Город пробужденный

62

Эшмун-Шамайн, бог солнца, не был в тот день милостив к своим почитателям. Уже утро было знойным и изнуряющим, и чем выше поднималось солнце на чистом, выцветшем, словно выжженном, небе, тем нестерпимее становился жар.

Стих и ветер, приносивший хоть какое-то облегчение; пот заливал тела людей, не имевших возможности укрыться даже в тени. Вода, хотя бы теплая, мутная вода из цистерн, становилась мечтой, искушением, потребностью, сама мысль о ней превращалась в муку.

А защитники холма Бирсы как раз и не могли ни уйти из-под палящих лучей солнца, ни утолить все нараставшую жажду. Доспехи раскалялись на солнце, обжигая исхудавшие, слабеющие тела; пересохшие губы, в которых язык, казалось, распухал, уже не могли издать ни крика, ни стона… Они умирали в молчании, часто со вздохом облегчения…

Некоторые, не в силах вынести солнечный жар, что ложился на доспехи ощутимой, давящей тяжестью, сбрасывали шлемы, панцири, лорики и сражались полунагими, уже ни на что не обращая внимания. Некоторые в яростном молчании или с безумным смехом внезапно бросались на римлян, ища в смерти избавления от муки, превосходившей все силы.

Против них упорно, дисциплинированно, словно не зная усталости и не чувствуя солнечного зноя, выступали римские отряды. Но там люди были сыты, вдоволь получали воды, их подстегивала близкая, очевидная победа.

Пожары, на которые рассчитывал Гасдрубал, не остановили нападавших. В полном безветрии огонь бил прямо вверх, вознося к небу громадные, подобные гигантским колоннам или пальмам, столбы дыма, пожирал дома, вызывал обрушение ветхих стен, но не перекидывался, не охватывал целые кварталы, не окружал Бирсу морем пламени, которое могло бы остановить римлян. С вершины храма Эшмуна отчетливо было видно движение атакующих колонн.

Сципион, видимо, хотел завершить войну победным боем, а не доводить защитников до вымирания от голода и жажды, ибо было еще далеко до полудня, когда хрипло заиграли буцины в глубоких колоннах, собранных напротив священной лестницы, и им тотчас же ответили другие, на всех улицах, сбегавшихся к Бирсе. Зловещие, сулящие смерть голоса, несомые ветром, облетели весь холм и привели в движение все отряды.

Гасдрубал, имея при себе нескольких юношей и пару девушек, служивших ему гонцами, вышел на вершину храма и наблюдал за битвой спокойно, холодно оценивая обстановку и рассылая ясные, точные приказы.

В это утро он владел собой как, верно, никогда прежде и вел этот последний бой поистине великолепно.

Временами ему, однако, приходилось бороться с искушением слабости. Когда он спешил на вершину храма, к тайной лестнице, скрытой в стене, он видел жену и сыновей. В толпе людей, искавших убежища в храме, в толпе стариков, детей, раненых, бессильно падавших на каменные плиты, он разглядел этих троих, самых близких. Элиссар была ранена снарядом в ногу, не могла ни ходить, ни стоять, поэтому ее, как всегда до сих пор, не было среди сражающихся. Теперь, когда муж быстро проходил мимо, она бросила ему долгий, столь красноречивый взгляд.

Гасдрубал понимал его, и порой, когда он следил за движением римских колонн, пытаясь разгадать их замыслы, перед его глазами вставало видение того взгляда. Словно этот умирающий, любимый город смотрел на него сквозь дым и пламя, словно заглядывал в самую глубь души и приказывал что-то — твердо, неумолимо, окончательно.

А порой… порой эта мысль была еще мучительнее. Отсюда он отчетливо видел римские силы, наступавшие от больших цистерн. Немногочисленные, неожиданно немногочисленные. А внизу, в сторону порта, Сципион сгруппировал колонны лишь на трех улицах. В порту, между дрожащими столбами дыма, виднелись ряды римских галер, пришвартованных к берегу.

Может, и на этот раз Кадмос был прав? Народ в бою оказался непобедимой силой! Они бы прорвались в порт, захватили римские галеры, отрезали Сципиона…

Он с упрямством утверждался в своем мнении: «Нет, нет! Это безумие! Они бы лишь погибли быстрее! А так, может, еще боги…»

— Беги к Магарбалу! — приказал он, кивнув ближайшему гонцу. — Пусть готовится! Римляне собираются и сейчас на него ударят!

— А ты, — обратился он к какой-то девушке, которая хоть и взошла за ним на вершину храма, но теперь ослабела и, прикрыв глаза, оперлась о стену, — спеши к Кадмосу! На него готовится главный удар! Пусть скорее баррикадирует священную лестницу!

Девушка открыла глаза, с величайшим усилием выпрямилась и медленно, шатаясь, двинулась к лестнице. Гасдрубал с минуту наблюдал за ней. «С ней то же, что и со всем народом: она умирает от изнеможения, но, призванная к действию, все же находит в себе какие-то силы, рожденные лишь мощью духа. Об этом говорил Кадмос, советуя безумный, последний удар! Может, и вправду…»

Он снова отогнал навязчивую мысль. Теперь, во всяком случае, не о чем уже и думать! Теперь римляне выстроились, окружили холмы сильными колоннами, теперь не может быть и речи ни о внезапности, ни о прорыве их рядов! Остается лишь защищаться…

Он протер лоб и огляделся. Бои уже разгорелись на всех участках. В некоторых местах лишь римские лучники издалека осыпали стрелами защитников, которые отвечали слабо, ибо запасы стрел были уже на исходе. Разумеется, дети и женщины собирали вражеские снаряды и сносили их своим лучникам. И гибли при этом во множестве. О, там, та девушка! Верно, ранена в живот, вон как извивается! Но уже бежит другая! И этот старик… Боги, что за люди!

Однако на нескольких участках римляне сразу пошли в атаку, сомкнутыми, плотными рядами. К храму Эшмуна, на священную лестницу… Туда были брошены главные силы. Верно, отборные отряды! Кадмос разобрал несколько ступеней, из плит соорудил на полпути к вершине баррикаду, затруднив подступ… Что это? О, Эшмун, слава тебе! Римляне отступают! Склон холма усеян телами! Неужели сдаются?

Радость и воодушевление схлынули так же быстро, как и родились. Гасдрубал опытным глазом понял, что происходит. Это не отступление, а лишь маневр. С совершенным спокойствием, с точностью движений первые ряды римлян отошли назад, на их место выдвинулись свежие отряды и снова ударили по позициям карфагенян.

Через мгновение тот же маневр повторился еще раз.

Гасдрубал оценил численность римской колонны. Да, они могут сменяться хоть десяток раз, постоянно бросая в бой свежих людей! А у Кадмоса сражаются все те же! Надолго ли им хватит сил?

Силы! Вождь почти отчаянно рассмеялся. Он выхватил меч из ножен и вытянул перед собой. Почти сразу же клинок начал дрожать, сперва легко, потом все сильнее, а затем поник, невыносимо отяжелев, и воля уже была бессильна: она не могла приказать руке подняться…

Силы! Но ведь те люди сражались ночью, сражаются и сейчас, с рассвета! Откуда у них еще могут быть силы?

Он быстро принял решение и двинулся к лестнице. Нужно помочь Кадмосу и его людям. Нужно сменить сражающиеся отряды! Народ… нет, на священной лестнице нет места для битвы масс! Но Тигилас должен отдать свою драгоценную синтагму…

Он едва не столкнулся с каким-то запыхавшимся, окровавленным воином, вбегавшим наверх. Тот дышал с трудом, почти стонал, но заставил себя выдавить голос.

— Вождь! Римляне… Римляне прорвались… Бьют прямо по храму! Не… не удержим!

Гасдрубал тут же решился и изменил прежнее решение. Он кивнул одному из сопровождавших его юношей.

— Немедленно к Герастарту! Его отряд должен бежать сюда на помощь! А ты и ты, бегите в сады, во дворцы, везде, где собрался народ! Кто жив, кто может двигаться — на помощь! Сюда, к храму!

Он поспешно сбежал по винтовой, темной лестнице. Внутри храма он остановился, огляделся. Сознательно, всем усилием воли, он заставил себя не смотреть в тот угол, у колонны слева. И крикнул громко, почти спокойно:

— Слушайте меня все! Римляне атакуют этот храм! Кто может сражаться, пусть спешит на помощь воинам! Кто не может, пусть бежит! В сад у дворца суффетов! Живо!

Он выбежал, не взглянув туда, где прежде видел жену и сыновей. Теперь он позволял себе лишь одну мысль: остановить римлян, не дать им прорваться на вершину холма!

Своих близких он увидел лишь около полудня, когда в боях наступила короткая передышка. Римляне дошли до самого храма Эшмуна, сумели даже поджечь его, но все же были остановлены и снова отброшены. Гасдрубал знал, что это было последнее усилие. Он видел самопожертвование, безумие, видел, как люди добровольно бросаются на мечи и копья, лишь бы облегчить удар своим товарищам, но видел и слабость этих ударов, замедленные движения рук, отчаяние на почерневших, впалых лицах воинов. Уже никакая воля, никакой порыв не могли вернуть иссякшие силы.

Он шел по вершине холма, тяжело дыша. Налитыми кровью глазами, перед которыми все время плыли огненные, красные круги, застилая свет, он оглядывался по сторонам.

Поле битвы усеяно телами… Невозможно даже различить, кто здесь убит, а кто упал от изнеможения и уже не может двинуться. Местами — целые горы трупов! Женщины, старики, подростки… Дальше, у стен, в тени — группы живых! Еще живых! Сквозь дым, тяжелый и стелющийся теперь по земле, видно лишь, что они застыли в неподвижности крайнего истощения. Стон… Общий, рвущийся со всех сторон стон. Несмотря на грохот огня, несмотря на шум битвы, можно различить одно слово:

— Воды!

Гасдрубал понял. Эшмун, бог солнца, слишком любовно взирает в этот день на свой умирающий народ. Нестерпимый зной, редкий даже для этого времени года, казалось, сжигает мир и людей, измученных ночным поражением, а теперь — битвой, длящейся уже столько часов! Это сильнее человеческой воли! Самой сильной воли!

Он дошел до места, откуда была видна священная лестница, и болезненно застонал. Бой шел уже значительно выше, у самого края. Баррикада, наскоро возведенная Кадмосом, была уже взята — ничто не защищало оборонявшихся. Они сражались грудь в грудь с непрестанно напиравшими римлянами, но их все время, хоть и медленно, теснили вверх. К последним ступеням. Когда римляне ворвутся сюда, они рассыплются широким фронтом, введут в бой все силы…

Народ! В этот миг бросить на них народ!

Гасдрубал огляделся. Народ… Горстки еще сражаются, перемешавшись с солдатами. Тысячи, верно, самых отважных, пали в этой последней битве за храм Эшмуна, когда он призвал их. Остальные уже бессильны, сломлены голодом последних недель, жаждой.

Он увидел рядом жену, опиравшуюся на сломанное копье, как на костыль, а возле нее — исхудавших, бледных сыновей. И внезапно сломался. Он и сам был измотан до предела, держался лишь величайшим усилием воли. Отчаяние, безнадежность, страх за близких, так измученных, — все это прорвало последние плотины.

Он сорвал с головы шлем, бросил его на землю жестом окончательного отречения. И вскричал:

— Хватит! Клянусь всеми богами, хватит! Надежды нет! Спасти хотя бы эту горстку! Спасти вас! Я сдамся! Я сдам город!

Элиссар вдруг выпрямилась, словно рана перестала ее мучить.

— Молчи, Гасдрубал, молчи! Сдаться? После такой битвы? Никогда! Никогда!

— Надежды больше нет! За что сражаться дальше?

— За наше достоинство! За то, чтобы имя Карт Хадашт на веки вечные осталось великим!

— Я не пожертвую вами ради таких целей!

Элиссар отступила на шаг. Сыновья испуганно прижались к ней.

— Ты думаешь о нас? Тебе нельзя этого делать! Ты защищаешь город, а не нас! Мы ничего не значим! Впрочем… Гасдрубал, ни я, ни наши сыновья не пойдем в римский плен! Помни клятву! Живой я в плен не пойду!

Гасдрубал уже отвернулся, полубессознательный, почти не слыша слова жены.

— Я сдамся! Сципион должен быть где-то здесь, на священной лестнице! Пусть он позволит нам уйти, пусть забирает себе эти развалины! Лишь бы он даровал жизнь вам и остальному народу! Боги знают, что мы не можем сражаться дальше!

— Стой! Стой! Помни о моей клятве! — хрипло крикнула Элиссар вслед мужу, который бросился к сражающимся. Его позолоченные доспехи были видны издалека.

Он протолкнулся между рядами поредевшего лоха Кадмоса, выбежал вперед в тот миг, когда римляне снова на мгновение отступили. И крикнул, сам дивясь, откуда взялись силы и голос, поднимая вверх меч:

— Где ваш вождь, римляне?

Какой-то центурион, стоявший в первом ряду, увидев золоченые доспехи и узнав в них вождя, указал на группу командиров, стоявшую чуть ниже, на выступе скалы у лестницы.

— Достопочтенный консул Корнелий Сципион Эмилиан стоит там!

— Прекратить бой! Кадмос, твоих людей назад! Римляне, прекратить бой! Мы сдаемся! Ведите меня к консулу!

Сквозь римские ряды протиснулся какой-то военачальник, отличавшийся от солдат богатыми доспехами. Лицо его было сухим, грозным, не озаренным радостью триумфа.

— Кто ты, пуниец? — резко спросил он.

— Я Гасдрубал, вождь города. Я хочу говорить с вашим консулом.

— Здесь командую я, легат Гай Лелий. Ты говорил о сдаче? О прекращении боя? На колени и отдай мне свой меч!

Наверху, перегнувшись через стену храмовых садов, Элиссар видела все: остановку боя, золоченые доспехи мужа, вышедшего вперед, приближающегося римлянина.

Через мгновение она стала завидовать павшим, стала завидовать слепцам с их вечной ночью. Ибо вот, она увидела мужа, преклоняющего колени перед врагом и протягивающего ему свой меч. Меч Карт Хадашта!

Она отвернулась без стона, но смертельно бледная. Ее взор обратился к пылающему и уже окутанному тяжелым, густым дымом храму Эшмуна. Лишь его она теперь видела, лишь треск пламени слышала.

Она не допустила до сознания внезапный стон, что прокатился по садам и площадям, везде, где укрылись люди. Ей не нужно было слышать, ибо она видела, видела, видела…

— Гасдрубал сдался! Конец, конец, конец!

Она уже не видела, как мужа ведут к консулу, не видела, как складывают оружие остатки сражавшихся отрядов, ни безумной атаки остатков лоха Кадмоса, который не захотел сдаться и вместе со своими людьми выбрал смерть в бою, не видела, как сгоняют уцелевших жителей, которым предстояли рабство, рассеяние и погибель.

Решительно, крепко она взяла сыновей за руки и, почти не хромая, словно даже рана в этот миг дала о себе забыть, направилась к пылающему храму.

Она исчезла в огромных вратах, в дыму, клубившемся там все гуще, за мерцающей завесой пламени, что уже вырывалось по бокам.

И в тот миг, когда крик «Гасдрубал сдался!» донесся до толпы, сгрудившейся на площади перед храмом, рухнули внутрь кровля и огромный золотой купол. Пламя на краткий миг взметнулось высоко и опало, словно сам Эшмун возвестил о конце Карфагена.