Город пробужденный

55

Кериза протерла глаза. Она даже не чувствовала сонливости, лишь странная, болезненная пустота в затылке не отпускала ее. А над глазами — жгучая, упрямо нарастающая боль. И веки тяжелые, медленно опускаются, а поднять их требует такого огромного усилия…

Болит плечо, ушибленное вчера осколком камня, отлетевшего от зубцов стены, что разлетались, как тростник, от снарядов римского онагра.

Под его прикрытием римляне подкатили этот огромный таран. От рва давно не осталось и следа, таран подошел к самой стене.

Ночь была довольно светлой, хотя луна уже скрылась за далекими холмами. Кериза, высунувшись из бойницы, видела прямо под собой темный, продолговатый силуэт — огромный передвижной сарай, защищавший таран.

Специально прочно построенный, покрытый сплошным панцирем из соединенных боками трофейных щитов, он не поддавался ни камням, метаемым со стен, ни горящей смоле или маслу.

Кадмос хотел подтащить сюда и перебросить через стену более тяжелые камни, обломки колонн из строящегося храма, но ему пришлось отказаться от этого замысла. Ибо у людей уже не было сил, а лошадей в городе не осталось. Ни ослов, ни мулов, ни волов, ни верблюдов… Уже три дня длится яростный, упорный штурм, и эта ночь — первая минута передышки. Неужели римляне устали? Вряд ли, ведь они постоянно меняют отряды. Прав был Кадмос, когда вечером, после прекращения штурма, с тревогой обходил стены. Защитники падали почти тут же, как только проходило боевое возбуждение, и засыпали.

Ни приказы, ни мольбы, ни заклинания не помогали. Голодные, измотанные до смерти, люди уже не могли бодрствовать.

С тревогой шептал Кадмос вечером Керизе:

— Этот Сципион знает, что делает! Такая передышка хуже беспрерывного боя! Теперь нам нелегко будет поднять наших людей!

Накануне римляне высадились на полуострове за стеной Мегары и постоянно усиливали там свои отряды, вынуждая и защитников быть начеку, а одновременно в проливе перед входом в порт шло непрерывное движение челнов и галер покрупнее. Кадмос с гневом размышлял над этой ситуацией. Он не мог отозвать ни с одного участка стен отряды, способные сменить его смертельно уставших людей.

Впрочем… все были обессилены от голода, измучены, все одинаково нуждались в отдыхе.

Оставалось последнее, никогда не подводившее средство — обратиться к народу. Но Кадмос колебался.

Он знал состояние горожан. Он ведь жил в Малке, как раз среди простого люда. Он знал, что если солдаты ослабели от долгого недоедания, а в последнее время и от постоянного голода, то мирные жители уже вымирали в самом прямом смысле этого слова.

Перед его глазами все еще стояли картины, страшные, неизгладимые. Мать, приносящая в храм Танит умершее дитя, иссохшее, невесомое тельце, — без слез, без криков, лишь со словами: «Ты так хотела, Владычица Бессмертная! Да будет так, но спаси город!» Толпа, в диком исступлении разрывающая на части человека, осмелившегося крикнуть, что лучше было принять условия Рима и жить! Старики, с трудом передвигавшие ноги, но являвшиеся на стены, на место своих павших сыновей. Женщины, сражавшиеся в солдатских доспехах, сражавшиеся с отвагой и упорством, достойными бывалых воинов.

Этот народ пошел бы на зов, занял бы стены, сражался бы не на жизнь, а на смерть — будь у него силы. Но над городом уже лежала тишина и неподвижность замирания. Теперь, когда вспыхивали пожары, никто уже не спешил на помощь. Более того, часто жители даже не бежали из пылающего дома, безразлично принимая свою участь. Пусты были улицы, площади, рынки, набережные порта. Нигде не было работы, нигде — человеческого голоса, нигде — жизни. Шаги проходящих отрядов будили зловещее эхо, почти пугали. Но Кадмос нигде не слышал проклятий в адрес войска, хотя этому войску народ добровольно отдал все остатки продовольствия.

Город умирал, но умирал с достоинством, добровольно избрав этот путь.

Кериза держалась лучше всех. Ее поддерживало какое-то странное возбуждение: все еще не утоленная жажда мести. Не имея возможности отомстить Бомилькару или ему подобным, она перенесла всю свою ненависть на римлян. Ибо такие, как Бомилькар, выдали римлянам все вооружение, а хотели уже выдать и весь город! Они всегда твердили о необходимости покорности и послушания, хотели распустить даже наемные войска, когда Рим того потребовал. А значит, это один лагерь, одна сторона: карфагенские богачи и римляне. Богачи бежали или временно находятся под защитой Гасдрубала, который все суды и расчеты велит отложить на послевоенное время. Но римляне атакуют, берут город измором, душат его с холодным упорством, решительно, безжалостно!

Она сочла работу по уходу за ранеными, по сбору продовольствия, по принесению жертв на алтарь Танит недостаточной, надела доспехи какого-то убитого воина и пошла на стены.

Это уже никого не удивляло, а Кадмос лишь заботился о том, чтобы она всегда была рядом с ним.

Теперь, после прекращения боя, он поспешил к Гасдрубалу, который организовывал оборону со стороны Мегары, где стена была одинарной. На главных стенах осталось лишь несколько дозорных, хотя и те едва могли удержать в руках оружие.

Кериза, высунувшись из-за зубцов, разглядывала таран. Под передвижными штурмовыми навесами воцарилась абсолютная тишина. Неужели римляне тоже измотаны и спят? Кадмос, уходя, предостерегал, что это уловка, и велел быть начеку. Но если они спят… Навесы не поджечь сверху, но что если спуститься по стене, плеснуть туда, внутрь, смолы, бросить факел… Ибо этот таран становится опасен. Стена начинает давать трещины, может образоваться пролом…

Она оглянулась. В нескольких шагах позади возвышалась вторая стена, еще выше, за ней — третья. Кадмос успокаивал ее, и справедливо. Если в первой стене и образуется пролом, нужно будет лишь возвести баррикады поперек межстенного пространства, и римляне не смогут атаковать по всей длине, разрушить стену, открыть себе дорогу. Но и так пролом в первой стене может быть опасен.

— Видишь того там, в бойнице? — шепот был так тих, что Кериза его не услышала.

— Ну, вижу.

— Я его сниму! Чего зенки вылупил?

— Шуметь нельзя! Сам ведь знаешь!

— Я без шума! А одним карфагенским псом меньше будет!

Затаившийся у скрытой бойницы в передней стене штурмового навеса римский лучник взял стрелу, наложил на тетиву, медленно натянул лук. Он был прав: щелчок тетивы и свист стрелы нельзя было счесть за шум.

Стрела ударила Керизу в шлем немного сбоку и со скрежетом соскользнула. Девушка тихо вскрикнула и быстро отпрянула.

— Промазал! Боги! С трех шагов — и промазал! Вот смеху-то будет, как расскажу!

— Не расскажешь!

— Хе-хе-хе! Расскажу! Разве что… разве что откупишься!

— Что я тебе дам? Пару вшей! Последний асс я в кости проиграл!

— У тебя еще есть та пунийская рабыня!

— Ты что, ума лишился? Девка — огонь! Мне за нее уже торговцы пол-аурея давали! Вот увидишь, и целый дадут!

— Хи-хи-хи! Дадут, но не тебе, а мне! Впрочем, как хочешь! Но я тебе говорю — либо девка мне, либо я расскажу!

— Погоди, пес! Я с тобой еще поговорю!

— Сначала я — с твоей девкой! Хе-хе-хе!

— Чтоб ты от нее проказу подцепил! А впрочем, девок у каждого будет сколько хочешь, как только город возьмем! А он уже еле держится!

— Так зачем мы штурм прервали?

— Не твое и не мое дело! Приказ!

Они умолкли, услышав за спиной тихий шорох шагов. Сотник Гаста подходил осторожно, босиком. Одним взглядом он убедился, что посты не спят, медленно раздвинул шкуры, прикрывавшие переднюю часть тарана, и с минуту разглядывал зубцы.

— Пусто? — бросил он шепотом.

Лучник откашлялся и ретиво ответил:

— Пусто! Измотаны!

— Ну, значит, проснутся в Аиде! Стеречь, не выдавать себя и не высовываться!

— Верно, еще ночью начнется штурм! — зашептались солдаты, когда сотник выскользнул из навеса и ушел.

— Ну да. Перед самым рассветом — лучшее время!

— В Иберии одному такому, Прокулу из нашего манипула, сто палок всыпали за то, что он в такое вот время тревогу не услышал. Мы все встали, а этот спал.

— Хе-хе! Крепко спал!

— Известное дело! А эти пунийские псы еще и уставшие, и голодные!

Кериза снова осторожно выглянула из бойницы. Узкая щель между вяло свисавшими мокрыми шкурами казалась лишь более черной полосой на темном фоне. Но все же ей показалось, что она различает слабый, металлический блеск доспехов затаившегося там лучника.

Она взяла лук, брошенный кем-то из спящих, тщательно выбрала стрелу, приложила к тетиве. Но натянуть лук у нее уже не было сил. До половины, до трети длины стрелы она оттягивала тетиву — дальше не могла. Почти с рыданием она отбросила лук.

— У меня нет сил! — пожаловалась она Кадмосу, который как раз подошел. — Я не могу натянуть лук! А там римлянин! Я знаю, где он спрятался! И не могу! Ох, Кадмос, у меня больше нет сил!

Кадмос машинально хотел обнять ее, утешая, но, почувствовав холод панциря, опустил руку. И с тревогой покачал головой.

Проходя через город, он повсюду видел признаки крайнего истощения. На улицах лежали люди, у которых не было сил дойти до своих жилищ, у колодцев они падали в обморок от жажды — не в силах вытянуть ведро. При виде его доспехов то тут, то там поднимались головы, раздавался хриплый, с трудом выстонанный вопрос о ходе битвы, о положении дел, и когда он отвечал, что штурм отбит, головы бессильно падали с вздохом минутного облегчения.

Да, все были измучены до предела. И сил не было. Кериза… что ж, она женщина. Лук тугой! А ведь еще утром мужчины, солдаты, не могли перебросить камень на этот таран. Онагры, особенно тяжелые, уже не работали. У расчетов не было сил натягивать канаты, заряжать снаряды. Завтра утром на мясо забьют последних трех коней! Но что это для стольких людей?

— Спи, Кериза, — обратился он к ней грубовато. — Сон придает сил. А я посторожу.

Но Кериза улыбнулась и отрицательно покачала головой. Она сняла шлем и с наслаждением подставила лицо ветру, дувшему с суши, — обычному, легкому, предрассветному ветерку. Ночная тьма сгущалась, но от этого лишь ярче, лишь чище горели в небе россыпи звезд.

— Спать? О нет! Пробуждение может стать мукой! К тому же я чувствую, что что-то случится! Впрочем, предчувствия — это глупости! Только… посмотри, Кадмос, как чудесно сияют звезды! Чувствуешь, какие запахи, какие ароматы несет этот ветер? Ночь чудесна, и жаль ее проспать!

— Жаль? Ночь для сна!

— Когда есть время! Но мы… Разве много еще у нас впереди таких ночей? Я лучше буду дышать и радоваться, чем отдыхать!

— Странная ты, любимая! — прошептал Кадмос и, словно лишь теперь осознав вопрос девушки, медленно добавил: — Да, верно, уже немного осталось дней и ночей! Хотя еще…

Он умолк, резко обернувшись к бойнице. Натренированный слух уловил тихий, ровный, нарастающий шум, приближавшийся в ночной темноте. Он понял.

— Идут! Значит, я был прав! Эта передышка должна была усыпить и ослабить нас! Они точно идут! К оружию! Эй, братья, к оружию! Штурм! Римляне идут! Штурм!

Он бросился вдоль стены, пытаясь разбудить солдат, спавших тяжелым сном изнеможения.