Царь горы

Глава 46. Геи и гении

Повидаться в Барбикане с Северусом Гарри не удалось. Оказалось, тот уехал домой сразу же после своего выступления, ни с кем не попрощавшись. Вместо этого Гарри встретился с Волдемортом. Том Риддл приветствовал его бодрым рукопожатием, от которого должны были остаться синяки. Он же и ответил Гарри на расспросы о Северусе.

— Северус работает, — скупо сказал дирижёр, а потом добавил: — как Микеланджело над «Страшным судом».

Не дожидаясь ответа, он пустился в пространные рассуждения о фресках Сикстинской капеллы.

— Вы очень любите фрески, — улыбаясь, заметил Гарри, чтобы поддержать разговор, — и библейские сюжеты. В прошлый раз вы рассказывали мне о Хогарте. Вы верите в бога?

— Мне нравятся сказки, — ответил Риддл добродушно, — а религия — одна большая сказка. Юное человечество любило сказки, но теперь оно, наконец, выросло, и ему требуется что-то посерьёзнее. Что же до моей веры в бога — я требую от Вселенной грандиозного замысла, великого алгоритма, не меньше, поэтому спрашиваю с неё по полной. Вселенная должна мне бога, и, коль уж на то пошло, я вытряхну его из неё!

— Я в первый раз слышу, чтобы Вселенную, э-э, за горло прижали к стенке и требовали: «Гони бога!».

Гарри с весёлым неверием смотрел на Риддла. Дирижёр махнул рукой.

— Не стану же я её об этом просить. Вы-то меня понимаете. Если хочешь чего-то, не проси, а пойди и возьми это.

Гарри кивнул, соглашаясь.

— Северус сказал, мы с вами напоминаем ему Ницше.

— А-а, ну да, — протянул Риддл задумчиво. — Мы с Северусом всегда были идеологические противники. Он из тех, кого я называю закоренелыми гуманистами. Удивительно, что вы, напротив, нашли с ним общий язык.

— Ну, «общий язык» — это сильно сказано, — пробормотал Гарри.

— Вы ведь ему никакой не племянник. Вы с ним спите.

Гарри отшатнулся.

— Да с чего вы взяли? — запротестовал он.

Волдеморт отмахнулся. Гарри с удивлением заметил, что ему стало неловко. Риддл как обычно напролом вторгся в сферу человеческих отношений, где, похоже, ему было не по себе.

— Я же не слепой. Конечно, Северус с кем-то мужского пола и с такой разницей в возрасте — довольно необычно. Впрочем, Оскару Уайльду ни пол, ни возраст, ни закон не мешал трахать Бози.

У Гарри, к собственному удивлению, заалели уши. Почему-то это откровенное утверждение, что они со Снейпом любовники, смутило Гарри донельзя.

— И… вас это не смущает? — спросил он быстро.

— Какого чёрта меня это должно заботить? Пусть хоть оргии со свиньями устраивает, если это заставит его играть так, как он играл сегодня. Я считаю, ты действуешь на него положительно, — объявил Риддл, ткнув пальцем Гарри в плечо. — Если ради искусства ему нужно с тобой спать, пусть.

— Всё для искусства? — спросил Гарри, не зная, восхищаться или ужасаться такой точкой зрения.

— Всё! — подтвердил Риддл. — Выше искусства нет ничего.

Гарри помолчал.

— А как же, к примеру, вселенная? Или бог, которого вы ищете? Или, не знаю, там… любовь?

Риддл раздул ноздри и рявкнул:

— Искусство и есть бог. Любовь и есть искусство. Вам не нравятся сказки? Не нравится «отец, сын и святой дух»? Как насчёт «любовь, искусство и человеческий дух»? Это ли не бог?

Гарри недоверчиво слушал. Он не мог отрицать, что и любовь, и искусство, и Северус Снейп будили в нём одни и те же чувства. Действительно, в этом всём было странное единство.

— Я постоянно встречаю людей, которые вызывают у меня что-то непонятное, — пожаловался он Риддлу, — то ли восторг, то ли ужас.

Риддл расхохотался.

— А Северус не вызывает у вас таких ощущений? В последнее время он, пожалуй, окончательно спятил. Думаю, что вскоре я, подобно кардиналу Каррафе, обвиню Северуса в непристойности. Слишком натуралистичные письки на потолке оскорбляли руководство Ватикана, и оно обвинило Микеланджело в порочности. Но я скажу так: любого художника, остервенело ищущего истину, назовут безнравственным. Нравственность — вообще такое вонючее понятие, что к нему апеллируют, когда выдохлись все прочие аргументы.

— Думаете, достаточно нарисовать побольше членов, и ты уже непонятый художник, ищущий истину?

Риддл снова расхохотался.

— Юноша, вы, оказывается, моралист! Настрогайте себе хуёв сколько вашей душе угодно, если вы в них находите правду жизни. Всё равно появятся те, кто популярно объяснит, что вы на самом деле имели в виду. Одни скажут, что вы непонятый гений, другие — что вы занимаетесь дешёвым эпатажем.

— И кто же из них прав?

— Никто.

Гарри нахмурился.

— Почему? — спросил он. — Кто-то, по идее, ведь должен быть прав.

— Правы именно вы, — ответил Риддл задумчиво, — если ищете правду, а не работаете на публику. Те же, кто пытаются разобраться, гений вы или говно, — просто дураки. Правду можно найти только внутри самого себя.

Гарри покачал головой.

— Если бы я был художником, я сам хотел бы разобраться, кто я: гений или говно. Ведь чьё-то мнение помогло бы мне это понять.

На лице Риддла проступил откровенный скептицизм.

— Гений… Вот уж слово загаженное, как Темза. Гениев не существует. Они живут только в фантазиях экзальтированных девиц, — сказал он с усмешкой. — Есть отличные профессионалы.

— Это только слово, — Гарри рассердился. — Я не хочу спорить о словах!

— Но вам придётся. Как в математике: чтобы найти значение функции, вам необходимо перебрать аргументы. Что такое гений? Мы уже как-то говорили с вами об этом. Пустое слово. Ничего оно не значит.

— Не знаю! Тот, кто способен в своей сфере сделать что-то, что не может другой. Что-то удивительно сложное и новое.

— То есть отличный профессионал?

— Ну, назовите это так, если в вашем мире нет слова «гений»! — закричал Гарри. — Гёте, Ницше, Бетховен и Микеланджело — разве они не гении? Так их называют все!

— Кто «все»? Кто о них ни черта не знает, кроме того, что они «гении»? Все они были мастерами своего дела. Каждый из них пахал как полевой трактор, вот и всё.

— Остыньте, — насмешливо добавил Риддл, глядя на багрового от злости Гарри. — Я всего лишь хотел разобраться, что стоит за вашими словами. Согласитесь, спорить надо хотя бы об одном и том же понятии, чтобы недоразумения возникали только вокруг аргументации, а не самого предмета спора. Вы сами-то что о себе думаете? Вы гений или говно?

Гарри растерялся.

— Я же не художник.

— Но если бы были им, — сказал Риддл вдруг, — и пришёл бы к вам Микеланджело, и сказал бы, что вы говно, вы бы перестали писать картины?

Гарри вспомнил, как Снейп ответил на похожий вопрос: «Я должен играть».

— Наверное, нет, — ответил он, — будь я художником, я не мог бы без этого жить.

— А могло быть наоборот: пришёл к вам Микеланджело и сказал, что вы гений. Что бы вы делали?

Гарри фыркнул.

— Писал бы картины.

Риддл задумался.

— Вот и я так считаю. А теперь взгляните на это со стороны: вы не знаете, гений вы или говно, но вы не можете не писать. Независимо от того, что бы вы услышали от Микеланджело, вы бы продолжали свою работу. Кстати, современники Микеланджело называли его ангелов паяцами и клоунами, его фрески — подходящими лишь для общественных бань и таверн, а Ги де Мопассан утверждал, что «Страшный суд» написан невежественным истопником для дешёвого карнавала. Так зачем вам чьё-то мнение?

Гарри покачал головой.

— Мне было бы легче. Я знал бы, что не один. Что не нужно сомневаться в себе.

— Но вы всё равно будете, — ответил Риддл холодно. — Будете один и будете сомневаться. Слова Микеланджело помогут вам ровно на пять минут, но потом вы возьмётесь за свою работу и снова увидите, что в ней нет истины, и перестанете в себя верить, потому что это сомнение и заставляет вас возвращаться и искать, начинать заново. Лишитесь его, и вы перестанете быть художником. Любое искусство — это путь к совершенству, а совершенство, как бог…

— Бесконечно, — закончил за него Гарри.

Риддл взглянул на него с нескрываемым интересом.

— Я не ошибся. Вы действительно умны и храбры. Конечно, слишком молоды, и условности всё ещё давят на вас, но это пройдёт. Вы не побоитесь стать свободным. Понимаю теперь, что нашёл в вас Северус. Из вас бы вышел прекрасный священник — один из тех редкостных, ради которых и стоило придумать церковь.

Гарри выпучил глаза.

— Да вы спятили! — воскликнул он со смехом. Слова Риддла показались ему совершеннейшей глупостью. Однако тот не стал смеяться в ответ.

— Уверенно ведёт за собой паству только тот, кто знает цену грехам, чувствовал их настоящий вес и сумел скинуть с себя их тяжесть.

Риддл проговорил задумчиво:

— Нам ничего неизвестно о жизни Иисуса до его тридцатилетия. Кто знает, может быть, в двадцать он сворачивал шеи гладиаторам на арене Колизея или воровал на улицах Иерусалима? Не так-то просто дойти до того дна, которое поможет потом сочинить Нагорную проповедь.

Он добавил с язвительным смешком:

— Но церковь, конечно, пришла бы в ужас от моих мыслей. Иисусу не нужно было проходить такой путь. Он ведь сын божий и не нуждался в жизненном опыте.

Гарри молчал. Поразмыслив, он спросил:

— Вы думаете, это неизбежно — окунуться в реку зла?

— Только блаженные не знают греха. Из них выходят великолепные святые, но плохие учителя. Для этого нужно пройти по пути познания. Нельзя научить кого-то вычислять корни уравнения, если сам ни одного уравнения не решил, а только вызубрил правило. Иисус, как видно, был очень хорошим учителем — вон сколько народу научил.

Гарри недоверчиво улыбнулся.

— Вы говорите такие странные вещи, что мне не по себе. Вы совсем отказываете людям в умении учиться на чужих ошибках?

— Не учиться — учить. Вы не научите тому, чего не осознали и не пережили сами. В этом случае чужой опыт, как заученное правило, на практике вам поможет мало.

— Послушайте, Гарри, — нетерпеливо сказал Волдеморт, — я не очень хороший человек. Наверное, поэтому я не люблю людей безгрешных. Они кажутся мне слишком плоскими и красивыми, как тщательно выписанная картина посредственного студиозуса. Красота скучна, вы не находите? Симметрия, ровные линии, женщины с идеальными носами, ногами и грудями, букеты, составленные по правилам цветочных композиций, — я тут же устаю от этого. Лучшее, что есть в человеке и в любом другом произведении искусства, — это его изъян, поэтому святые идеалы не для меня. Если Иисус и вправду был таким совершенством, как нарисован в «Библии», его распятие — единственное, что сделало его интересным.

— Всё-таки вы жуткий человек, — проговорил Гарри с сомнением.

— А вы всё ещё слишком оглядываетесь на условности. Посетите Лондонскую Национальную галерею, что на Трафальгарской площади, и Тейт-Модерн. Там вы, возможно, убедитесь, что Пикассо понимал эту мою мысль лучше прочих, а совершенство Иисуса кисти Рафаэля оставит в вашей душе меньший след, нежели фантасмагорический Иисус Эль Греко. Красотой можно насладиться, но вряд ли вы сможете это делать долго. Нельзя пребывать в оргазме сутками, но можно навеки замереть перед тайной.

Помолчав, он добавил с усмешкой:

— Держу пари, что с Северусом вы ведёте себя совершенно иначе. Провоцируете его, как я сейчас, не так ли?

Гарри кивнул.

— Да… — пробормотал Риддл. — Вы и правда хотите окончательно сбросить с себя цепи — мнение общества. Северус склонен жить по закону. Я склонен отрицать закон вовсе. Есть такие, кто умудряется придерживаться только его формальной стороны. Эти фарисеи наиболее опасны. Вы пытаетесь найти оптимальную позицию для себя. Вы её найдёте, только не сразу.

— А когда? — спросил Гарри, уже подозревая ответ, и не ошибся:

— Когда вы по-настоящему повзрослеете, — произнёс Риддл те же волшебные слова, что и Дамблдор.

Фыркнув, Гарри поблагодарил Волдеморта за их беседу и на прощание спросил:

— А что же Микеланджело? Он замазал нарисованные члены?

Риддл усмехнулся.

— Для этого пришлось пригласить другого художника. Он получил прозвище «штанописец». А Микеланджело ответил папе Римскому, что прибавить фрескам нравственности совсем нетрудно, если папа сперва приведёт мир в пристойный вид.

Гарри широко улыбнулся. Его глаза засияли смехом, и он отсалютовал Тому Риддлу.

— Думаете, мы с вами тоже бы обладали большей степенью нравственности, если бы мир был более приличным?

— Уверен в этом, — ответил Риддл, — боюсь только, что в этом случае ни у вас, ни у меня не было бы хуя.

Оба расхохотались и разошлись в разные стороны.

Волдеморт, несмотря на разницу в возрасте и в образовании, разговаривал с ним как с равным, даже признал их сходство. Да, это был человек, которого Гарри хотел бы видеть своим другом. Невольно Гарри задумывался: оказался бы он здесь, в Лондоне, в роли главы мафиозной группировки, если бы его забрал и усыновил кто-то другой? Будь его опекуном Том Риддл, возможно, Гарри сейчас учился на одном потоке с Драко, и мафия была бы чем-то вроде сказки или страшилки. Наверное, могло быть и наоборот: усыновлённый кем-то законопослушным и нравственным, Гарри всё равно стал бы бандитом. Насколько его родственники на самом деле повлияли на его мировоззрение? Легко обвинить во всём окружающих, снимая с себя ответственность за решения, и Гарри предпочитал верить, что его выбор принадлежал ему одному. Всё-таки жизнь действительно была очень сложной, и непонятно, что же на самом деле определило его судьбу.

Вернувшись домой, Гарри, задумался. Как теперь связаться со Снейпом? Ждать следующего концерта Гарри было невмоготу. Он хотел говорить с Северусом как можно скорее, желательно немедленно.

Тут Гарри осенило. Можно ведь просто позвонить? Бывает, так делают. Только нужен подходящий предлог. Северус оборвал все возможные поводы для контактов, вернув скрипки, тем дав понять, что их встреча невозможна. Гарри аккуратно перебирал в голове весь месяц их общения, и в конце концов вспомнил, что Оливер Вуд приглашал их на злополучный футбольный матч.

Гарри помчался за телефоном и ноутбуком. Найдя в сети сведения о всех ближайших футбольных матчах в Англии, он узнал, что Оливер Вуд играет, в основном, на любительских встречах, но, тем не менее, это были нужные матчи, ведь Снейп дал слово, что пойдёт, и теперь ему не отвертеться.

Ближайшая игра, как назло, была уже в субботу. Купить билеты оказалось непросто: Англия, как и Италия, обожала футбол. К счастью, матчи второй и третьей лиги пользовались чуть меньшим спросом, поэтому Гарри после трёх десятков звонков и яростных переговоров всё-таки умудрился вытрясти билеты. Узнав за последние полчаса об английском футболе больше, чем хотелось, Гарри только порадовался, что Вуд не входил в один из футбольных клубов первой лиги вроде «Челси» или «Тоттенхема», куда билетов было не купить на весь ближайший год.

Коварно улыбаясь, Гарри неровно тыкал в кнопки телефона, набирая номер Северуса. Он нервничал, слушая гудки. Адреналин снова хлынул в кровь — Гарри вскочил и забегал по комнате.

— Алло, — услышал он знакомый спокойный голос.

Гарри остановился.

— Алло! — в голосе прибавилось нетерпения.

— Ты обещал пойти на футбол, — выговорил Гарри наконец, и его голос показался ему слабым, тихим и чужим.

В динамике повисло молчание. Гарри сжимал телефон изо всех сил, так что пластиковый корпус заскрипел в его руке. На мгновение он испугался, что Северус сейчас бросит трубку.

Довольно долго оба молчали, и Гарри уже хотел переспросить, слышал ли его Снейп, но тут он ответил:

— Я помню.

И что это, чёрт побери, значит? «Да, я пойду?» «Нет, не пойду?» «Помню, какой ты идиот?» Гарри в отчаянии молчал, не зная, что сказать, чтобы не ошибиться. Больше шансов ему могло не представиться.

— Они играют в субботу, — выдавил Гарри неловко. Он назвал место и добавил: — Это возле станции метро «Арсенал».

— Я знаю, где это. Во сколько?

Так он и правда пойдёт? Гарри задохнулся от радости и торопливо проговорил:

— В двенадцать. В двенадцать начало. Но нам лучше встретиться у входа без пятнадцати.

— Хорошо.

Гарри молчал. Ему хотелось расспросить Северуса, как он жил последнее время, что думал и видел, но по телефону, оказалось, говорить слишком трудно. Не видя собеседника, можно было рассказать очень многое, но между Гарри и Северусом была какая-то глухая стена — два месяца разлуки, в продолжение которых жизнь вернулась на круги своя, а тот месяц вместе казался случайным сбоем в системе.

— Ну, тогда до встречи? — спросил Гарри неуверенно.

— До встречи.

Северус не отключался, и это немного ободрило Гарри. Он прижимал трубку к уху очень сильно — она сближала их сейчас, и Гарри пытался нащупать в её пластике мягкость человеческой руки. Он смущённо улыбнулся, радуясь, что улыбки этой нельзя было увидеть по телефону.

— Я был рад тебя слышать, — проговорил он быстро и тихо. Не дожидаясь ответа, Гарри нажал на сброс.

Этот разговор окрылил его, и Гарри изо дня в день о нём вспоминал. Сириус всё-таки намекнул ему, что Гарри ведёт себя странно.

— То ходил как в воду опущенный, — говорил крёстный, качая головой, — теперь сияешь. Что с тобой? Влюбился, что ли?

Что-то во взгляде Гарри тут же захлопывалось, как тяжёлая дверь. Он снова походил на того Гарри, который приехал в Лондон, и Сириус только сильнее уверился, что во время его отсутствия крестник успел встретить в Лондоне девушку, которая всерьёз покорила его сердце.

— Она не из наших? — спросил Сириус на следующее утро. — Ну, не страшно. Гарри, я не стану тебя осуждать, если она будет, так сказать, обычной девушкой из простых. Я же не тиран какой-нибудь. Я всего лишь не хочу, чтобы тебе было трудно, а тебе неизбежно будет нелегко, если она не имеет отношения к нашему миру. Как ты потом объяснишь ей, кто ты такой? Хочешь, пригласи её в мой дом на обед. Покажешь, как ты живёшь, ей будет проще принять, кто ты есть.

Гарри молчал. Он только ещё сильнее закрывался, и Сириус не мог понять почему. Он делал всё, чтобы Гарри доверял ему. Сириус считал себя либеральным человеком и хорошим крёстным отцом. В глубине души он был даже немного обижен.

— Ты поэтому отказался поехать в сауну? — спросил он, наконец несколько раздражённый. — Твой отец, когда женился, тоже хранил Лили верность, но ты ведь пока не женат.

В ответ Гарри только вытаращился на него этим своим стеклянным взглядом без единого чувства в нём, а потом ответил равнодушно:

— Я подумал: общественные бассейны, полотенца, шлюх в эти сауны таскают ежедневно. Ещё подцеплю какую-то дрянь. Ну их. — Он снова замолчал, а потом, взявшись за бумаги, добавил, не глядя на крёстного: — Дел у нас полно. Знаешь, давай пригласим Уизли на Рождество. Укрепим связи.

Сириус внимательно взглянул на него. Всё-таки дело было в Уизли? Единственная девица в огромной семье — жуткая оторва, как Сириус уже успел разузнать. Но Сириус пообещал Гарри не вмешиваться, а потому решил прощупать Джинни Уизли без ведома крестника. Он тут же согласился позвать всю семью Уизли на приём.

Особняк на Кэмпден-хилл был словно предназначен для торжественных собраний. Сверкающая столовая, заполненная людьми, казалась теперь подходящей, когда повсюду слышались разговоры и смех. Жемчужные тона, преобладавшие в интерьере, перестали казаться стерильными, хотя Гарри по-прежнему считал, что обстановка больше приличествовала музею, чем жилому дому. У отделанного белым мрамором камина возвышалась огромная дизайнерская ель. Серебристые банты и белые восковые свечи оттеняли зелень аккуратных лап, и Гарри даже заподозрил, что их подстригли, равняя длину веток. Ему частенько хотелось мстительно пообрывать ей пару иголок, чтобы она не выглядела такой уж причёсанной. Накануне прибытия гостей Гарри украдкой подошёл к ели и потрогал её острые и пахучие иголки. Выдернув одну, он раздавил её между пальцев и поднёс к носу. Запах хвои вскружил ему голову. Тогда Гарри сжал целую веточку, где кончики пожелтели. Иголки судорожно впились ему в ладонь — Гарри отпустил ветку — иголки выглядели тусклыми и помятыми. Ёлка была вделана в постамент, снабжаемый водой и питательными веществами — она ещё пахла, но отрастить новые иголки ей было уже не суждено. И Гарри, отчего-то погрустневший, оставил мёртвое дерево в покое.

Синдикат принял семью Уизли радушно. Поделив сферу влияния в Банглатауне и договорившись о взаимовыручке, Гарри протягивал руку каждому из рыжих парней всего лишь с осторожностью, вниманием и без неприязни.

— А где Перси? — спросил он мистера Уизли.

Глава семьи и бровью не повёл, рассказав, что Перси уехал по делам в Америку.

Вечер до последнего был мирным. Джинни, Тонкс и Гермиона остались на вечере единственными женщинами и поэтому были окружены целой толпой кавалеров, вынужденные танцевать то чинно, то расслабленно, то с кокетливо-усталым видом, чтобы развлечь разномастную толпу собравшихся. Тонкс была уже занята и поэтому никто всерьёз не претендовал на её внимание, Джинни с предупредительной вежливостью препоручили Гарри, и тот вынужден был развлекать её целый вечер. Девушка, как оказалось, интересовалась футболом, и Гарри, постоянно возвращаясь мыслями к встрече с Северусом, охотно поддержал разговор, а в свете новоприобретённых знаний он выглядел почти что знатоком и настоящим поклонником этой игры. Джинни, очарованная его галантностью и, как ей казалось, общими интересами, разрумянилась и много улыбалась. Её точеное личико было удивительно привлекательным: миндалевидные голубые глаза, тонкий нос и полные, очерченные губы; несмотря на высокий рост, она была не только стройной, но и изящной, — Гарри тут же увидел, что она была из тех девушек, которым оборачиваются вслед, просто чтобы полюбоваться. Её заметная, полновесная красота не оставила его равнодушным. Он говорил с ней, но больше позволял глазам получать удовольствие — только удовольствие это было ленивым, как если бы он любовался картиной в музее. Гарри несколько раз пригласил её на танец, счёл её славной, очаровательной, умной — чудесной девушкой — и ни капли не заинтересовался ею. Ему было приятно её общество, и Гарри был даже нежнее и заботливее обычного, когда действительно пытался увлечь девушку. Только вот немного опечаленный, задумчивый и ласковый, Гарри вскружил ей голову, даже сам того не подозревая. Любовь сделала его самоценным, то, что он хранил в своём сердце, само по себе превратилось в некое божественное начало. Джинни тут же заметила в нём тайну, которая часто является причиной первоначального интереса. Гарри показался ей серьёзным и глубоким — бесконечным, загадкой без ответа, в его глазах она увидела цельность, которая неожиданно сочеталась с его деловым чутьём и хваткой, и этот сложный узор его характера заставил её не на шутку увлечься.

Гарри об этих переживаниях не догадывался, погружённый в свои собственные. Он старался выглядеть тем, кем был и раньше, но ощущал себя неестественно, как будто ему больше не был впору тот костюм, который он носил давно и по привычке. Уизли казались ему весёлыми и приятными, Сириус был настоящей душой компании, даже Гермиона улыбалась чаще обычного, но Гарри был далек от этих людей. Его не брал азарт при обсуждении новых дел и новой прибыли, он порой ободряюще улыбался Гермионе, а изредка — Джинни, но большую часть вечера просидел, никого не слыша.

Обстановка на вечеринке вовсе не была чопорной, а от количества выпитого и вовсе стала напоминать дружелюбную. Билл предложил познакомить Сириуса со своей невестой-француженкой, которая занималась оценкой и перепродажей произведений искусства и работала в качестве независимого эксперта в одном из крупных лондонских аукционных домов. Сириус, для которого аукционы были чем-то вроде хобби, — ему нравился азарт и чувство превосходства, возникавшие всякий раз, когда он перебивал ставку, — с радостью откликнулся на это предложение, и они с Биллом засели в углу гостиной, распивая бутылку маслянистого коньяка и погрузившись в обсуждение последней выставки в Нью-Йорке, с которой Сириус уже привёз кое-какие произведения искусства.

— Большую часть я храню в банке, — услышал Гарри бодрый голос крёстного. — Это хорошие инвестиции, и с годами прибыль от них только возрастает. Я предпочитаю вкладывать в материю: камни, золото, картины, строительство — это вещи, это деньги, а все эти компьютерные штучки — я в них не мастер, это цифры, фикция, они сегодня есть, завтра нет. Материальное остаётся. Чтобы «Империя» распалась и перестала приносить прибыль, в Англии должен появиться ещё один Гитлер, а чтобы развалить цифровую империю достаточно вируса или отключённого электричества.

— За виртуальной экономикой будущее, — возразил Билл. — Деньги — сами по себе явление нематериальное. Это идея, и жить она будет в мире таких же идей — порожденная интеллектом, она останется в нём. Мелкие идеи, возможно, нуждаются в материальном подтверждении, но великие идеи самоценны. Они становятся золотом, как только появляются на свет.

Сириус фыркнул.

— Это ты сейчас так говоришь, — сказал он вполне миролюбиво. — Ты можешь сколотить на своих идеях состояние, как это уже делали до тебя другие революционеры, но не подкреплённое чем-то конкретным состояние развалится при малейшем тычке.

— На мой век хватит, — ответил Билл спокойно и добавил по-французски: — Apres nous le deluge*. Так вроде бы говорил Людовик Пятнадцатый.

Гарри внимательно прислушивался, делая вид, что задумчиво изучает какую-то блёклую картину на стене.

— Молодежь… — покачал головой Сириус. — Радуетесь шальным деньгам. Я смотрю дальше. Возможно, мы ещё увидим, как власть окажется в руках у тех, кто вовремя осознал: основа непобедимой экономики — производство. Кто будет владеть мощным и дешевым производством, тот будет владеть миром. Нельзя накормить восемь миллиардов людей идеями, но можно предложить им наесться вещами, заставить их самих оборачивать твой капитал.

— А я получаю выгоду от тех, кто заставляет других оборачивать их капиталы, — возразил старший Уизли. — Тот, кто получает прибыль от производства, работает на меня. Он делает мне деньги, потому что пользуется моими виртуальными деньгами, моими идеями.

Сириус добавил несколько надменно:

— Ты создал и начал раскручивать свои идеи, цифровую валюту, виртуальный банк и всё остальное, только благодаря тем тридцати миллионам, которые получил от нашей семьи. А эти тридцать миллионов — вполне себе материальная прибыль от контрабанды бриллиантов и наркоты, которую тут на улицах гонят по сто фунтов за дозу. Без этих материальных вливаний за материальные явления ты не создал бы ничего. В основе любых финансовых пирамид, в том числе цифровых, всё равно лежит хотя бы минимальный материальный капитал, даже если ты раздуваешь его в гигантский пузырь. Поверь, я неплохо разбираюсь в биржевом деле и знаю, что ты делаешь. Ты хочешь распространить биржевые традиции среди тех, кто не разбирается в брокерстве, вынести его в массы. Если количество трейдеров увеличится в тысячи раз за счёт населения земли, даже малейшее движение капиталов будет приносить миллиардные прибыли. Это тот случай, когда с миру по нитке — и рубаху можно будет натянуть на всю землю.

Билл промолчал, а Гарри стоял в двух шагах от них, расслабленный до призрачности, — он умел быть неприметным, когда это было по-настоящему необходимо. Сейчас Гарри был частью интерьера — в его поведении чувствовался такой опыт, что его не замечали и не обращались к нему даже те, кто проходил рядом. Гарри не упустил ни одного слова, ничем не выдал своего присутствия и быстро, как компьютер, сделал из сказанного выводы, известные ему одному. Он ждал продолжения, как вдруг со стороны кабинета послышались крики. Билл поднял голову.

— Это Рон, — сказал он удивлённо.

Все устремились в кабинет. Гарри увидел в углу угрюмую, но слегка побледневшую Гермиону, разъярённого Рона и усмехающегося Чарли. У Рона были разбиты губы в кровь.

— Я тебе устрою, — закричал он, кидаясь на Чарли, а тот схватил Рона за мешковато сидящий на нём пиджак и приложил физиономией об стену, на этот раз разбив ему нос. Сириус, Билл и Гарри бросились их разнимать, но Рон, вырвавшись, прыгнул на Чарли, ловко хватив его за болтающийся галстук и дёрнув как за поводок, заставил брата потерять равновесие.

— Убирайся, это не твоё дело! — шипел он с яростью, пока Билл оттаскивал его в другой угол комнаты.

— Что здесь произошло? — спросил Сириус на правах хозяина дома.

Рон с ненавистью смотрел на Чарли — Билл не давал ему вырваться и продолжить, а Чарли подошёл к Гермионе.

— Мой братец любит лапать, — сказал он спокойно, — но не все Уизли такие.

Гарри заметил за показной надменностью Гермионы растерянность. Она переводила взгляд с Чарли на Рона, а потом вдруг широко раскрытыми глазами — почти испуганно — посмотрела на Гарри.

Поймав её взгляд, Гарри почему-то выступил вперёд и предложил Рону отправиться с ним в ванную, в то время как Билл вместе с Сириусом решительно увели Чарли в другую комнату.

— Ну? — спросил Гарри хмуро, когда они остались одни.

В глазах Рона не было ни капли вины или смущения, когда он сказал:

— Я поцеловал её.

Он смыл с губ кровь и, нахмурив густые рыжие брови, разглядывал себя в зеркало. Приглаживая взлохмаченные волосы, он добавил:

— Чарли мне врезал.

Гарри молчал. Он подал Рону перекись, клочок ваты и свежее полотенце.

— А она что?

Рон, охнув, растянул разбитые полные губы в кривой, но мягкой ухмылке. Его лицо было густо усыпано веснушками, волосы немного вились, и он немного напомнил Гарри добродушного и ласкового бычка.

— Она поцеловала меня, — сообщил он немного самодовольно, — попробовал бы Чарли к ней приставать, уж я бы ему рожу начистил.

Он взглянул на Гарри в зеркало.

— Я ей нравлюсь, — сказал он спокойно, — она поцеловала меня не потому, что ты хочешь разделить нашу семью.

Гарри, собиравшийся было возражать, при этих словах осёкся.

— Брось, — добавил Рон безмятежно, — я не дурак. Пожалуй, у тебя бы даже могло получиться: я не отдал бы её Чарли, хотя он считает, что победа уже у него в кармане. Она водит его за нос.

Гарри не знал, что на это ответить. Похоже, Рон и правда влюбился, а любовь умела делать слепым, но в то же время дарила удивительную прозорливость.

— Она живёт с Лавгуд, — только и сказал Гарри, чувствуя себя неуютно.

Рон снова нахмурился.

— Я помню, — ответил он сдержанно, — Гермиона её не оставит.

В зеркале Гарри встретился взглядом с голубыми глазами Рона. Тот добавил:

— Она сама покупает дозы у Невилла, иначе Лавгуд грозилась снова пойти на панель.

— Откуда ты знаешь?

— Мы ездили вместе к Лонгботтому, — напомнил Рон сухо. — Тогда она и сказала, что Лавгуд уже несколько лет в системе. Клиент дал попробовать, чтобы расслабиться, а она подсела.

— Может, отправить её лечиться? — спросил Гарри хмуро, впрочем, не надеясь на чудеса.

Рон фыркнул.

— Её там трахали все подряд, — ответил он с отвращением, — так, наверное, и вправду было легче. С Гермионой она завязала ненадолго, а потом снова понеслось. Ну, я сказал… не сделаешь там ничего. У Лавгуд давно с головой не всё в порядке, там и по трезвяку уже всё… А она ударила меня, — Рон, вспоминая, потёр щёку, — а потом…

— Что?

— Ничего. Плакала.

Гарри помедлил.

— Я думаю, тот урод её всё-таки изнасиловал.

Рон, вытирая лицо полотенцем, молчал.

— Да знаю я, — ответил он наконец, — что ж я, по-твоему, совсем идиот?

Он осторожно тронул свои распухшие губы и ссадину на носу.

— Фадж подослал к нам своих собак, — признался он, — хотел, чтоб мы тебя сдали. Знаешь, я тут подумал… — в устах Рона эти слова звучали нелепо, но Гарри уже убедился, что свойственная Рону несуразность — явление чисто физическое. Он был длинным, неуклюжим и стеснительным, а его деликатность проявлялась в несколько странной манере. Гарри почему-то живо представил, как всё произошло сегодня между Роном и Гермионой. Как он грубовато и в то же время ласково обращался с ней всё это время, а она смущалась и сердилась, когда он нарушал её холодное спокойствие своими инфантильными шутками и болтовнёй, и, наконец, этим вечером, когда она была в кругу своих, расслабившись и не ожидая каверзы, он застал её врасплох. Возможно, его неуверенность успокаивала её — он прикрывался напускной решительностью, но на самом деле мялся и смущался подойти. От него не исходило угрозы, и она ненадолго потеряла бдительность. Может, та ночь, что они провели вместе с Гарри, что-то изменила в ней, и она боялась уже не так отчаянно, тоже страдая от невыносимого одиночества. И когда Рон, по-прежнему веселя и развлекая её, приблизился, она не убежала, не врезала ему, а только растерянно ждала, когда он наклонился к ней, сильный, неловкий, и поцеловал в губы по-детски нежным поцелуем. Гарри видел, что она была по-настоящему испугана и смущена, и ему стало неловко, даже стыдно, что он своими интригами вынудил её снова чувствовать себя беспомощной и запутал и без того не простую ситуацию. Гермионе, похоже, сейчас приходилось нелегко. Гарри вспомнил, как они лежали рядом, обняв друг друга. Он был первым мужчиной, которому она позволила к себе прикоснуться по своей воле и которого трогала сама, и сделала она это из-за Рона. Чтобы в тот момент, когда он решится на что-то, она была бы готова. И Гарри испытал нечто, похожее на сожаление и нежность. Ему хотелось защитить её, как когда-то он хотел защитить Мадди. Гарри хмуро смотрел куда-то в сторону, пока Рон говорил:

— Тебя хотят убрать, — сказал тот наконец, и Гарри обратился в слух.

— Э, да ты меня не слышишь. Я сказал, что вся эта катавасия не просто так случилась. Тебя выставили во главе уже умирающей организации. Пока Блэк в тюряге обитал, Грюм еле-еле справлялся, чтобы их тут всех в бетон не укатали. Сидели как мыши. Никому не нужно было ни возвращение Блэка, ни твоё. И, кстати… Люпина тогда не мы подстрелили, хотя это и случилось у магазина Квиррелла.

Гарри молчал.

— Не хочешь наведаться туда вместе? А для подстраховки возьмём с собой Гермиону.

— С удовольствием, — отозвался Рон и коряво улыбнулся разбитыми губами.

Уже после ужина, когда Гарри и его крёстный уселись в кабинете обсудить случившееся, Сириус заметил между прочим:

— Я разузнал кое-что. Думаю, Перси обратно не ждут, если его ещё не убрали. Он несколько недель назад действительно в очередной раз уехал в Америку и там исчез.

— Почему?

Сириус тронул свой бокал и ответил невыразительно:

— Вроде бы его видели в компании мужика. Поговаривают, что у них якобы связь и уже давно — несколько лет.

— Он вроде бы совсем не похож на гея…

Сириус хмурился.

— На месте его отца я бы его нашёл, но Артур, похоже, не собирается этого делать.

— Зачем искать? — спросил Гарри.

Сириус кивнул.

— Может быть, ты и прав, — отозвался он задумчиво. — Говорят, что лечение в таких случаях почти не помогает.

— Лечение?

— Локхарт рассказывал, что есть такой способ: показывают пидорскую порнуху и дают рвотное. Вроде бы ещё делают разрез гамма-ножом и стимулируют центры мозга, чтобы на мужиков не стояло.

— Меня сейчас стошнит.

Сириус не отрывался от созерцания своего бокала.

— Понимаю, — заметил он рассеянно. — Да неважно это. Гомикам не место в нашей организации, а сын-пидор — это такое несчастье, что впору в петлю лезть. Артуру очень нелегко. Но пристрелить собственного сына тоже ведь не каждому дано.

— А как же Локхарт?

Сириус махнул рукой.

— Кто-то ведь должен крышевать этих извращенцев. Не мы, так другой кто-то. А ты сам знаешь цифры: голубой район приносит почти тридцать процентов прибыли от всего дохода со шлюх, и почти столько же — от наркоты.

— Да, — безразлично отозвался Гарри, — дядя Вернон тоже так считает.

Он молчал.

— Мой отец тоже так думал?

Сириус взглянул с недоумением.

— А как ещё он мог думать? По какой ещё причине Локхарт мог появиться среди нас?

— Ну да, конечно.

Гарри снова налил себе коньяк.

— Слушай, — сказал он, улыбаясь бокалу, — если эти… голубые больны, то как же, ну, те, кто были великими? Оскар Уайльд, к примеру?

Сириус хмыкнул.

— Всё-таки ты получил в этом ужасном Палермо хоть какое-то образование, — проговорил он с облегчением. — Ну так, Гарри, всё дело именно в том, что они были больны. Может, будь такие, как Оскар Уайльд, Фредди Меркьюри, Поль Верлен, Чайковский и прочие, нормальными людьми, они прожили бы дольше и счастливее. И создали бы гораздо больше гениальных произведений искусства.

Гарри вдруг взглянул на него с неуловимой искрой, которую Сириус, не знай он своего крестника, принял бы за насмешку.

— Как думаешь, что такое гений? — спросил Гарри внезапно.

Сириус слегка вскинул брови.

— Гений, Гарри, — это гений. Тут не о чем рассуждать. Он творит вещи, которые становятся шедеврами. «Портрет Дориана Грея» — классика английской литературы. За него можно и простить Оскару Уайльду его нездоровые настроения. Впрочем, знаешь, все гении в какой-то степени больны. Они ненормальные люди.

— Но ты восхищаешься их работой?

— Не всякой, — ответил Сириус с осторожностью. — Нужно тщательно изучить, что перед тобой: гениальное произведение или дерьмо собачье. Тот же Пикассо или Гоген — разве это гениально? Дешевый эпатаж. Гениальное должно быть прекрасным. Пикассо всего лишь популярен.

— По-твоему, популярность — доказательство посредственности?

— Я бы не утверждал так категорично, но, в общем-то, так и есть. Популярность — это соответствие низким вкусам.

Гарри нахмурился.

— Как-то это странно, — заметил он, — то есть, высокое искусство — только для избранных?

— Именно. Для тех, кто достаточно умён и образован, чтобы понять и почувствовать. Поэтому, если ты увлёкся искусством и антиквариатом, я помогу тебе разобраться, что стоит купить, а что нет. Сейчас очень модно восхищаться любой ерундой и находить в этом якобы глубокий смысл. Я не стесняюсь признать вслух, что Пикассо писал убого. По меньшей мере, он был со странностями. Увидишь, пройдёт время, и мода на Пикассо исчезнет. Он останется на барахолке истории. Понимаешь, нужно хорошенько взвесить: насколько художник действительно заслуживает внимания, сколько в нём изъянов и несовершенства. Иначе можно купить никчёмную вещь.

— Но какой считает свою работу сам художник, как думаешь?

— Какая разница? Важно только то, дал ли он миру шедевр. Если художник написал дерьмо, то пусть он себя считает хоть трижды гениальным, он всё равно бездарен. Если же он создал нечто гениальное, то он мог сто раз назвать себя дерьмом, от этого его шедевр не перестанет быть шедевром.

Гарри встал и отошёл к окну, где вглядывался в освещающий газон яркий фонарь. Перед глазами мелькали белые пятна.

— Так как же отличить гениальное от говна? — спросил он.

— Время, Гарри, всё само отличит, — закончил Сириус, довольный своим каламбуром.

Но Гарри покачал головой. Белые пятна постепенно краснели.

— А что же современники? О них нельзя сделать никаких выводов? И насчёт времени… Кто-то же был первым, кто назвал шедевр шедевром, а потом это подхватили остальные. Я слышал, что Баха открыл Мендельсон — вытащил из безвестности, с барахолки истории. То есть существует кто-то особенно прозорливый?

— Шедевр остаётся жить во времени! Его для этого не нужно называть шедевром. А современники… в них не стоит вкладываться. Риск очень высок, а новый Бах или Ван Гог рождается отнюдь не каждый день. Сходи в галерею и посмотри, сколько там выставляется! Все они тонут в такой же безвестной куче бездарных художников.

Гарри повернулся. Ему почудилось, будто перед глазами началось извержение вулкана.

— То есть, когда появился Ван Гог, он не валялся в той же безвестной куче? И Микеланджело не называли истопником и паяцем? Пусть разбираются сами, да? А мы подождём и посмотрим, стоит ли на него потратиться и насколько шедеврален его шедевр? — Гарри, весь красный, отмахнулся от Сириуса, который, нахмурившись, встал с кресла. — Ведь мы-то знаем, сколько бездарного говна каждый день уплывает в канализацию! И копать это говно ради какого-то, ещё не факт, что существующего, Ван Гога не стоит усилий и затрат, да? И Оскару Уайльду лучше было бы засунуть паяльник в жопу, чтобы вылечить его от вонючего пидорства, может, тогда бы он создал кой-чего пошедевральнее? А лучше было бы вылечить их всех и сделать нормальными! — прошипел Гарри со злобой. — Счастливыми, успешными удачниками, потому что нормальный художник ни в коем случае не может быть неудачником. Не может сдохнуть с голоду, потому что не продал ни одной из своих картин, или пустить себе пулю в лоб, потому что считал себя говном! Ведь он должен, блядь, только одно: увековечить своё имя, чтобы любители шедевров могли бы подрочить на правильное сочетание букв!

— Гарри!!! — В синих глазах Сириуса зажёгся гнев. — Выбирай выражения!

Гарри рассмеялся отчаянным смехом.

— Я затронул такой серьёзный вопрос, а тебя заботят выражения?

— Ты воспитанный человек, веди себя соответствующе! Меня не смущают ругательства, когда они обоснованны, но ты разговариваешь со своим отцом!

Сириус глубоко вздохнул и добавил уже спокойнее:

— Послушай, я понимаю, ты хотел бы помочь Ван Гогу, Баху или кому-то в этом роде. Но будем называть вещи своими именами: вероятность того, что ты встретишь кого-то подобного уровня, стремится к нулю. Гениев такого масштаба — единицы. Мнящих себя такими гениями — тысячи. Все они, почуяв твою слабость, бросятся на тебя, как гиены на добычу, и будут требовать. Денег, поддержки, внимания, восхищения. А Ван Гог справился и без тебя. Как и все прочие дети, гении тоже взрослеют в одиночестве.

Гарри смотрел на Сириуса с немой беспомощностью.

— И зачем вообще нужны родители, да?

Сириусу не понравился его усталый тон. Взгляд Гарри тоже был каким-то мрачным. Он в последнее время казался гораздо более решительным и взрослым, чем до отъезда Сириуса из Лондона.

— Нельзя опекать всех, — сказал Сириус с раздражением, — на это не хватит сил. Поэтому у каждого есть свои родители. Они считают своих детей будущими Ван Гогами, Бахами и Микеланджело. Я знаю, что тебе было нелегко. Джеймс и Лили погибли — ты был ещё совсем маленьким. Но у тебя есть дядя и тётя, у тебя есть я — у тебя родителей больше, чем можно пожелать. И я считаю, что ты способен на многое. Я всегда на твоей стороне. Не понимаю, что тебя не устраивает. По-твоему, я плохой отец?

— Нет. Ты не плохой отец.

Гарри замолчал.

— Считаешь, на всех сил не хватит?

— Конечно. Душевные силы каждого человека ограниченны. Поэтому люди поддерживают только самых близких.

Гарри снова улыбнулся этой своей странной улыбкой, которая выводила Сириуса из себя. Казалось, Гарри делал вид, что знает что-то, Сириусу недоступное.

— Почему ты улыбаешься?

Но Гарри не ответил. Он вдруг сменил тему, принимаясь расспрашивать Сириуса о том, как он нашёл Гермиону и пригласил на работу.

— Ты видел, что произошло, — заметил он, но в голосе его не было насмешки, только неожиданное сомнение.

— Несмотря на их поддержку, раскол между Уизли нам на руку, — ответил Сириус спокойно. — Ты принял отличное решение, подставив им Грейнджер. Учти, она должна сыграть свою роль правильно, поэтому контролируй всё как следует.

— Знаешь, а я на какое-то время поверил, что она увлеклась одним из них, — сказал Гарри осторожно. Он был уверен, что тот мимолётный испуганный взгляд, который достался ему сегодня от Гермионы, больше никто не заметил.

Сириус покачал головой.

— Гарри, я не просто так выбрал эту девушку и поставил так близко к тебе. Вернон говорил мне, что ты склонен к эмоциональным взрывам. Она не принимает опрометчивых решений и никогда не руководствуется чувствами. Мне составили её полный психологический портрет. Грейнджер — интроверт и логик до мозга костей, на первом месте для неё всегда дело и её репутация. Она человек предсказуемый, потому что не подвержена влиянию порыва.

Гарри подумал об убогой квартирке и обдолбанной Луне Лавгуд, о ночи, которую они с Гермионой провели в одной кровати, а потом вспомнил, с какой вежливостью и вниманием она обошлась с Северусом, финансировавшим тот приют, в котором одно время пребывала её любовница, и усомнился в выводах Сириуса.

— Как же эта её… — Гарри сделал вид, что забыл имя. — Лавгуд?

— У Грейнджер было дерьмовое детство, — сказал Сириус, пожав плечами. — Она ненавидит всех мужиков на свете. Да пусть спит с кем хочет. Две девушки — это всегда так будоражит, верно?

— В отличие от двух мужчин?

— Девушки — это хотя бы красиво.

— Ну да, — отозвался Гарри ровно, — а два мужика — это что-то в стиле Пикассо.

Сириус развеселился.

— Нам с тобой не понять природу противоестественных связей и противоестественного искусства.

— Ты столько расспрашивал о Грейнджер, — заметил он, — а почему не хочешь ничего спросить о Джинни Уизли? Гарри, я не слепой, и видел, как вы ворковали друг с другом.

Гарри и бровью не повёл. Он только снова улыбнулся своей мимолётной, загадочной улыбкой, и Сириус решил, что крестник окончательно пропал.

— Я кое-что выяснил, — добавил Сириус. — Уизли — неплохой выбор. За ней всерьёз увивалось десятка два ухажёров, не меньше, но у неё безупречная репутация. Артур воспитал её как следует. Так что, если хочешь, сын, женись, — бодро хлопнул он Гарри по плечу, улыбаясь. — Даю тебе на то полное благословение. Устроим пышную свадьбу. — Он нахмурился. — Вообще-то я протестант, но Дурсли воспитывали тебя в католической вере… В общем-то, я не буду возражать против католического собора…

На лице Гарри не показалось абсолютно ничего.

— Притормози, — сказал он бесцветно. — Я не собираюсь пока жениться. Рано ещё.

Сириус одобрительно кивнул.

— Это верно. В таких делах торопиться некуда. Приглядись к невесте получше.

Уже уходя, Гарри спросил мимоходом:

— А в Национальной галерее есть картины Пикассо?

— В Англии очень мало его работ. Почти все находятся во Франции и в штатах. Есть несколько в «Тейт модерн». Это художник не для английского менталитета. Мы слишком традиционалисты, а Пикассо своими работами оскорбляет и традиции, и красоту, и совершенство.

— Но кого-то же ты считаешь… — Гарри помолчал, подбирая слово, — великим, совершенным, не знаю, — гением?

Сириус, уже погрузившийся в бумаги за столом, не сразу услышал его вопрос. Рассеянно переспросив, он ответил:

— Разумеется. Для этого существуют классики.

С досадой Гарри воскликнул:

— Но ведь классиками их кто-то назвал! Чей это был выбор? Выбор людей? Так ведь популярность — признак посредственности!

— Их изучали критики, учёные, — ответил Сириус нетерпеливо, — теперь изучают в школах и университетах. Классики и есть гении.

— То есть кто-то неизвестно по какой причине назвал кого-то гением, ещё кто-то повторил, и все приняли это на веру?

Сириус недовольно поднял голову.

— Это разговор ни о чём. Классика существует, и не тебе ставить это под сомнение. Гарри, я занят.

Он снова углубился в чтение, а Гарри промолчал.

___________________

Apres nous le deluge — после нас хоть потоп (фр.)