Город пробужденный

1

Кериза, дочь Макасса, остановилась в тени, у края площади, и с любопытством огляделась. Она бывала здесь почти каждый день, ведь отсюда было рукой подать до порта, где прямо с лодок продавали самую свежую и дешевую рыбу. К тому же здесь всегда происходило что-нибудь интересное.

Вот и сейчас. Какой-то эфиоп торгует изделиями из слоновьей кожи: кнутами, ремнями и щитом, высушенным по диковинной технологии, — легче металла, а прочнее. Какой-то сириец расспрашивает, как пройти к храму богини Атаргатис, а двое мальчишек пытаются ему объяснить, что идти нужно через площадь Ганнона к Тевсской браме. Храм стоит там, в неприметном переулке, как и все святилища чужих богов. Жрецы местных богов-покровителей мирятся с их существованием, ибо это располагает к ним чужеземцев, но строить их разрешают лишь в глухих закоулках. Двое клинабаров, воинов из привилегированного добровольческого отряда гвардии — единственного, где служат коренные пунийцы, — медленно и гордо шествуют мимо, не удостаивая чернь даже взглядом. Нумидиец, продающий молодого, может, двухлетнего, жеребца, надрывно расхваливает его, уверяя, что вырастил с жеребенка на лучших пастбищах в долине реки Баград. Египтянин с золотистой кожей, в чепце, набедренной повязке и цветастом переднике, медленно бредет с улыбкой, будто ничего не видя и не слыша. Двое жрецов Молоха о чем-то шепчутся, склонив друг к другу бритые головы. Крестьяне из окрестных селений раскладывают на мостовой горы фруктов, козьи сыры, корзины с птицей. Гончары расставляют миски и кувшины, другие — должно быть, горцы — пытаются продать грубое домотканое сукно.

Все это — торговцы пришлые, ведь здешние ремесленники сбывают свой товар либо прямо в мастерских, либо в лавках. Здесь, на площади, и цены ниже, и выбор больше, и товар разнообразней. Потому-то среди разложенных товаров, в оглушительном гвалте — ибо каждый торговец зазывает покупателей, расхваливает свой товар, яростно торгуется — снуют толпы женщин. Какое же это удовольствие — побродить здесь, поторговаться, даже если и не собираешься ничего покупать.

Кериза, как и все ее соседки и знакомые, любила рыночную суету, но сегодня мешкать не стала: свернула у храма Аполлона и поспешила к порту. Это был единственный храм чужеземного бога, возведенный на столь видном и почетном месте, но греков в городе жило много, греческих кораблей в порт заходило даже больше, чем египетских, а культ бога музыки и поэзии находил в Карфагене все больше приверженцев.

Девушка оглянулась раз, другой. Увидев, что со стороны Малки, квартала с дурной славой, приближается ватага пьяных матросов, она поспешила прочь с площади. Матросы, должно быть, были с нумидийской галеры. О ней много говорили в городе. Причалила она у складов Клейтомаха, ночью ее разгрузили рабы богача, а команда, сойдя на берег по обыкновению погулять, швырялась серебром и вела себя так, будто они завоеватели в покоренном городе.

Пьяные матросы, вопя и распевая песни, расталкивали толпу, по-хамски приставая к девушкам. Стража хмуро взирала на происходящее, но, видимо, получив соответствующие указания, не вмешивалась.

Кериза предпочла уйти подальше. Так велел и так учил ее отец, да и частые случаи бесследного исчезновения девушек и женщин подтверждали, что осторожность не бывает лишней. В огромном городе было столько закоулков, тайников и лазеек, что работорговцы всегда могли укрыться вместе со своей добычей. А покинуть город на одной из галер, что непрестанно заходили в порт, не составляло труда. Пара серебряных сиклей, сунутых в нужную руку, или золотой — если добыча была знатной — устраняли любые преграды.

Улочка была тиха и пустынна. Никто за девушкой не гнался, и она замедлила шаг. Она любила такие места за тишину, которую так трудно было сыскать в огромном, шумном, вечно кишащем народом городе. Покой царил лишь на Бирсе, в тенистых рощах между храмом Эшмуна и дворцом суффетов, да в дивных садах богини Астарты, что раз в году распахивали свои врата для всех в священную ночь любви… При этом воспоминании Кериза покраснела и ускорила шаг.

Ее мать, гречанка, возмущалась этим обычаем и внушила дочери отвращение и брезгливость к нему. Хотя она умерла уже два года назад, ее наставления оставили в памяти девушки глубокий след.

Этой примеси эллинской крови Кериза, вероятно, и была обязана своей «инаковостью», в которой отец порой упрекал ее, особенно под хмельком. Взять хотя бы эту любовь к тишине.

— Тишины мне и в могиле хватит, — сердился Макасс. — А пока я жив, хочу шума и гама.

Кериза же, едва выпадала возможность, отыскивала тихие уголки, вроде этой улочки у храма Аполлона, и лишь там чувствовала себя хорошо. Аполлону она и приносила чаще всего жертвы, а когда было время, подыгрывала себе на сальселине — лире с нежным, мягким звуком, — напевала песни или декламировала стихи греческих поэтов.

И сейчас, чтобы отогнать мысли об Астарте и священной ночи, она стала вполголоса декламировать:

Метнул в меня Эрот златокудрый, малый,

Пурпурный мяч, подброшенный в ладони,

И с девушкой в сандалиях узорных

К забаве общей резво поманил.

Она с грустью взглянула на свои ноги. Нет, на ней были не узорные сандалии, а самые обыкновенные, уже порядком стоптанные, скроенные по римскому образцу. Есть, правда, и другие, нарядные, но они только для праздников.

Внезапно ей вспомнились слова матери, сказанные в сердцах во время ссоры с мужем: Карфаген не создал ничего своего. Одежда скроена по греческому образцу, обувь — по римскому, стекло — финикийское, дома строятся на египетский манер, воины — наемники, музыкальные инструменты — ливийские или нумидийские, а своей поэзии и своих песен нет вовсе.

На это Макасс спокойно отвечал, что да, Карт Хадашт (он никогда не называл город на греческий манер, перенятый и римлянами, — Карфаген) обладает кое-чем своим: деньгами.

Деньгами? Кериза на миг остановилась. Карфаген считается очень богатым государством. Так без умолку твердят ораторы на народных собраниях, так велят верить. Разве богатство — это мощные, говорят, самые неприступные в мире, стены, что окружают город? Или великолепные храмы? Крыша храма Эшмуна на Бирсе вся покрыта золотом. Или дворцы суффетов, дворец Совета Трехсот, Совета Ста? А может, дворцы богачей? Почему же говорят, что государство богато, если ее отец, искусный и признанный мастер-каменотес, должен так тяжело трудиться, чтобы хоть как-то сводить концы с концами? И таких, как он, множество. Они ютятся в отвратительных, перенаселенных пяти- и шестиэтажных домах, где вечно царят шум, крики, плач, суета…

Как же часто эти дома внезапно рушатся, и сколько, сколько людей гибнет! А дворцы богачей в Мегаре почему-то не рушатся никогда. И ни одна из тех холеных, изнеженных красавиц не таскает воду на шестой этаж по крутым, неудобным лестницам, вынесенным на внешнюю стену дома. По лестницам, с которых любой прохожий может заглянуть в жилище. Особенно такие наглецы, как этот молодой Мафо. Несносный нахал!

Ах, если бы у нее была рабыня… Всего одна рабыня, которая бы делала самую тяжелую, самую постылую работу. Кериза со вздохом прошептала это желание — предел мечтаний всех карфагенских ремесленников, — но тут же мысленно добавила, что на рынок за покупками все равно ходила бы сама. Это… это очень приятное занятие. Рабыня носила бы воду и выполняла самую черную работу… Да только отец и слышать об этом не хочет. Да, он бы купил, но скорее раба — сильного и здорового помощника в мастерскую. Ей, Керизе, это бы ничуть не помогло. Пришлось бы еще и думать, чем кормить этого человека.

Но отец неправ. Рабыню часто можно купить по случаю, очень дешево. Вот, несколько дней назад старуха Домарата продавала одну из своих девок, негритянку, еще не старую и годную к работе, вот только пьяный «гость» рассек ей ножом щеку, и она стала такой уродиной, что никто не хотел на нее даже смотреть. Но для домашних дел она бы сгодилась.

Отец все колеблется. Говорит, купить раба можно. Да, его помощь очень бы пригодилась. Но надо думать, что потом. А что потом, когда он состарится? Его уже никто не купит, а кормить-то надо. Выгнать или убить — закон не позволяет. Об этом нельзя забывать.

Кериза с досадой повела плечами. С обычной беззаботностью юности она гнала от себя любые мысли о будущем, а мысль о старости, как о чем-то неприятном, отбрасывала не раздумывая. Старость казалась ей чем-то небывалым, выдуманным, злой сказкой, которой пугают детей.

Но стоило ей оказаться в порту, как все эти размышления мигом улетучились. Здесь она знала каждый камень, и здесь всегда происходило что-нибудь интересное. Корабли со всех концов света, люди в диковинных одеждах, говорящие на непонятных языках, иноземные товары…

Она вздохнула, вспомнив, что случилось пару недель назад. Она наблюдала тогда, как разгружают какой-то египетский корабль. Купец был эфиоп. Уже на берегу, совсем рядом с ней, он показывал покупателю привезенные ткани. Один из свитков развернулся. С той самой поры Кериза тяжело вздыхала при одном воспоминании о том мгновении. Ах, иметь бы когда-нибудь пеплос из такой ткани — тонкой, переливчатой, дивно струящейся по телу. У жрицы Лабиту, которой она иногда причесывала волосы, был точно такой же шарф, и она говорила, что он из тех краев, куда не дошел даже Александр, царь македонский. А ведь тот покорил почти весь мир… Но пеплос, пеплос из такой ткани — это была мечта, от которой пропадал сон. Но сколько же он, должно быть, стоит? Страшно подумать. Даже тот покупатель, хоть и походил на богача, кажется, колебался.

В порту какая-то огромная понтийская пентера как раз выходила в море, но это было делом обычным. Все знали, что она везет груз пурпурной ткани, столь желанной и ценимой на востоке. Раньше ткани красили во всех финикийских городах. Теперь же это доходное ремесло перебралось в Карфаген, ибо лишь в его окрестностях еще сохранились драгоценные моллюски, дающие пурпур.

Понтийский корабль выводила в море боевая бирема. Зачем? Пираты не смеют приближаться к Карфагену — боятся римского флота. Уж точно не карфагенян. Отец говорил, что над карфагенским флотом смеется любой пиратский главарь посмелее. Да и что осталось у былой владычицы морей после последнего мира с Римом? Десять бирем. Да и те такие старые, что выйти на них в море — уже само по себе великая отвага.

Но и эти мысли Кериза отбросила, когда дошла до той части порта, что была напротив храма Мелькарта, покровителя мореходов, где швартовались рыбацкие лодки. В тот день их стояло всего несколько, но одну из них Кериза узнала издалека. Это лодка Кадмоса; всего месяц назад он чинил борт, и свежая доска еще не успела почернеть и теперь ясно выделялась на фоне старых. Он назвал свою лодку «Калаит» — бирюза. Хотя она была серой, как и все остальные, некрашеной, и ничего бирюзового на ней не было. Но в прошлом году, когда они случайно познакомились, у нее, Керизы, были бирюзовые серьги. Ее единственное сокровище. А Кадмос все смотрел на них и спросил, любит ли она бирюзу. Она, смутившись, ответила, что да, хотя это было неправдой. Она предпочитает кораллы, а больше всего — тот таинственный, золотистый и легкий электр, что привозят откуда-то с севера. Но тогда она и сама толком не знала, что говорит, а когда в следующий раз увидела лодку Кадмоса, на ней уже красовалось новое имя. Оно бросалось в глаза, потому что буква алеф была выведена как-то странно, косо.

Кериза сделала вид, что не заметила надписи, и никогда не упоминала о смене названия. Хотя прежде лодка звалась «Метамира», а ведь это, наверняка, имя какой-нибудь мерзкой греческой гетеры, продажной девки, дряни, которую… ох, которую следовало бы…

Очень трудно было успокоиться после мысли, что Кадмос, видно, хорошо знал какую-то Метамиру.