Город пробужденный

10

Верховный жрец Сихакар велел нести себя к суффету Гасдрубалу вечером, в закрытой лектике. Это не привлекло внимания ни слуг, ни стражи у дворца, и оба сановника смогли поговорить без помех.

Сихакар сразу же принялся успокаивать суффета.

— Ты ведь понимаешь, достопочтенный, что я должен был так говорить о твоем внуке, сыне Седьяфона. Что он, мол, должен быть принесен в жертву. Иначе Абибаал тут же бы запротестовал. Но отбрось опасения. Необходимо, чтобы первейшие роды приносили жертвы. Лишь тогда народ поймет, что опасность велика и только покровительство Молоха может нас спасти.

— Опасность велика, это точно, — пробормотал суффет. — Если бы Рим сдержал Масиниссу, если бы запретил ему…

— Гасдрубал, мы здесь одни. Мы можем говорить откровенно. Разве я не думаю так же, как ты? Если бы Рим применил силу, что нас ждет? Статуя Молоха окажется в преддверии храма Юпитера! Так же, как стоят там уже боги стольких покоренных народов. Страшно подумать! Какой же гнев великого Баала, бессмертного Эля, падет на народ, который допустит такой позор! Нам нельзя дразнить Рим! Но как ты можешь рассчитывать, что Рим сдержит Масиниссу? Ты ведь знаешь, что заявило по возвращении последнее римское посольство. Карт Хадашт, или, как они говорят, Carthago, так растет, так богатеет, что это само по себе уже представляет опасность для Рима. Катон, сенатор, каждую свою речь заканчивает словами: «Ceterum censeo — Karthaginem delendam esse!» Пока над ним смеются, но кто знает, когда начнут слушать и сделают так, как он бормочет! Чтоб у него сгнил этот изъязвленный язык! Чтоб его проказа изъела! Чтоб его дети…

— Тсс, тсс, святейший! Оставим эти дела богам!

Жрец тут же успокоился.

— Ты всегда говоришь мудро, когда говоришь спокойно. Вот именно. Только наши боги, только бессмертный Молох может нас спасти, может указать вам, правителям, верный путь! Но нужно обратить его взор на этот город, нужно великой жертвой явить ему нашу преданность и почтение. А значит — сто детей! Это уже решено. И для нашего народа нужно, чтобы это были дети из первейших родов! Абибаал и его сторонники уже кричат, что мы не устоим перед Масиниссой, что нужно отдать ему земли вплоть до Тунеса и Гиппона, что на этом мы ничего не потеряем, а в союзе с Нумидией наша торговля еще больше расцветет.

— Глупцы! Когда все плодородные земли захватит Масинисса! Когда он сможет навязывать городу все, что захочет, под угрозой прекращения подвоза продовольствия и голода.

— Я знаю, что они глупцы. Мы-то знаем, что там либо глупцы, либо подкупленные, либо те, кто дрожит за свои поместья. Мы это знаем. Но нужно, чтобы об этом знал и помнил народ. Так что завтра на собрании уже будут те, кто нашепчет и научит, как надо. Дети для жертвы должны быть из первейших родов, которые — укажет жребий. Так вот, я знаю, голос великого Молоха уже шепнул мне, что это будут дети из родов, благоволящих к Масиниссе. Может, кто-то там одумается, возненавидит его, перейдет на нашу сторону. Или кто-то сломается и перестанет заниматься политикой — это тоже хорошо. Или сбежит из города.

— Это понятно. Но зачем ты говорил о сыне Седьяфона? Это здоровый ребенок, а у меня всего одна дочь и этот единственный внук!

Жрец обвел взглядом плотные занавеси на дверях, но для верности понизил голос.

— Я был должен. Ты это понимаешь. Шофетим должны подавать пример. Дочери сестры Абибаала уже шесть лет, многие ее знают. Узнают. А кто узнает младенца, которому всего пара месяцев? Лишь бы был мальчик с черными волосами, и лишь бы Седьяфон принес его с подобающе скорбной миной — и все поверят.

Гасдрубал с подозрением взглянул на заговорщически подмигивающего жреца.

— Ты так говоришь? О… но ведь это…

— Боишься гнева Молоха? Это уже наша забота, жрецов. Разумеется, — поспешно оговорился он, — ты должен принести жертву! Ну, талант золота… Ибо нам придется долго возносить мольбы и сжечь много мирры и электра, а он сейчас дороже золота. Не бойся! От дитяти из первейшего рода или от бастарда рабыни остается один и тот же дымок и смрад. Даже Молох не различит.

— Я понимаю. Да, верно. Талант золота… Ужасно дорого, но я не стану торговаться! Это для храма, а ты и сам не пожалуешься на мою неблагодарность. Только… только будут ли в Риме довольны? Они не любят эти наши жертвы.

— В Риме? В Риме скажут, что это как раз сторонники Масиниссы, чтобы отпраздновать его победы, и приносили эти жертвы. И даже твой род заставили, насмешками.

— Мудр ты, Сихакар!

— Это милость бессмертного Молоха! Теперь я покину тебя, Гасдрубал. Нужно многих людей наставить, многих разослать, чтобы завтрашнее народное собрание знало, что думать и что постановлять.

Оба презрительно рассмеялись. Жрец, уже прощаясь, остановился еще раз:

— А знаешь, достопочтенный, как хорошо, что твой тезка, военачальник, где-то там при армии. С ним могли бы быть хлопоты. Он не любит жертв из детей.

— Да, это правда. Хм, а может, жребий укажет как раз на его дом? У него двое сыновей. Зачем ему двое?

Сихакар на мгновение задумался и, наконец, покачал головой.

— Нет, нельзя. Идет война. Глупая война, ненужная война, но она идет. А он вождь. Пусть лучше у него будет ясная мысль и спокойная голова.

— Может, ты и прав. К тому же Гасдрубал-шалишим не вмешивается в политику. Лучше быть начеку и не сделать чего-то, что толкнуло бы его во вражеский стан! Все-таки это до сих пор великое слово: рошеш шалишим!

— Странно, но это так. А он должен лишь слушать. Вас и нас. Кто такой воин? Такой же наемник, как и варвары, только дороже. Ну, а ты, Гасдрубал, обговори все с Седьяфоном. Нужно найти рабыню, у которой есть сын того же возраста, что и твой внук, и похожий. Матери свернуть шею или что-то в этом роде. А Седьяфон пусть жену с сыном потихоньку вышлет из города — в Утику, Гиппон или даже в Египет. Потом, когда люди забудут, они смогут вернуться.

— Благодарю тебя! Завтра мой вольноотпущенник принесет тебе золото.

— Молох милостиво взирает на тех, кто приносит дары. Но пусть это будут ауреи или персидские дарики. Наши сикли могут, хм, могут несколько потерять в цене.

— Как скажешь! За услугу я плачу без торга. Да пребудет с тобой милость Молоха, святейший!

— И с тобой, достопочтенный! Я буду молиться искренне! Искренне! Ах, сколько еще у меня работы в эту ночь!

Эту странную работу он начал с визита в мастерскую гончара Фискона. Некогда тот был известным и зажиточным мастером, но потом обеднел, так как слишком часто просиживал в винных. Однако он по-прежнему имел большой вес среди ремесленников, а к тому же умел и любил говорить на собраниях.

Тот выслушал предложение жреца с должным почтением; в тот вечер он был почти трезв. Каждому слову он вторил кивком головы.

— Так и есть, святейший, правда. Это хорошо придумано. Завтра на собрании народ потребует жертв для Молоха, а также и отвода наших войск. Бессмертный Баал сам защитит свой верный город. Так и есть! Я усерднейшим образом поспособствую этому делу. Ты говорил, святейший, что я должен приготовить сто урн для праха этих детей? Хм, времени мало…

— Я могу получить сколько угодно у твоих конкурентов. Но я думал, ты и заработаешь, и захочешь послужить храму.

— Ты всегда мудро мыслишь, святейший! Я лишь размышляю… Если мне нужно идти в народ, наставлять и уговаривать, я потеряю время. Тогда урны будут простые, обычные, без украшений. А какой заработок с такой работы? Другое дело, когда есть время, чтобы ручки сделать в виде человеческих тел или хотя бы змеи, крышки украсить листьями алоэ, по бокам пустить орнамент… Матери это любят. Они верят, что их детям лучше в таких урнах, чем в обычных.

— Тебе заплатят так, словно ты доставил сто урн самой тщательной работы.

— А, вот тогда другое дело. Значит, я прав, говоря, что ты всегда мудро мыслишь, святейший. Но сейчас… хм, у меня будут большие расходы… Ведь люди лучше всего слушают за вином. Мне нужно еще зайти к старой Атии, что держит лупанарий в Малке. В таких местах можно многое услышать и многое нашептать. Хоть бы поучить девок поумнее, что шептать своим гостям… Но на это нужно серебро, а у меня, святейший, как раз…

Жрец бросил на протянутую ладонь сикль, но Фискон, казалось, не заметил серебряной монеты. На второй сикль он лишь мельком взглянул, и только когда на них опустилась тяжелая сицилийская тетрадрахма, охотно принимаемая в Карфагене, он медленно сжал кулак и кивнул.

— Будет сделано, святейший! Ты же знаешь, не такие дела проворачивали. Народное собрание всегда постановляло то, что мы хотели. Пусть там себе Лестерос, и Макасс, и жрец Биготон, и прочие глупцы делают что хотят — народ послушает нас. И так будет, святейший, так будет, пока покровительство богов над нами.

— Их милость мы поддержим жертвами и молитвами, — с важностью заверил Сихакар.

Многие в Карфагене не спали в ту ночь.