедными, но какими-то… не липкими, понимаешь?

— Да.

— Вот. Некоторые из них были очень умными. Я не имею в виду, что они читали Верлена по-французски или по музеям ходили. Истории у них были… Я любил слушать. Я уверен, что мало в какой книге встретишь такое — полное, живое, отчего радуешься тому, что живёшь и жизнь такая удивительная. Они знали, что обмануты и я тоже обманут. Им не надо было доказывать, что штанов у меня сорок пар и потому я человек. Для них я был человек, потому что умел слушать, а не потому, что ездил на крутой тачке.

— Но вы приехали сюда?

— Ну конечно, — ответил Гарри холодно. С теми людьми никто не считался, будь они хоть в миллион раз прекраснее.

Наверное, даже такой короткий ответ слишком очевидно осветил его болезненную гордость, потому что Снейп больше ничего не сказал по этому поводу. Он вернулся к рассказу о Верлене, а его рука, как уставшая перелётная птица, осталась у Гарри на плече.

Постепенно беседа их разгоралась всё жарче, особенно после того, как Снейп упомянул умерших от сифилиса Бодлера и Мопассана. Гарри, для которого поэты впервые предстали реальными людьми, а не двумя страницами хрестоматии, слушал с живым интересом, перебивая Снейпа и возражая ему со всем пылом юности и необузданной фантазией. Его слова были то парадоксальными, то наивными, то удивительно проницательными — они изумляли Снейпа и вызывали у него улыбку. Гарри не умел восхищаться тем, чем восхищаться было принято, не умел ругать то, чего не читал, и не говорил чего-то, только чтобы угодить собеседнику. Он пытался дойти до самой сути, бессовестно копался в том, что рассказывал ему Снейп, пару раз поставил его в неловкое положение своими неожиданными вопросами и сам же над собой смеялся, когда выяснялось, что по незнанию ляпнул несусветную глупость. Незаметно для себя он предстал перед Снейпом в ином свете: ненадолго позабыв о своей философии успеха, он расслабился. Его глаза искрились весельем и непривычной безмятежностью, отражавшей спокойствие самого Снейпа. Не нужно было щетиниться или ждать подвоха, и Гарри не мог удержаться: нежность так и лезла в улыбки и взгляды. Снейп сидел рядом и казался удивительно красивым. Вот бы потрогать его побольше — руки так и чесались провести по рукам, расстегнуть что-нибудь, чтобы убрать грубую одежду. Гарри закусил губу. Он снова захотел поцеловать Снейпа немедленно, — казалось, это должно было спасти им обоим жизнь. Целовать не симпатичную девушку, мужчину намного старше — Гарри сейчас особенно остро вновь осознал свою бисексуальность, как это бывает трудно, когда член встаёт на кого-то неподходящего. Он покрылся румянцем, сел и поджал ноги по-турецки. Если бы ему удалось уговорить Снейпа хотя бы попробовать! Хотя бы погладить друг другу! Он не заметил, как тот замолчал, внимательно взглянув на собеседника, а когда заметил, то покраснел сильнее. Его потёртые джинсы распирала эрекция.

Одно дело — склонять кого-то к сексу силой или издеваться, а совсем другое — показать этому кому-то, как сильно его хочешь. Гарри почему-то растерялся и не знал, что сказать. Его смущение усиливалось от мысли, что не очень-то благородно он вёл себя со Снейпом. Пожалуй, даже по-свински. Как тут было рассчитывать на взаимность? В груди больно кольнуло. Такое простое движение — потянуться и поцеловать кого-то, но что же для этого нужно сделать? Гарри совсем не хотел думать о том, как этого добиться. Он хотел повалить Снейпа на диван, стянуть с них одежду, тереться друг о друга... Ощущения так ярко и остро захлестнули Гарри, что он невольно задышал чаще и вскочил.

— Забыл… у меня… там… не сделано. — Он вздохнул и вышел, не подняв глаз, и потом весь оставшийся вечер избегал взгляда Снейпа. Было… тяжело от мысли, что ничего не случится. Снейп, однако, даже виду не подал, что заметил что-то. Вот только на следующее утро, когда они осторожно, поодаль устроились на диване, чтобы всё-таки посмотреть то, что Гарри взял в прокате, в глазах Снейпа он прочёл, что тот всё понял.

— Извини, — пробормотал Гарри.

Снейп сперва ничего не сказал. Но спустя некоторое время Гарри услышал тихое:

— Глупый мальчик.

Обезоруженный взгляд послужил ему ответом. Гарри ощущал себя застигнутым на месте преступления. Вот только желание поцеловать Снейпа никуда не делось, а только усилилось. Эти его слова заставили Гарри ещё сильнее хотеть и ещё сильнее сдерживаться. После этих слов Гарри сдался. В мыслях он стоял перед Снейпом на коленях, умоляя, а в реальности он придвинулся немного ближе — в его глазах был немой вопрос. Снейп молчал, и это окрылило Гарри настолько, что он, не выдержав, снова прислонился к нему плечом, хотя на диване было достаточно места, чтобы сидеть не касаясь.

А в воскресенье наступил Хэллоуин, и всё изменилось.

Снейп стал избегать Гарри. Началось всё с того, что Гарри, встав, по обыкновению, очень рано и полагая, что профессор ещё спит, без всяких церемоний вышел из ванной голым, где и столкнулся со Снейпом. Кожа Гарри была влажной, и капли оставили следы на чужой белой рубашке.

— Прости, — сказал он, нимало не смутившись, осторожно придержав Снейпа за плечи, чтобы обойти его. Прикосновение было рядовым, незначительным, но Гарри так остро ощутил тёплое, живое тело под тканью рубашки, что не выдержал и обернулся. Снейп стоял на пороге и тоже смотрел ему вслед. Его бесстрастный взгляд обежал обнажённую фигуру, а затем Снейп удалился в ванную. Он даже не сделал Гарри замечания, хотя каждый раз, когда Гарри щеголял без футболки, в одних дырявых джинсах, принимался костерить на все лады этот костюм Робинзона. Гарри подошёл к трюмо в гардеробной и оглядел себя. Его загар немного поблёк, но тело было таким же крепким и здоровым. Гарри опустил взгляд на свой полностью выбритый лобок и мягкий член, покоившийся на крупной мошонке. Продлись это прикосновение совсем немного, и у него бы встал, он уже чувствовал лёгкую пульсацию, толчками приподнимающую член. Гарри снова взглянул в зеркало. Его член быстро тяжелел. Гарри оглянулся на видневшуюся неподалёку дверь в ванную и украдкой, нежно провёл тыльной стороной кисти по набухающему члену. Сладкое возбуждение от запретности происходящего, от того, что он делал перед зеркалом, пока Снейп, ничего не подозревая, находился за дверью, усилило прилив крови, туго натянуло член. Гарри, часто дыша, каждые пять секунд оглядывался на дверь ванной, подозревая, что Снейп оторвёт ему хозяйство, если застанет сейчас за этим занятием, хотя… это было не такой уж плохой перспективой… если тот возьмёт его в руку… помнёт…

О господи… чёрт! Гарри метнулся в нишу, где висели костюмы. Дверь в ванную открылась, и Снейп вышел. Сердце колотилось от испуга и возбуждения. Член стоял, тычась в какие-то шмотки. Гарри, прячась в нише за костюмами, прижался к стене, запрокинул голову, зажал себе рот одной рукой и быстро, стыдливо задвигал другой по члену, словно школьник, отчаянно страшившийся, что его застанут за непотребством.

— Мистер Поттер! — раздался где-то неподалёку голос Снейпа, и Гарри закусил губы. Сперма сочилась ленивыми толчками, пачкая белыми кляксами чёрный костюм. Гарри обмяк, сползая по стене, едва дыша, изо всех сил сдерживая своё учащённое, тяжёлое дыхание.

— Я сейчас, — отозвался он слабо, стараясь, чтобы его полный наслаждения голос звучал ровно, а не сбивчиво и рвано. Ему хотелось застонать от посторгазменного удовольствия, чтобы выпустить его на волю, но он не смел, боясь, что Снейп услышит. Нельзя было больше ничего говорить. Гарри всё ещё едва стоял на ногах, закрыв глаза и плывя в мареве цветных пятен. Было душно, пахло одеждой. А где-то в паре метров отсюда стоял Снейп, тёплый, заботливый, с которым хотелось разделить эту чувственную радость. Гарри провёл по животу и груди руками, понимая, что телу не хватает прикосновений, любых тактильных ощущений, что ему нужен ещё кто-то, кто прильнёт всей кожей, и это чувство одиночества вдруг опустошило Гарри, несмотря на оргазм. Радость исчезла.

В тот день Гарри был вынужден уехать по делам организации, и он нехотя оставил Снейпа одного. Вечером тот отказался от ужина и рано ушёл спать, явно не желая разговаривать. В понедельник он вернулся в колледж — его отгулы закончились. Гарри взял с него слово не есть вне дома и сам ему готовил. Удерживать Снейпа силой он больше не хотел даже ради его безопасности. Гарри пустил за ним охрану, совместив её со слежкой, но Снейп исправно возвращался каждый вечер в пентхаус, пиликал на скрипке, не выходил к ужину, заглатывал кофе кофейниками, навёрстывая прогулы на работе. Возвращался он деловитый и отчуждённый, сторонился общения и все попытки заговорить пресекал. Гарри заподозрил, что он и обедом себя не утруждал. Когда он пытался накормить осунувшегося Снейпа, тот оставлял всё нетронутым. Гарри он прогонял прочь, как только тот открывал дверь к нему в спальню, и постоянно играл то нечто заунывное, то бравурное. Иногда Гарри слышал запись оркестра, под которую Снейп продолжал репетиции.

Накануне вечером они поссорились. Гарри плохо спал, из-за чего легче выходил из себя. Возвращение к тому, с чего они начинали, казалось особенно болезненным. Гарри ворвался к нему и принялся орать:

— Ты же против излишеств! А это что?

— Не лезьте не в своё дело! — ответил Снейп и вытолкал его прочь.

— А если бы это было моё дело? — Гарри принялся кричать сквозь дверь. — Ты что бы мне ответил?

— Это моё дело, — раздалось из-за двери. — Моя работа.

Гарри пнул дверь, жалея, что она не Снейп. Съездив в казино и решив несколько неотложных дел, ближе к обеду Гарри вернулся домой и снова заколотил в дверь. Снейп по-прежнему сидел взаперти. Когда он не ответил, Гарри ударом ноги снова снёс её с петель.

Снейп стоял у стола, заваленного нотами, в немом бешенстве. Гарри быстро подошёл к нему.

— Ты меня избегаешь!

— Оставьте меня в покое!

Гарри почудилось, что с каждой попыткой Снейпа увеличить дистанцию, его скручивало чем-то острым. Он подходил ближе, а Снейп отходил дальше. Он готов был броситься на него с кулаками или объятиями, но Снейп не давал ему приблизиться даже на расстояние вытянутой руки. Снейп снова стал абсолютно равнодушен, он выглядел ни капли не заинтересованным, и Гарри в бессильном бешенстве снова пытался надавить, чтобы хотя бы вернуть то, что было у них несколько дней назад.

Он всё-таки сумел подойти очень близко и схватить Снейпа за плечо. Тот в ответ вцепился ему в руку и отшвырнул в угол. Его глаза вспыхнули каким-то сумасшедшим огнём.

— Убирайтесь! И верните дверь на место!

Гарри тяжело дышал, не осмеливаясь снова приблизиться, только уселся на пол.

— Ненавижу эту проклятую дверь!

— Идите к дьяволу!

— Бога же вроде убили. Откуда же дьявол при таком раскладе? Разве они могут быть поодиночке, друг без друга?

Он, прищурившись, смотрел на Снейпа с насмешкой, чувствуя, как всё внутри дрожит. В беспокойном взгляде его зелёных глаз отражался тот же огонь, что горел в чёрных глазах Снейпа.

— Нанялись у дьявола адвокатом?

— Ты так считаешь? — спросил Гарри со злостью. — Разве плохо пожелать быть достойным того, кого любишь? Желать с ним сравняться? Ты сказал, что мы должны что-то создать, а не разрушить. Создать — это значит не быть одному. Значит — любить. А бог — самый одинокий на свете, потому что такой один. Ему следовало бы полюбить кого-то равного, а не цепляться за своё единовеличие. Рабов любить легко. Рабам любить легко. Они ведь шелковые и доверчивые. Разве они знают, что такое любовь? Может, любовь — ошейник моей собаки? Я люблю её, как любит хозяин, и она любит меня, как собака, но разве мне достаточно такой любви? Пусть даже у меня целое стадо любящих собак! Я хочу любви равного себе — человека, а бог, что же, — зоофил? Может, если бы бог любил своего дьявола, дьявол не стал бы таким злым, а бог — таким жестоким. И создали они бы кой-чего побольше, потому что занимались бы любовью, а не вели бы священные войны.

— Внутри вас сидит не только поэт, но и чёрт.

В лице Снейп что-то смягчилось. Вдруг он сам подошёл ближе и, подав Гарри руку, с тенью сомнения принялся его разглядывать. В комнате горел один неяркий ночник, и черты его лица расплывались. Гарри принял руку и, на мгновение задержав её в своей, встал. Он смотрел на Снейпа сердито и обиженно. Ничего не осталось от того Гарри, только приехавшего в Лондон, владевшего собой и своими чувствами.

— На сооружение одного поэта идёт не меньше тысячи чертей, и все они за справедливость и равноправие в любви. А я не умею быть справедливым!

Снейп помолчал, а потом проговорил медленно:

— Гарри, я должен работать. Я привык работать много. Пожалуй, это единственное излишество, которое я себе позволяю. Не могу иначе. А вы… Должен признаться, всё, что со мной произошло в последнее время, заставляет меня работать вдвое больше.

Гамма эмоций промелькнула в его глазах.

— Ты ничего не ешь уже третий день, — возразил Гарри недовольно.

— Это не имеет значения.

Гарри уступил. Ему пришлось вооружиться отверткой и вернуть на место дверь. Вызывать мастера Гарри не захотел и суетился сам: выковыривал шурупы, ругался и колотил по стене, пытаясь прикрутить на место петли, дважды уронил дверь, пока, наконец, Снейп с видом великомученика не вышел к нему. Ворча, что сперва надо думать, а потом делать, Снейп присоединился к борьбе за дверь. Вместе им удалось починить свёрнутые петли, хотя ни тот, ни другой не очень-то разбирались в плотницких хитростях. Взлохмаченный и раскрасневшийся Гарри иногда поглядывал на сопевшего Снейпа и про себя улыбался. Стена, которую тот воздвиг в последние дни, почему-то треснула. Гарри не знал, что именно он сделал для этого, как и не мог понять, почему Снейп так стремительно отдалился от него. Они были вместе сейчас. Чинить дверь было незначительным бытовым приключением, но рядом со Снейпом Гарри казалось, что они никак не меньше, чем два рыцаря, отправившихся в далёкое путешествие по завоеванию двери.

— Если бы я и правда был поэтом, я сочинил бы поэму о дверях! — воскликнул Гарри, когда дверь оказалась на своём месте.

— Почему?

— После войн люди больше всего на свете любят двери. Любят их открывать и закрывать.

— Кое-кто любит их выбивать.

— Да, — согласился Гарри. — Выбивать их проще. Мы живём в мире дверей. Двери нужны затем, чтобы складывать за ними навоёванное или чтобы открыть их для кого-то, ведь это очень правильно — впускать только избранных, тех, кого считаешь достойным войти. Чем здоровей и дороже дверь, тем серьёзней и круче себя считает тот, кто за ней прячется. Дверь, как справедливость, — слепая, глухая и немая, — она ничего не может сама по себе, и всё-таки она существует. Без дверей всё становится слишком большим, а мало кто хочет на фоне этого большого чувствовать себя маленьким, вот и таскает на себе свою дверь, как военный мундир. На улицах настоящий хоровод дверей, но дверь ничем не удивишь, поэтому мы быстро разучиваемся удивлять, а учимся украшать свою собственную дверь, делать её солиднее, толще, ещё толще, навешиваем новых замков, да побольше. Мне неохота стучаться во все эти двери, потому что это долго, а за ними за всеми обычно прячут одно и то же. Я не церемонюсь и сразу вхожу — смотрю, есть ли что-то подходящее для меня. — Гарри сконфуженно глянул на Снейпа. — Хотя, должен признаться, брать нечего у тех, у кого дверь самая напыщенная. Их пугает свет и воздух, а пространство им кажется пустым. За этим и нужны двери — заполнить пустоту вещами. Но это понятно любому, у кого в голове не опилки, а настоящий поэт конечно не писал бы разной чуши про дверь, потому что дверь — это всего лишь кусок деревяшки и ни разу не романтично.

— А кого вы считаете настоящим поэтом?

Гарри пожал плечами, разглядывая дверь и покачав её туда-сюда.

— Наверное, где-то учат на поэтов.

— В университете?

Снейп произнёс это с насмешкой, и Гарри, растерявшись, повернулся к нему.

— Разве нет?

— Диплом поэта выдают в другой канцелярии, — серьёзно ответил Снейп.

Гарри промолчал. Он не очень разбирался в системах образования. За словами Снейпа он углядел намёк, но не понял его.

— Ну, может, надо премию какую получить, — отчего-то покраснев, сердито сказал Гарри. — Или его стихи должен прочитать миллион сто пять человек и ни человеком меньше. Или какой-нибудь пентюх засунет эти стихи в школьную программу. Почему кого-то называют поэтом, я не знаю. Я не люблю стихов со школы, потому что там заставляли сочинять, о чём думал и что имел в виду тот несчастный, что их написал, а я так и не овладел телепатией.

— Вы считаете поэзией только стихи?

Гарри нахмурился.

— Я — нет. Но это вроде как правило. Что такое поэзия, я тоже не знаю. Она у всех своя.

— Какая же ваша?

Гарри уселся прямо на пол у раскрытой двери и снизу вверх задумчиво смотрел на Снейпа.

— Я думаю, она похожа на тебя, — ответил он пылко.

Он с удивлением отметил, что Снейп смутился, и продолжил:

— Стихи — это ведь просто слова. Уж дешевле строительного материала не бывает. Мусор и тот втридорога пойдёт, а словам никто аукциона не устроит. Та же картина — всего лишь наляпанные краски, а музыка — пилёж смычком. Но когда я тебя слышу, ты заставляешь меня дрожать от того, что я чувствую, и, наверное, других тоже. Значит, твоя скрипка — это поэзия? Скрипка — тоже кусок деревяшки. Сама по себе скрипка, как слова в словаре, — она молчит, пока нет чувств, но у тебя — у тебя чувства есть. Значит, не слова, не скрипка, а ты заставляешь меня испытывать всё это. Я бы сказал, что поэзия — это ты, но это не так, потому что, кроме тебя, есть ещё Сицилия, и Кенсингтонские сады, и Серпентайн, и все они заставляют меня чувствовать похожее. Значит, поэзия — это я и моя любовь? Но я видел и отвратительные вещи и всё равно восхищался ими. Они тоже заставляли меня дрожать, потому что, знаешь ли, великая гадость гораздо удивительнее великой красоты. Очень повезёт, если найдёшь по-настоящему поэтичную мерзость. Тогда, может, поэзия — это жизнь? Моя жизнь, моя радость, моя мерзость? Моё счастье? Ну так, это всё как раз у каждого своё. Когда я голоден, знаешь, каким поэтичным мне кажется кусок пиццы! Он заставляет меня трепетать от восхищения! Добро, мол, пожаловать, леди Ветчина, сэр Чеддер, входите, не стесняйтесь, не вытирайте ноги, они у вас в кетчупе — очень даже сойдёт. А сытый я совсем бы этой поэзией не восхитился. Потому не может быть поэзии неправильной или плохой. Что-нибудь подхватит с тобой одну волну, накроет, и задыхаешься, тонешь; что-то показалось далёким и мелким — вроде как лужа, а дождь-то давно прошёл. Такая поэзия обычно кажется плохой или глупой, потому что мы слишком любим всё новое и не любим смотреть на то, какими мы были. Вот я об этом, — Гарри неловко взмахнул руками вокруг, — она — воздух. Он тоже, как ты, как море, как музыка, заставляет задыхаться — и я понимаю, почему мы все должны умереть. Дышать, как любить, — отказаться невозможно — это сладко и больно. Больно так, что мы рождаемся уже раненными. Поэзия — дар смерти — она умеет втыкать нож быстрей наёмного убийцы, душить крепче веревочной петли и отравлять сильней любви.

В пылу рассуждений Гарри даже не заметил, как несколько раз сказал Снейпу, что любит его.

Снейп молчал. Его глаза были задумчивыми. Он некоторое время назад тоже сел напротив, прислонившись к косяку и вытянув ноги.

— Несколько дней назад вы утверждали, что поэзия мертва, и искали её труп в Темзе.

Гарри, не смутившись, подлез к Снейпу ближе, садясь рядом с ним.

— Я был не прав, — ответил он медленно. — Я рассердился на тебя, потому что ты обозвал меня поэтом.

— Обозвал?

— Я тебе, что, кисельный хлюпик? — Гарри подскочил, хватив его за плечо. Снейп не отстранился, глядя на него с нескрываемым любопытством.

— Очевидно, вы не любите это слово.

— Не люблю. Я не люблю целую кучу слов, потому что все они лицемеры и притворяются совсем не тем, чем являются на самом деле. Всё это варево из слов — очень скверный суп, и я бы не готовил такое в своём ресторане. А ты обругал меня этим… что закатывает глаза и воображает, как луна ему видения шлёт. Я на земле стою, и луна для меня — мячик!

Гарри сделал быстрый жест рукой, демонстрируя Снейпу, будто поймал что-то округлое и небольшое.

— Не знаю, где там на поэтов учатся, — продолжил он горячо, — если мне что надо, я из-под земли вырою. Только искать поэзию не надо. К нам не приходят те, кого мы не ждём, и поэзия тоже. Это и слова, и скрипка, и чемодан денег, и музыка, и пицца, и эта дверь. Что же, скажешь, кто-то поэт, а кто-то нет? Да любой хоть от чего-то дрожит и тащится, потому что тоже заграбастал себе кусок чувств от здоровенного пирога, даже если это скупердяй гремит костями над золотым сундуком или он пьянчуга под забором. Он тоже поэт! Поэт бутылки! Я уверен, он любит её безгранично нежно и готов посвящать ей стихи как вечной возлюбленной, зовёт её повсюду, и она спешит ему навстречу. — Гарри захлебнулся воздухом и добавил скороговоркой: — Ты появился, потому что я тоже ждал тебя, как будто, знаешь, это назначено во всех мирах и вселенных, что Гарри Поттер обязательно встречает Северуса Снейпа. Я тоже тебя звал! И ты меня — я знаю! Я уверен!

«Я люблю тебя!» — чуть не выпалил он следом, с трудом сдержавшись. Он навис над Снейпом и, взбудораженно схватив за рукав, жадно вглядывался в его лицо.

В глазах Снейпа появилось что-то беспокойное. Он сидел не шевелясь и не отводя взгляда. Гарри прерывисто вздохнул и быстро уткнулся лбом Снейпу в плечо, закрыв глаза.

— Не надо. Пожалуйста.

Но Снейп не отталкивал его. Всё, поначалу вставшее между ними, развеялось. Между ними не было ничего похожего на флирт — только какая-то жадная, неутолимая потребность тела и разума не расставаться.

Гарри едва дышал, не двигаясь. Снейп бездумно положил руку ему на спину и погладил.

Он всё-таки отодвинул Гарри, однако так крепко сжал ему ладонь, что стало больно. Гарри, поморщившись, сел перед ним на пятки. Снейп долго молчал, отвернувшись, затем взглянул на Гарри и спросил невыразительно:

— Вы не думали вернуться на Сицилию?

Гарри пожал плечами.

— Я не могу. Моё место теперь в Англии. Дядя не примет меня обратно. Кроме того, мне начинает здесь нравиться, — добавил он с неловкой улыбкой.

— А заняться в Англии чем-нибудь другим не думали?

— Это, что же, бросить то, что у меня есть?

Гарри подавил смешок.

— Да ты что, Снейп! У меня классная работа. В ней, конечно, есть недостатки, — добавил он задумавшись, — ну так, где их нет? А если я уйду, кем я буду? Как какой-нибудь неудачник, стану продавать рыбу на рынке? Нет уж. У меня есть всё, что я хочу.

— И личная дверь? — усмехнулся Снейп.

Гарри склонил голову к плечу и ответил серьёзно:

— Я ведь тебе уже говорил, что, плывя по морю, живу по его закону. Конечно мне тоже нужна дверь. Самая толстая и дорогая. Иначе меня не будут считать избранным.

Снейп всё ещё задумчиво смотрел на него. Гарри, оперевшись о косяк, улыбался. Рядом со Снейпом он даже без прикосновений испытывал физическое наслаждение. Чувствовал себя сильным.

— Вы так хотите быть избранным? Кем?

— Я хочу быть сильным. А лучше — неуязвимым. Хочу ходить куда мне хочется и не встречать закрытых дверей. — Гарри снова протянул руку к Снейпу и коснулся кончиков его пальцев. — По твоему лицу вижу, что ты возражаешь. Почему?

— Вы, получается, хотите возглавить то, что осуждаете. Если вы считаете себя правым, то необходимо остановить этот круговорот дверей в природе, разве нет? Тогда кому-то нужно отпереть свои двери.

Гарри фыркнул.

— Открыть и устоять — это как взглядом остановить колонну танков. Не знаю, как в твоём мире, а в моём, если ты слабый, — ты умрёшь. На мокром месте, что осталось от этого открывшего, раскатают шоссе.

Он отвёл глаза и проговорил колеблясь:

— Это я для всех избранный, а так — я просто Гарри. «Просто Гарри» на такое сил не хватит.

Снейп встал и, снова берясь за молоток, отвернулся.

— Вы далеко не «просто», — сказал он вдруг, и Гарри поднял на него изумлённый взгляд.

Взамен навешенной двери Гарри выторговал у Снейпа прогулку, на что потратил львиную долю своего красноречия. Однако чуть позже, после нескольких оброненных Снейпом слов, Гарри заподозрил, что уговаривать его не было нужды. Похоже, ему доставляло удовольствие ломаться. Рассердившись, Гарри тут же выложил всё, что думает, но Снейп удивил его.

— Мне нравится вас слушать, — признался он, и Гарри, обезоруженный, замолчал.

Ему самому нравилось слушать игру Снейпа на скрипке, но уж точно он не мог вообразить, что Снейп может испытывать удовольствие от болтовни. Снейп, безусловно, умел слушать. Он был лучшим слушателем на свете. Пожалуй, это был ещё один, немалый его талант. Никто в жизни ещё не слушал Гарри с таким вниманием, как это делал Снейп, из-за чего порой даже было неловко. Почему-то показалось, что всё это время они вроде бы как садились поблизости и поворачивались то одним ухом, то другим, прислушиваясь, как это делают тугие на ухо люди, и пытаясь понять, что же именно они говорили друг другу.

— Да, мне тоже нравится тебя слушать, — пробормотал Гарри в ответ, размышляя, как странно между ними всё складывается и можно ли назвать любовью это желание, когда двое всё время хотят друг друга слушать.

Гарри вытащил Снейпа в город на добрых четыре часа, где возил по всем знакомым и незнакомым улицам. Прогулка обернулась неожиданностью для него самого. Был поздний вечер выходного дня. Гарри вёл машину по району лондонских баров, совершенно не ожидая увидеть традиционные развлечения лондонцев.

Большую часть населения города составляли рабочие. Местные и приезжие, белые и чёрные, мужчины и женщины. Лондон оказался совсем не аристократичным, ненапыщенным городом, когда дело касалось его повседневной жизни. Весь этот пролетариат по пятницам и субботам отправлялся в бары и расслаблялся после тяжелых трудовых будней. Чопорность англичан, к которой Гарри уже начал привыкать, слетала как шелуха. Незаметные, мрачные лондонцы напивались до поросячьего визга, вываливались из баров на заплёванные тротуары. Одетые в рваные джинсы и толстовки, серые мешковатые штаны и потёртые кожаные куртки штабелями лежали на дорогах, курили сигареты, самокрутки и косяки с марихуаной, хлестали пиво и виски из бутылок и пытались снять проходящих мимо, размалёванных и тоже пьяных шлюх. Приглядевшись, Гарри понял, что часть расфуфыренных цыпочек была мужиками в мини, сетчатых чулках и туфлях на платформе. Накрашенные мужики, горланя песни и забрасывая на шеи пушистые боа, пытались танцевать канкан на проезжей части. Невдалеке у старых велосипедов стояли несколько оборванных негров. С одного из велосипедов доносился гнусавый речитатив. Подъехала полиция. Представители правопорядка потоптались на месте, пытаясь увещевать лежавших в канаве, за что были дружно посланы всей толпой. Полицейские не ответили и юркнули обратно в машину, всё-таки забрав одного с краю дороги. Рослый, тощий мужик на шпильках нюхал кокаин, сидя прямо на бордюре.

У третьего бара, наблюдая одну и ту же картину, Гарри не выдержал.

— Да что это? — воскликнул он в изумлении. — Все с ума посходили?

Снейп усмехнулся.

— Лондон отдыхает.

— Ты хочешь сказать, что здесь это в порядке вещей?

— Каждые выходные.

Округлив глаза, Гарри расхохотался.

— Лондонские черти лезут прямо из Серпентайна? Это правда? Здесь всегда так? Но… это же… — успокоившись, Гарри поводил пальцами в воздухе. — Это же Лондон. А как же дворцы?..

— Издалека всё кажется чище.

— Надеюсь, ты не думаешь, что если бы ты спал со мной, я нарядил бы тебя в сетчатые чулки и тягал нюхать кокаин на обочине Пикадилли? Это какие-то извращенцы.

Тихий смешок обрадовал его. Прищурившись, Гарри рассматривал улицу, когда увидел вывеску одного из известных лондонских клубов, который курировала его организация.

— Пойдём посмотрим, — решил он, потащив Снейпа внутрь.

С удивлением Гарри рассматривал обдолбанную толпу. Все пили, курили, целовались. Музыка громыхала. Под ногами хрустело битое стекло стаканов. Протолкавшись к стойке, Гарри заказал выпить, но не успел оглянуться, как поставленный ему бокал схватил кто-то и махом выдул. Оторопев от такой наглости, Гарри полез было разбираться, краем глаза заметив, что, оказывается, так тут делали все. Загородив Снейпа, он заорал ему на ухо:

— Пошли отсюда!

Гарри несколько раз пытались снять, пока они пробирались к выходу. Снейп только морщился, глядя, как его спутник отпихивает от себя девушек. Потом высокий крепкий блондин схватил Гарри за плечи и смачно поцеловал прямо в губы. Гарри, недолго думая, дал ему в морду, а дальше всё случилось как в комедиях, что в кино выглядело надуманно глупо, а на деле оказалось английской народной традицией. Гарри присел. Блондин врезал какому-то детине позади. Детина дал тумака рыжей девице рядом с блондином. Образовалась куча мала, все принялись лупить друг друга. Толпа сбила Гарри с ног, и он, не сразу обретя равновесие, с тревогой понял, что потерял Северуса. Тут его крепко схватили за руку и дёрнули прочь. Работая локтями, Гарри наконец увидел, что это Снейп уверенно тащит его наружу.

Вылетев на улицу и вдохнув непрокуренный воздух, Гарри, красный, потный и лохматый, повернулся к такому же взъерошенному Снейпу. Его профессор стоял у стены согнувшись и отчего-то неудержимо смеялся. Гарри выпученными глазами смотрел на него и, не найдя что сказать, махнул в сторону клуба.

— Это называется культурный шок, — сказал Снейп, успокоившись. — И да, это традиционный отдых некоторых англичан. Как вы понимаете, я так не отдыхаю.

В машине Гарри, всё ещё чувствуя себя несколько потрясённым, предложил Снейпу отправиться в человеческий ресторан, высказавшись о клубе довольно коротко:

— Это не те джунгли, где я хотел бы обитать.

— Надо признаться, выражение вашего лица доставило мне немало удовольствия.

Гарри, задумавшись, не ответил.

— Что же, скажешь, виноват тот, кто прикрывает этот клуб? — заметил он с досадой. — Или тот, кто там квасит, курит крэк и морды бьёт? Спрос рождает предложение.

— И тем не менее, виноват смотритель зоопарка, — спокойно отозвался Снейп, — если его звери представляют угрозу.

Гарри замолчал. Поглядев в окно, он вдруг спросил:

— Что мы будем делать, когда найдём скрипку?

— Всё вернётся на свои места.

— Ты в это веришь?

— Да.

Снейп говорил так невыразительно, что это разозлило Гарри. Остаток вечера он возвращался мыслями к этому холодному ответу и за ужином был рассеян.

Домой они вернулись далеко за полночь. Усевшись на свою кровать, Гарри молча наблюдал за Снейпом, выходившим из ванной.

— Ты немного развеялся? — спросил Гарри, замечая, что Снейп уже не так бледен, как в последние дни.

Тот покачал головой. Он смотрел на Гарри задумчиво и устало, а потом быстро ушёл к себе.

Проснувшись в очередной раз ночью от испуга, Гарри, поморщившись, долго смотрел в сторону двери. По спине и в животе пробегал холодок. Неясное беспокойство точило его. В квартире было тихо. Он встал и снова подошёл к двери. Снейп больше не запирал замка. Прислушиваясь к чужому дыханию, на ощупь Гарри влез в угловое кресло и, свернувшись калачиком, смотрел в темноту, пока не начал клевать носом.

— Что вы здесь делаете?

Гарри вздрогнул. Неожиданный яркий свет сбил его с толку, и он не сразу сообразил, что провёл ночь у Снейпа.

— Мне что-то послышалось ночью, — соврал он, пытаясь объяснить своё появление в комнате. Рассказывать о своих тревожных снах не хотелось. Ещё не хватало, чтобы Снейп решил, что у него нервы как у девчонки.

Он хмурился и тёр глаза. Снейп выглядел недовольным и в утреннем свете казался старше обычного. Полностью одетый, он будто и не спал. Кровать была застелена.

«Сколько успел переделать, прежде чем «неожиданно» обнаружил меня посреди своей комнаты», — подумал Гарри, прикрывая глаза и морщась от неприятного пробуждения.

Снейп ничего не сказал и, выйдя из спальни, прикрыл дверь.

Уже не первую ночь Гарри снился Снейп. Но это был первый раз, когда Гарри пробрался к нему в комнату ночью и заснул в его кресле. Выйдя в кухню, он застал там сидевшего за столом Снейпа, неподвижного и непоколебимого.

Гарри обошёл стол и встал перед ним.

— Что случилось?

Казалось, Снейп уже несколько дней пытался принять какое-то решение. Это тревожило Гарри, поэтому он скользнул на соседний стул.

— Что с тобой?

Снейп взглянул в его непривычно серьёзные глаза.

— Мистер Поттер, — сказал он отстранённым голосом, — не входите в мою спальню ночью.

Гарри нахмурился.

— Как скажешь, — только и ответил он, отвернувшись.