Царь горы

Глава 63. Тропик козерога

В столице Мадагаскара стоял безжалостно яркий день. Покинув аэропорт, Гарри и Северус на такси выбрались в шумный город. Здесь трудно было отыскать здания выше четырёх-пяти этажей, и даже отели выглядели довольно-таки обшарпанными. Никто здесь не понимал ни слова по-английски. Население было почти сплошь чёрным, все толпились, кричали, хватая Гарри и Северуса за руки и на кашеобразном французском предлагая разнообразные услуги.

— Пошёл вон! — рявкнул Гарри на одного из чернокожих, настойчиво предлагающих им отправиться по городу на пуси-пуси — транспорте, схожем с двухколёсными устройствами рикш. Чернокожий выглядел нетрезвым, а выражение его лица было капризно-жестоким.

Гарри, хмурясь, проталкивался по узким улицам, где торговали всякой всячиной, которая в Англии уже давно была бы на помойке. Продавали всё: старые газеты, обувь из покрышек, поношенную ветхую одежду, еду, которую сваливали в плошки черпаком из одной огромной алюминиевой кастрюли. Даже не думая сполоснуть опустевшие миски, продавец насыпал коричневый склеившийся рис следующему покупателю, тут же хватающему еду рукой и морщившемуся от обжигающе острой пищи. Там же, по узкой улице, непонятным образом как проезжал переполненный автобус, раздвигая торгующих и прохожих, словно Моисей — Красное море. Стайки людей поднимались, как вспугнутые воробьи, и тут же возвращались на места.

— Гарри… — начал было Северус, но тот отмахнулся.

— Ты, что, считаешь нормальным, чтобы мы ехали на этом?! — Гарри обвинительным жестом ткнул указательным пальцем в пуси-пуси. — Да он же нас ненавидит! — сказал он, мотнув головой в сторону местного рикши. — Взгляни!

Чернокожий что-то вяло жевал, томясь у пуси-пуси и бросая в адрес белых туристов взгляды, полные с трудом сдерживаемой зависти.

— Ты просто мог быть вежливее, — отозвался Северус спокойно.

— Не мог. Иначе нас тут ограбят и на детали разберут ещё до наступления ночи. И кстати, береги свой бумажник, — добавил Гарри очень тихо. — Я хорошо знаю такие места. Обчистят в толпе, оглянуться не успеешь.

Северус промолчал, но чуть позже всё-таки уточнил, пристально глядя на него:

— С каких пор тебя останавливает чья-то ненависть?

— А? — переспросил Гарри рассеянно, подходя к торговцу подержанной обувью и одеждой. — Это ни при чём. Ездить на человеке — ниже моего достоинства.

— Похоже, здесь это проявление аристократических манер, — заметил Северус задумчиво, наблюдая, как на очередном рикше подъехала миловидная, полная негритянка, одетая в блестящее золотое платье и с ног до головы увешанная дешёвой бижутерией.

Гарри поднял голову. Его губы скривились.

— Местные гоняют понты. Типа, у неё бабла хватает в экипаже ездить. — Гарри так выделил слово «экипаж», что дальнейшие расспросы Северусу не потребовались. — Я уже такое видел в Ливане. Наверняка тот, у кого здесь драндулет есть — какой-нибудь раздолбанный «пежо» сорок пятого года — вообще султан и царь вселенной.

— Разумеется. Ведь в Лондоне ему, чтобы стать царём вселенной, потребуется «ламборгини» последней модели и платиновые часы, — заметил Северус с долей иронии. — Ах да, и дверь.

Гарри поджал губы.

— Всё давно не так, — ответил он сухо.

— Гарри, я знаю.

Северус мягко смотрел на него, и Гарри оттаял.

Он обернулся к продавцу и на чистейшем французском, правда не всегда грамматически верном, принялся торговаться за коричневые ботинки европейского покроя.

— Зачем тебе обувь?

— Не мне, а тебе. У тебя туфли просолились в море и порядком размокли. Хотя… мне, наверное, тоже стоит взять.

Северус промолчал, а Гарри уже вытащил из кармана толстенную пачку денег. В аэропорту они обменяли часть наличных на местную валюту — ариари. Оторопев, Гарри получил целлофановый мешок, полный пачек по десять тысяч.

— Слушай, — прошептал он Северусу, — это десять тысяч по сто ариари? Но десять тысяч — это ведь три доллара! Куда девать все эти пачки? Да я и тут миллионер!

Чуть позже они убедились, что расплачиваться пачками денег здесь очень даже принято. Но в этот раз Гарри отсчитал от пачки всего несколько купюр и всучил не очень довольному уговором продавцу, продолжая что-то убедительно говорить по-французски. Затем он задал губастому торговцу несколько вопросов, и тот расплылся в улыбке, почёсывая немытую и шерстистую кучерявую голову. Он раздельно произнёс что-то, что вообще не было французским. Гарри старательно повторял за продавцом. В конце концов он протянул торговцу ещё денег и взял с расстеленной тряпки, кроме ботинок, ещё пару вылинявших футболок и две куртки, засовывая всё это в купленный у сидящего по соседству малагасийца поношенный рюкзак.

— Он говорит, ночью здесь холодно, — пояснил Гарри свою неожиданную покупку.

Северус не настолько бегло говорил по-французски, чтобы понять всё, поэтому спросил, что произошло.

— Сказал, что я «хитрый белый вазаха», — пояснил Гарри. — Так они здесь называют белых. Я попросил научить его языку. По крайней мере, теперь я могу сосчитать до двадцати.

Он снова обернулся к сидящим на земле малагасийцам.

— Je m'appelle Alain. Et comment vous appellez-vous?(8)

Торговец перевёл слова Гарри на малагасийский и назвал своё имя почти стеснительным тоном.

— Misaotra! — воскликнул Гарри, кивнув торговцу с улыбкой. — Misaotra! Miteny malagasy aho.(9)

Продавец и все сидящие рядом засмеялись, обнажая белоснежные крепкие зубы.

— Bonne chance! Veloma tompoko! — добавил Гарри, махнув им рукой на прощание.

— Это значит «до свидания», — пояснил он Северусу, когда они отошли в сторону. — Ну, теперь не пропадём.

Билеты в Лондон им удалось взять только на понедельник, а это означало, что четыре дня им придётся пробыть в стране. Гарри отверг предложение Северуса остаться в столице.

— Да тут города три квадратных мили! Лучше уедем куда-то подальше.

Изучив купленную карту, Гарри, пожав плечами, пробурчал, что уж этот остров побольше Сицилии будет.

— Он крупнее даже Англии раза в два, — добавил он задумчиво. — И, представляешь, здесь почти нет пассажирских поездов!

Гарри привёл Северуса на автовокзал, расталкивая назойливых хелперов. Изучив таблицу, он вскоре вернулся из кассы с билетами.

— Ехать часов восемь. Но мы, конечно, так далеко не поедем. Выйдем где-нибудь пораньше. — На возражения Северуса он объяснил: — Я уже выяснил где, что и как, не беспокойся. Местная билетёрша — просто прелесть что за тётка. У неё семеро детей, и, знаешь, я бы не отказался стать восьмым.

Он поглядел в ошарашенное лицо Северуса, который внезапно расхохотался, а потом крепко схватил Гарри за локоть.

— Поехали… хоть на луну.

Гарри смотрел на него с подозрением.

— Почему мне кажется, что ты не только это хотел сказать?

— Потому что так и есть, — ответил Северус, выходя к раздолбанному автобусу с выбитыми стёклами. Толпа одетых в разноцветные тряпки малагасийцев галдела у входа. Никто не мог разместиться как следует, потому что большинство пассажиров везли багаж: матрацы, соломенные сундуки, подушки, живых куриц и поросят, лопаты, бутыли. Последний пожилой малагасиец пытался утрамбовать в автобус сопротивляющуюся изо всех сил козу. Все ругали его, вертелись, толкались, рассовывали свои тюки, и Гарри с Северусом оказались втиснуты в полтора сиденья. На оставшуюся часть уселась крупная негритянка с двумя курицами под мышками.

— О чёрт, — пробормотал Гарри, тяжело дыша и обливаясь потом. Несмотря на отсутствие стёкол, из-за жары, кучи народу, поросят, куриц и козы, в автобусе было невыносимо. — Ты как?

— Выживу, — спокойно ответил Северус, просовывая зажатую руку Гарри за пояс. Было так тесно, что этот поступок вряд ли бы удивил кого-то, даже если бы стал заметен. — Пожалуй, ты прав, здесь нас точно не найдут.

— Так что ты собирался сказать и не сказал? — пробормотал Гарри ему на ухо, когда они тронулись с места.

— Но я же не сказал.

— Эй!

— Перестань, Гарри, — сказал Северус тоже ему в ухо — их поза позволяла только такой вид общения. Автобус трясло на каждом ухабе и колдобине, и Северус пару раз приземлился губами Гарри в ухо. — Ты самый удивительный подарок, который преподнесла мне жизнь за последние лет пятнадцать.

Глаза Гарри улыбались. Он смотрел куда-то в сторону, а потом почувствовал, как рука Северуса осторожно скользнула по его вспотевшей пояснице. Гарри тайком погладил его руку. Они молчали. Коза истошно блеяла. Автобус ревел и подпрыгивал. Курицы кудахтали.

— А водитель, похоже, знает весь местный мат, — заметил Гарри безмятежно, прислушиваясь к звукам в автобусе. — Жаль, такой материал пропадает. Эх, такая песня — и ни черта непонятно!

Водитель действительно не замолкал уже минут пятнадцать. Сидевшие впереди орали на него, поросёнок побольше хрюкал и топтался у ног водителя, из-за чего тот отвлекался, отшвыривал ногой поросёнка и матерился ещё сильнее в ответ на возмущенные выкрики хозяина живности.

— Интересно, многие ещё так живут? — спросил Гарри задумчиво.

— Восемьдесят процентов населения планеты.

Гарри почему-то помрачнел.

— Этого не может быть.

Помолчав, он добавил:

— Ну ладно, может, но не восемьдесят же процентов?

— Ты был в Ливане. Ты вырос на Сицилии. Ты видел трущобы Лондона. В некоторых странах столица — единственное цивилизованное место. Что, по-твоему, ты увидишь в мелких городах Аргентины или Венесуэлы, за пределами нескольких курортов юго-восточной Азии, на просторах Индии? Я не говорю уже о странах Африки и среднего востока. Гарри, я достаточно путешествовал, чтобы утверждать, что я тоже кое-что повидал. Поэтому я не могу всерьёз воспринимать людей, которые беспокоятся о марке машины, или о том, что им нужна последняя модель телефона, или о ярлычке модной одежды. Я вижу в каждом из них эту негритянку, что ехала сегодня на пуси-пуси. Она стеснялась бы отсутствия денег на рикшу, но она не смущалась гнать его как скотину. Для неё он не человек — средство удовлетворения амбиций. Сообща мы можем делать мир лучше, нас много, и, учитывая современные объемы производства, уже никто не должен быть голодным, но люди голодают. И здесь тоже. Ты знаешь, что на Мадагаскаре средняя зарплата учителя — около двадцати долларов? Здесь я был бы нищим. Я не мог бы заниматься музыкой, потому что, кроме музыки, человеку нужен хлеб, нужна одежда, чтобы не замёрзнуть. Возможно, ему даже нужен транспорт, чтобы передвигаться. Но ведь главное в этих вещах — не имена, а их функционал. Машина должна ездить, телефон — звонить, пальто — греть, а часы — показывать время. Это чего-то да стоит, это облегчает нам жизнь, но имена ничего не стоят. Если ты не можешь отличить Тулуз-Лотрека от этикетки на консервной банке, во сколько ты оценишь его имя? Если часы за двадцать фунтов надёжно выполняют свою функцию, я не понимаю, для чего тратить на них полмиллиона. Я люблю ту скрипку, потому что она мастерский инструмент, даже не потому, что её сделал великий мастер. Я выбрал бы её в темноте среди сотен безымянных инструментов, не зная, чья рука создала её. Люди, которые видят в вещах чьё-то имя, марку или цену, кажутся мне немного безумными. — Северус покачал головой. Гарри видел, что он был откровенен. Может, он не был во всём согласен, но доверие, которое выказал Северус, согрело ему сердце.

— Кое-кто из этих людей, — Северус незаметно кивнул в сторону пассажиров, — готов был бы убить, лишь бы оказаться на твоём месте. Так же, как это делал ты ещё несколько лет назад, потому что езда на рикше, или на «ламборгини» и в твоих, и в их глазах ставит тебя выше. Как долго понадобится удовлетворять нашу жадность, чтобы каждый из нас — каждый — был сыт и понял, наконец, что ни миллион, ни два, ни пять не делают нас ни выше других, ни счастливее? Но пока люди голодны, — он снова кивнул в сторону измождённого малагасийца с козой, — они не поймут этого. Многим из нас придётся пройти этот путь и наесться вдоволь часами, машинами и телефонами, забыть о своём убогом и голодном прошлом. Я тоже голодал и тоже дрался за право быть тем, кто я есть, но не будь стипендиальной программы, не будь Стэнфорда, его работы и его фонда, я никогда не был бы счастлив, потому что мне не удалось бы играть. Я боролся бы за выживание. Почему, как ты думаешь, большинство деятелей искусства в прошлом были благородного происхождения? Вовсе не потому, что среди черни не было великих талантов. Просто им нужно было есть и некогда было заниматься искусством. Но те, кто презрел материальное, умирал от голода, страдал от непонимания и всё-таки продолжал своё дело, продолжал создавать — музыку, картины или поэзию — они и стали теми великими, о которых мы так много говорили. Они несут из прошлого пример всем нам, потому что стремились к высшей свободе — свободе творчества, пока и они сами, и люди в массе своей были попросту голодны. Мы, кто сейчас занимается искусством, шли за ними и учились у них, и другие следом пойдут за нами и будут учиться у нас.

Гарри помолчал.

— Кто-то из совета попечителей фонда занимался подпольными съемками детского порно. Что тебе скажут? «Благими намерениями…» Я знаю это выражение, Северус. Тот, кто ни во что не вмешивается, скажет тебе, что он приносит меньше вреда, чем ты или Стэнфорд. Ведь не будь фонда и приютов, эти педофилы не получили бы возможность снимать видео.

— Этот хорошо известный аргумент используют противники христианства. Не будь Иисуса, не было бы пролитой крови во имя Иисуса. Не было бы инквизиции, тамплиеров, крестовых походов, войны католиков и протестантов.

— Ну да.

— Итак, по версии «Библии» Иисус пролил кровь за них. Но он не выбирал за них. Гарри, где твой выбор убить или пощадить? Где твой выбор отдать или взять? Здесь, — Северус больно ткнул его в сердце. — Люди убивали во имя Иисуса и убивали во имя Гитлера. Это тоже всего только имена. Это мог быть Мохаммед, Александр Македонский, королева Бургундская, родина или простая алчность. Назови как хочешь, найди любую причину какую хочешь, но поднять своё оружие или опустить его — это выбираешь ты. Неважно, чьим именем ты прикроешься как щитом, у тебя есть свобода воли. Религиозные догмы, как и любое другое явление в жизни, можно обернуть во благо, а можно — во зло. Это не характеризует сами догмы: они неживые, а потому — объективные. Оживляет их только человеческий разум: даёт им власть судить и убивать других. То, как ты истолковываешь некую аксиому, характеризует только тебя, но не постулат. Поэтому в любой религиозной догме, так же как и в действиях Иисуса, ровно столько добродетели или порока, сколько есть в тебе.

Гарри, задумавшись, спросил:

— Это как Бетховен, который всё о себе сам сказал?

— Да. Всё это также касается искусства и его критиков. Как и религия, искусство — разновидность духовного опыта. Есть творец и его творение. Выпустив творение в мир, творец уже не отвечает за него, его произведение искусства свободно, оно существует, чтобы через него другие люди определяли самих себя, видели в его отражении свои вопросы и свои же ответы на эти вопросы. Есть абсолют, если хочешь, абстракция добра и зла, в которую ты вкладываешь именно то, что есть в твоём сердце. И то же самое делает каждый человек на земле. Любое наше действие влечет за собой последствия. Что могли бы сказать Иисус и Будда, Махатма Ганди и Ницше и даже Гитлер? Будут сердца, которые мы тронули, и глаза, из которых текли слёзы счастья и печали, но будут и те, кто станет убивать во имя нас и ополчать против нас. Ты сердишься из-за того, что если есть Бог, или Дао, или высший разум, или великий алгоритм, — зови как хочешь, — почему мы видим то, что видим вокруг? Потому что всем нам дана свобода выбора. Ты снова спросишь почему? Потому что, ты сам сказал, бог хотел бы любви равного себе, а как мы станем равными богам, если остановится эволюция, не будет возможности выбора? И это возвращает нас к твоему замечанию, что те, кто ни во что не вмешивается, считают своё невмешательство бóльшим благом. Нельзя требовать от тщедушного человека силы перевернуть землю. Пусть не вмешиваются. Ты не сможешь никого заставить о ком-то заботиться, и никто не может дать больше того, что имеет сам. Немногие способны заботиться даже о себе; ещё меньше тех, кто способен заботиться о других. Пусть думают о себе — это тоже важно. Каждый выбирает свой путь.

Гарри привалился к боку Северуса теснее и сказал лукаво:

— Знаешь, что циники сказали бы сейчас про тебя? Что ты такой весь из себя правильный... И пыжишься… В смысле, сам считаешь, что ты круче остальных, потому что такой весь понимающий, и вообще, ты говоришь, как проповедник. И… Я не знаю, как таких людей называют. Романтиками? Ах да… идеалистами.

— Я не идеалист, Гарри, — вымолвил Северус тихо. — Я знаю, какими бывают люди и на что они способны. Я знаю, как устроена жизнь на нашей планете. Но жить и умереть я хочу по собственным правилам, так, как выбрал я сам. Я не позволю определить мою жизнь тем, кто глумился надо мной, прилюдно раздевал на потеху, разбивал мой инструмент. Тем, кто использовал цинизм как единственное доступное оружие, ждал моего разочарования, желал, чтобы я потерпел поражение и признал, что слаб, что должен жить по «их» правилам. Тем, кто хотел раздавить меня и мои мечты.

Гарри поджал губы, стараясь выглядеть сдержанным и рассудительным, но внимательный наблюдатель заметил бы, что он взволнован и огорчён.

— Самое простенькое дело — пачкать чужие мечты. Они слишком светлые. Нежные, — добавил он после паузы, старательно скрывая улыбку. Он чересчур смущался этого слова.

Северус внезапно взял его руку и чуть склонился к нему. В этом жесте Гарри вновь ощутил знакомый ток чего-то необъяснимого. Как будто любовь циркулировала между ними, словно невидимая нежная субстанция.

— Да, я думал, мечты белые и нежные, как лебеди, или облака, или морская пена, — торопливо заговорил Гарри, сжав его руку в ответ, — но твои — твои твёрдые и решительные, как из воронёной стали, как будто не мечты, а меч. Я знаю, что твои слова не просто слова. Ты много сделал и для меня, и для Колина, и для Драко, и для других. Просто… не знаю… наверное, я хочу, чтобы и другие верили тебе тоже. Дядя точно бы сказал, что ты чокнутый или просто… лицемер. А, ну и пыжишься, да. Я не знаю, как его можно было бы убедить в том, что ты прав.

— Никак. Людей, которые считают, что уже нашли ответы на свои вопросы, ты никак не переубедишь. Да я и не пытаюсь убедить тебя в своей правоте, я просто делюсь с тобой своим опытом. А какие выводы ты сделаешь из собрания мнений разных людей — это уже твоя забота. Я, как и все, только делаю то, что считаю правильным. Что же касается проповедей, в общем-то, мои слова имеют не такое уж отдалённое отношение к религии. Есть законы разума, но есть и законы сердца. Религия — любая — только предлагает этот готовый набор законов, заметь, одних и тех же, если ты заглянешь в них чуть дальше глупых ритуалов вроде песнопений или вырубки ёлок в Рождество. Они делают сердце сильным и мудрым. Ты этот набор можешь отыскать и сформулировать сам для себя, религия только предлагает готовый шаблон.

— Ты не считаешь себя ни христианином, ни буддистом, ни кем-то вроде, но и не считаешь себя атеистом.

— Отвергнуть религию следовало давно. Человек должен был провозгласить себя атеистом для того, чтобы стать свободным от манипуляций. Но чьих манипуляций? Нечистоплотных священников, религиозных фанатиков, корыстолюбивых кардиналов, алчных сектантов. Людей, Гарри. Тех, кто пытается извлечь вполне себе материальную выгоду из того, где её в принципе быть не может. Но не будешь же ты наивно полагать, что, провозгласив себя атеистом, ты поднялся на Эверест знания и выше некуда развиваться? Мир немного сложнее случайности. Можно отвергнуть религию, но человек продолжит свой подъём на непознанные вершины, потому что вера — это всего лишь интуитивное знание. Но мы по-прежнему фанатично нетерпимы, хотя и наука, и религия, — подлинная наука и подлинная религия, а не порождение запретов, бюрократических проволочек и бессмысленных церемоний, — сёстры по духу. Они ищут ответы. Кто ты есть? Что ты есть? Они настоящая живая мысль, радость жизни и её торжество. То, с помощью чего человек выражает свою любовь к миру и к тому, что мир принял его.

Гарри молчал. Он смотрел в окно, где мелькали джунгли и изредка — крохотные деревни на десяток соломенных хижин.

— Выходит, жизнь проще, чем кажется.

— Именно.

Гарри выскочил из автобуса следом за Северусом. Взвалив на плечо рюкзак, он махнул рукой куда-то по направлению дороги.

— В той стороне город. А неподалёку есть деревня. Идти около часа.

— Как твоя нога?

— В порядке.

Он посмотрел на Северуса с неожиданной нерешительностью.

— Мы могли взять машину напрокат, но автобусом ведь надёжнее… У моего дяди не так много возможностей отыскать нас здесь, а учитывая, сколько народу ездит автобусами, в том числе белых…

— Не говори глупостей. Пойдём. — И Северус зашагал по тропинке.

Они довольно быстро прошли по тропинке полосу джунглей и вышли к океану. Сбоку высились горы, покрытые густым лесом. Гарри, щурясь, взглянул на ослепительно голубое небо и, порывшись в рюкзаке, вытащил оттуда купленные футболки. Одной он повязал себе голову, а вторую отдал Северусу.

— Ещё я взял еды, — сообщил он. — На вокзале был магазинчик.

Они вышли к деревне не так скоро, как ожидали, и когда перед их глазами предстало малагасийское рыбацкое поселение, оба обливались потом и изнемогали от жары.

Дома по большей части были из соломенной дранки, но крыши кое-где оказались покрыты кусками проржавевшего железа и ломаного шифера. У одной из хижин в землю был врыт огромный зонт, из тех, что обычно ставят торговцы. Часть спиц сломалась, а когда-то яркая ткань перемежалась вставками из посеревшей дерюги. Под зонтом валялись несколько кокосов и связки перезрелых бананов, от которых шёл запах подбродивших фруктов. Особенно рады этой картине были мухи и туча мелкой мошкары.

Жители деревни сновали туда-сюда, но появление Гарри и Северуса заставило всех остановиться и с любопытством разглядывать пришедших. Вокруг них столпились чернокожие женщины в пёстрых одеждах и с короткими жёсткими, как шерсть, волосами; дети, одетые в чиненую-перечиненую одежду. Домотканые рубашки мешались с фабричными футболками, и на футболках Гарри прочёл самые странные надписи вроде «US Army» или «Do you wanna drink cool mojito?». Кое-кто смущался или хихикал, две-три молодые женщины с большими тюками на головах смотрели на Гарри и Северуса с жадным интересом. Дети стеснялись, улыбались и жались друг к дружке. Мужчин не было видно — подошли только двое стариков, да у входа в одну из хижин сидел крепкий, коренастый малагасиец и с помощью паяльной лампы занимался ручным изготовлением алюминиевых кастрюль, черпаков и мисок.

Гарри выступил вперёд и, не очень ловко выговаривая, произнёс несколько слов по-малагасийски. Женщины заулыбались, закивали и показали в сторону одной из хижин в центре деревни.

— Там живёт вождь, — пояснил Гарри.

На чудовищной смеси французского, малагасийского и языка жестов вспотевший от умственных усилий Гарри договорился с вождём, что они займут одну из пустующих хижин.

— Правда я пообещал, что мы там стену починим, — добавил Гарри, когда они отправились изучать своё новое жилище.

Хижина была заброшенной и находилась между деревьев чуть в стороне от деревни. Кусок стены действительно выпал, и стянутый лианами тростник догнивал на песке. Гарри осмотрел дыру в стене. Внутри хижины, кроме колченогого стола и грубого табурета, ничего не было. В углу виднелась угольная печь.

— Нужно узнать, где здесь пресная вода, — сказал Гарри задумчиво. — И нам не помешает пара одеял.

Северус попросил у него нож. Гарри не любил чувствовать себя безоружным, а потому купил карманный складной нож сразу же по приезде на остров. Со смешанным чувством он отдал своё оружие. Уходя, Гарри оглянулся и увидел, как его любовник сел на поваленный ствол пальмы и принялся очинять ножом трубки тростника.

Северус проводил его взглядом. Гарри отсутствовал довольно долго. Вернулся он с огромным тюком и с ещё одним ножом, побольше предыдущего, напоминающим мачете. Северус вздёрнул брови и с усмешкой покачал головой.

В тюке оказались цветастые шерстяные одеяла, соломенные матрацы и нехитрая кухонная утварь. Сверху тюка были примотаны бечёвкой три огромные связки бананов.

— Заплатил за всё пять баксов, — сообщил Гарри, недоумённо оглядывая барахло. — Кажется, они были в шоке. Тут никто в глаза не видел таких денег.

Северус улыбнулся своей мимолётной улыбкой. Он продолжал молча обрезать тростник, и Гарри невольно ощутил спокойствие сродни тому, что бывает в океане в штиль. Он оглянулся. Океан и впрямь был похож на озеро.

— Иди за водой, — сказал Северус неожиданно, забирая у него верёвку, — я здесь закончу.

Гарри кивнул. В нехитрых хлопотах некогда было думать о своих чувствах и о том, что произошло. И Англия, и Сицилия остались где-то далеко, а здесь с ним сидел по-прежнему спокойный Северус, сняв рубашку и закатав до колен свои чёрные брюки. Казалось, он ничуть не беспокоился, что накануне под покровом ночи сбежал от крёстного отца сицилийской мафии, оказался вместе с Гарри в странной и далёкой стране и теперь сидел на берегу океана и вязал тростник.

На этот раз Гарри возвращался, сгибаясь под тяжестью кадки с водой, которую, как рюкзак, нёс на спине. Вокруг Гарри прыгали чернокожие ребятишки, а на его голове таращил глаза, подворачивая под себя длинный, гибкий хвост, пушистый лемур. Животное пыталось выхватить из рук кусок банана, которым Гарри неловко тыкал снизу.

— Уф! Ну и тяжесть! — воскликнул он, занося кадку в хижину. — С водой тут напряжёнка. Местные ходят за пять километров в горы. А поселиться там нельзя: одни скалы, ровного места нет, а в период дождей ещё и наводнения, представляешь? — Голос Гарри звучал глухо, потому что Северус уже успел приделать выпавший кусок стены из тростника. — Ну вот. Жить можно. Эй, хватит мне волосы выдёргивать! — Последние слова, видимо, предназначались лемуру.

Дверь в хижине, как ни странно, была на месте. Северус остановился на пороге и огляделся. На полу были постелены соломенные тюфяки, ещё два, поменьше, Гарри использовал вместо подушек. Сверху он набросал одеяла. На стол Гарри выгрузил бананы. Лемур крался между кастрюль и мисок, с интересом поглядывая на плоды. Не успел Гарри даже шагнуть в его сторону, как пучеглазый примат схватил всю связку и попытался спрыгнуть с ней со стола. Бананы грохнулись, придавив перепуганного лемура, который взвился, зашипел и стал улепётывать прочь из хижины. Гарри покачал головой.

— Вот жадина, — сказал он со смехом. — Жаль, что сбежал. Он пришёл на водопой, я подманил его бананом, и, похоже, он был рад со мной познакомиться. Вообще я их уже с десяток видел. Они тут с местными в большой дружбе. Ты уже всё сделал, что ли? Надо было меня дождаться, я бы помог.

Северус не отвечал. Он уже по привычке задумчиво наблюдал за Гарри, прислонясь к дверному косяку, но Гарри был слишком занят обустройством, чтобы обратить внимание на его взгляд.

— Ты выкупался? — спросил Гарри, обратив внимание на мокрые брюки Северуса.

— Да, немного.

Выйдя наружу, Гарри тоже стащил с себя пропитавшуюся потом футболку и остался в одних джинсах. Солнце уже клонилось к закату и золотило воду. Тёмные волосы Гарри и его загорелая кожа приобрели более тёплый оттенок, а глаза казались ярче обычного. Гарри улыбался той спокойной улыбкой, которая появлялась на его лице в особенно счастливые для него моменты. Он смотрел Северусу в глаза, а потом неожиданно подскочил к нему. Рука Гарри оказалась у него на талии, а губы прижались к его губам торопливо и нежно.

— Я скоро вернусь, — прошептал он, сбрасывая с себя джинсы, и, взметая вокруг себя песок, полетел в океан.

Плескался он, пока солнце не исчезло за горами. Мгновенно наступила темнота. Гарри вылез и отряхнулся, как пёс, стирая остатки воды футболкой.

В хижине горел слабый свет. Северус поджёг плошку козьего жира, которым здесь пользовались вместо свечей. Он уже лёг, заложив руку за голову и задумчиво разглядывая соломенную крышу.

— Если пойдёт дождь, будет плохо, — заметил он.

Гарри смотрел на чадивший огонёк. В плошке лежала крохотная тряпочка, и её нити постепенно чернели и сворачивались. Он тряхнул ещё влажными волосами и сел на соседний матрац, поджав ноги. Огонь подплясывал, мягко отражался от стен из тростника, оттенял красные и коричневые ромбы на одеяле. Глаза Гарри казались почти чёрными.

— Прости, — сказал он, всё ещё глядя на огонь. — Мы действительно могли остаться в отеле в столице. Я не думаю, что дядя вообще станет теперь меня искать. Решил не идти на риск. Он мог пустить людей Дамблдора по нашим следам.

— Разве он не станет искать тебя, когда ты вернёшься в Лондон?

— Нет. Я больше ему не нужен.

Северус приподнялся на локте. Его чёрные глаза и волосы блестели от красноватого света.

— Я не понимаю.

Гарри вздохнул.

— У него соглашение с Дамблдором, ты сам мне передал их разговор. Я не знал. Это значит, что моё положение в Лондоне не такое прочное, как я думал. Дядя не станет поддерживать меня, у него есть более сильный союзник. Я думал, что у нас что-то вроде… э-э… уговора.

— Паритет?

— Наверное. Контроль над Лондоном — это… ну, почти контроль над миром. Международные связи, там, и всё такое. Мне без поддержки дяди не удалось бы возглавить дела в Англии, а для него я гарантия контроля. Но раз дядя сотрудничает с тем, кто сильнее меня… В общем, я теперь сам по себе. Конечно, у меня есть союзники в Лондоне. Есть крёстный. Есть ещё кое-кто. У дяди руки коротки туда дотянуться. Да он и не станет этого делать. Ему это невыгодно, — повторил Гарри свою волшебную фразу. — Даже если бы я не стремился сейчас оттуда уйти и мне пришлось бы удерживать свои позиции в Англии, мы не смогли бы разорвать наши с дядей договорённости.

— А Дамблдор?

Гарри молчал.

— А что «Дамблдор»? — ответил он с уклончивой улыбкой. — Ему не так-то просто меня устранить. Для того чтобы ликвидировать кого-нибудь, у Дамблдора есть я и мои люди. Он мог воспользоваться помощью моего дяди на Сицилии, а чтобы избавиться от меня в Лондоне, ему придётся очень постараться. Как и мне, — добавил он задумчиво, не заметив, что Северус напрягся при этих словах.

Он потянул Гарри за руку, вынудив его лечь. Соломенный тюфяк зашуршал, одеяло укрыло обнажённого Гарри, стащившего с себя мокрые трусы. Тёплая рука легла ему на талию.

— Ты весь мокрый и замёрз, — сказал Северус тихо, проводя кончиками пальцев по его бедру.

Гарри обернулся и поцеловал его. Кожу покалывала тонкая ткань чужих брюк. Гарри мягко опустил руку и расстегнул пуговицы.

— Колется, — прошептал он, стаскивая с Северуса брюки вместе с бельём.

На коже появлялись красноватые отблески то ли от горящей плошки, то ли отсвечивали красные ромбы на одеяле. Гарри скользнул рукой по телу любовника и пробормотал:

— Будь со мной.

Он пытался перевернуть Северуса на спину, но тот не дал, и они уже знакомо боролись за главенство, пытаясь поцелуями, объятиями и ласками заставить друг друга сдаться. Они переплелись ногами, шумно дыша, целуясь и прижимаясь всем телом. Северус, приникая губами к его, прошептал:

— Тише, тут наверняка всё слышно за милю.

— У нас здесь есть что-нибудь? — чуть слышно пробормотал Гарри. Ночью ему всегда трудно было противостоять Северусу, поэтому сейчас Гарри заботило только то, чтобы между ними всё продолжилось, хотя Северус прижимал его к соломенному тюфяку.

— Козий жир.

Гарри вывернулся из-под любовника и дёрнулся в сторону стола, но Северус поймал его за щиколотку. Гарри ойкнул, уронил табуретку и растянулся на ворохе шерстяных одеял. В руке, однако, он с торжествующим видом сжимал ещё одну плошку, подобно той, что догорала на столе.

Когда дело доходило до анального секса, Гарри всегда был особенно нежен. Сам он в глубине души ужасно смущался этой своей склонности. Он выискивал в ней признаки женского поведения и оттого терялся, ещё даже не приступив к действиям. Ему казалось, что он ведёт себя как девчонка, или трансвестит, или как стереотипный женоподобный гомик — все эти пугающие мысли каждый раз кружились у него в голове. Но ещё он хорошо помнил безымянные развороченные зады, которые ему приходилось видеть, и потому был даже чересчур заботлив, когда речь шла о его любовниках. Он был настойчив и жаден, жался, урчал, ласкал нетерпеливой рукой, брал в рот, гладил, елозил, но когда прикосновения становились интимнее некуда, робел, опасаясь причинить боль. Гарри даже самому себе стеснялся признаться, что эти его долгие ласки, бесстыдные и откровенные, призванные подготовить и растянуть задний проход, вызывали приливы собственного мучительного возбуждения.

— Тебе не было больно? — прошептал он прерывистым голосом.

— Всё хорошо.

Северус притянул его к себе, опрокинул на одеяло и поцеловал. Гарри не очень его понимал. Все, с кем он был раньше, никогда не проявляли ни такой настойчивости, ни стремления вести и отдавать. Конечно, Северус был каким-то… не очень правильным геем. Наверное, с женщинами он вёл себя именно таким образом. Это был просто стереотип поведения, который Северус перенёс на свои новые отношения, но Гарри не отпускала мысль, что это было не совсем так. Но ведь он предлагал поменяться? Гарри был готов лечь под него, подставиться — при этой мысли у него вдруг сбилось дыхание — Северус ведь сам сказал «нет»? Положим, Гарри грызло лёгкое любопытство попробовать это с тем, кому и вправду можно было доверять. Северус, ничуть не смущаясь, пошёл ему навстречу, но Гарри не знал, как оставаться уверенным в своих силах, если его поимеют в зад. Почему-то эта картина снова мелькнула в голове, и Гарри сильной рукой прижал к себе лежавшего на нём Северуса. Вопросы остались без ответа, потому что Северус, который сам ему отдался, который ему принадлежал, одними своими поцелуями в губы заставлял обо всём забыть. И Гарри снова совсем не был уверен, что это Северус здесь кому-то принадлежит, потому что это Гарри шептал о любви, не в силах сдержаться, сходил с ума от ревности, ласкал его, а когда любовник ласкал его в ответ, окончательно терял голову и согласен был на всё — на всё, только бы Северус не оставлял его.

Плошка с жиром догорела, и фитиль потух. Сизый дымок развеялся. Гарри вдруг почувствовал, что было слишком холодно. Он притянул Северуса ближе, по-хозяйски обхватив обеими руками. Глаза его слипались, а Северус молчал. Гарри очень быстро провалился в сон, не зная, что сразу перевернулся на бок, на котором привык спать. И тогда Северус обнял его и, накрыв ещё одним одеялом, подгрёб под себя, жарко дыша ему в шею. Он прошептал на ухо несколько слов, но Гарри спал.

* * *

Северус проснулся в одиночестве. Было по-утреннему холодно, птицы пронзительно кричали, а в отдалении уже слышался гомон местных жителей. Северус поднялся с тяжёлой головой — спать на открытом и холодном воздухе он не привык. Гарри сидел спиной к хижине и смотрел, как в океане поднимается заря. Солнце ещё не показалось из-за горизонта, но в воздухе чувствовалось предрассветное напряжение — ожидание жизни.

Край солнечного диска окрасил всё в багровые тона. Зелень стала ярче, теряя ночную синеву, вода на мгновение показалась кроваво-красной, а потом заблестела. Солнце стремительно поднималось, огромное и красное, заставляя вспыхнуть всё вокруг. Рыбацкие лодки малагасийцев показались далеко в океане.

Северус опустил руку Гарри на плечо.

— Я тебя люблю, — сказал Гарри как-то смиренно, глядя в даль моря.

Когда Северус сел рядом, он добавил:

— Так что же, это правда — про рай в шалаше?

— Ты не выдержишь здесь больше недели, — заметил Северус, усмехнувшись.

Гарри ухмыльнулся и вскочил.

— Хочешь пари миллионов на четырнадцать?

Он снова пулей полетел в океан. Увидев этого ихтиандра в воде, Северус понял, что значило для Гарри, выросшего на тёплом берегу моря, оказаться в Лондоне. Гарри нырял и плескался до тех пор, пока рыбацкие лодки деревенских жителей не вернулись в бухту. Северус видел, как он подошёл к местным и, энергично жестикулируя, принялся их о чём-то расспрашивать. Рыбаки сперва молчали, вежливо улыбаясь, но когда Гарри поднял какие-то рыбацкие снасти и принялся ими трясти в воздухе, оживились, заговорили наперебой на своём непонятном языке. Гарри закатывал глаза, снова что-то пытался объяснить, потом повёл рыбаков к одной из лодок и, тыча куда-то пальцем, горячо убеждал в чём-то. Это закончилось тем, что он отправился в море вместе с парой малагасийцев, пока остальные грузили рыбу на берегу. Северус же занялся нехитрым обедом, потом смастерил ещё один табурет и укрепил стену ещё одним слоем связанного тростника. Он делал всё не торопясь, изредка поднимая голову и наблюдая за Гарри, который, вернувшись из своего плавания, опять о чём-то болтал с местными. Северус покачал головой. Не прошло и двух дней, а Гарри уже умудрялся объясняться по-малагасийски, как будто жил здесь целый сезон. Вот он о чём-то уже опять договорился с вождём — как только ему это удаётся? — и, взяв в руки топор, принялся колоть дрова возле дровяного сарая. Крепкие мышцы его напрягались, и Гарри с силой замахивался и так же с силой раскалывал поленья. Чернокожая ребятня прыгала вокруг него, дёргая за привязанное к поясу мачете, а Гарри шугал их с уверенной улыбкой. Прекратив ненадолго рубить дрова, он снял мачете и принялся что-то строгать из куска дерева. Северус не смог различить что, но дети завизжали и принялись выдирать игрушку у Гарри из рук. Как только подарок перекочевал к детям, Гарри был забыт. Те сосредоточенно выхватывали игрушку друг у друга, а Гарри поднял на Северуса весёлый взгляд «мол, что поделаешь». И Северус оставил в покое тростник. Усевшись на порог хижины, он просто позволил себе смотреть на Гарри, как смотрят на закат и рассвет, на океан и горы — на вечное и незыблемое. И если на любовь можно было смотреть, Северус теперь знал как.

— На обед будет рыба, — сообщил Гарри, притащив к хижине несколько крупных поленьев и хворост. — Вот такая, — он развел руки на ширину плеч.

Свободного времени ни на что постороннее не оставалось. В суровых условиях, несмотря на тёплый климат, время утекало как песок на бытовые мелочи вроде приготовления обеда или организации туалета и питьевой воды. Гарри взял на себя проблему с водой и колкой дров, мотивируя это тем, что Северусу он ни за что не позволил бы рисковать руками и мышцами спины. Поэтому по несколько раз на дню Гарри отправлялся наверх в горы, навьючив на себя деревянную кадку. Возвращаясь, он каждый раз шутил, что присоединился к местному коллективу рикш, но Северус видел, что он был, пожалуй, доволен. Гарри не смущал физический труд. Среди местных мускулистых мужчин и женщин, выросших на берегу океана и всю жизнь занимавшихся тяжёлой работой, в уже потрёпанных джинсах и линялой футболке он смотрелся так же естественно, как и в вечернем костюме на балу у Малфоев. Гарри умел сливаться с окружающим миром и соответствовать его требованиям, но теперь Северус в полной мере увидел в нём ту грацию и силу тигра, которая в Лондоне казалась всего лишь намёком на будущее «я».

Северус не слишком часто размышлял о любви и не очень разбирался в её тонкостях. Ему трудно было выражать свои чувства и нелегко формулировать их словами. Наверное, другим он казался холодным и спокойным человеком, не склонным к эмоциональным всплескам. Разумеется, это было не совсем так. Но если и появлялось в его жизни чувство, похожее на его страсть к музыке, то это было чувство к Гарри. Северус с детства не знал зависти, но, наверное, испытывал что-то похожее по отношению к силе и лёгкости, с какими Гарри умел говорить и любить жизнь. Северус хотел бы повторить свои слова и сказать другие, но говорить он не умел и не любил. Сказать слова очень просто — просто дать им сорваться с языка, особенно если они отражают настоящие чувства, но этого-то он и не мог добиться. Гарри, напротив, обладал даром озвучить словами всё вокруг. Северус не придерживался заблуждения о дешевизне слов. Уж он, когда-то будучи скрытным и молчаливым подростком, а теперь — не менее сдержанным и немногословным взрослым, хорошо понимал, что значит талант, которого у тебя нет.

Он размышлял об этом, улёгшись на соломенный тюфяк. Океан тихо шумел, были слышны детские крики и пение птиц. У Северуса не было отпуска уже лет восемь, не считая того времени, которое он провёл с Гарри во время своего вынужденного пребывания в его квартире. Эту неожиданную поездку он воспринимал, скорее, как отдых и поэтому просто лежал на спине, закинув руки за голову. Когда Гарри вошёл в хижину, Северус не пошевелился.

— Обедать будешь? — спросил Гарри с порога.

Северус приподнял голову.

— Иди сюда, — предложил он, протянув руку.

Гарри с недоверчивой улыбкой опустился рядом с ним, и Северус прижал его к себе.

— Гарри… — начал было он с несвойственной ему нерешительностью. — Я хотел сказать…

Он замолчал. Ни разу ещё слова не слетали с его уст легко. Но Гарри словно почуял что-то.

— Я знаю, — сказал он шёпотом, целуя в губы. — Молчи. Я знаю.