Город пробужденный

20

Кадмос правил рулем, полный радости. Не случилось ничего из того, что предрекали зеваки, провожавшие их из порта, и чего опасались угрюмо молчавшие Идибаал и Зарксас. Присутствие женщины на лодке не навлекло ни бури, ни нумидийских галер, не привело ни к разрыву сетей, ни к плохому улову. Напротив, улов был очень хорошим, погода держалась, а ветер, словно по заказу, подул с востока и быстро нес их к порту, избавляя от работы веслами.

Кериза держалась превосходно, не боялась, не страдала морской болезнью и даже отважно помогала.

Поэтому возвращались они в добром настроении. Забыли даже о том возбуждении, что царило в Карфагене, когда они отплывали. Ходили ведь слухи, что снова прибыло новое римское посольство. А это могло означать лишь новые требования и новые хлопоты. Хотя ревнители проримской партии и уверяли, что посольство, наверняка, захочет лишь проверить, отдал ли Карфаген оружие. Пусть проверяют. Пусть обходят стены, осматривают склады, порты. Нигде ни одной машины, ни одной галеры, ни одного меча или щита! Пусть увидят! Люди спокойны, люди работают как ни в чем не бывало, Карфаген не помышляет о смуте!

Уже по виду порта рыбаки поняли, что все же что-то случилось. Их встретила пустота и зловещая тишина. Правда, галеры богатых купцов все еще бороздили где-то далеко море, но в последние дни в порту началось оживление. Приходили суда из Утики, из Гиппона, даже из захваченных Масиниссой портов на восточном побережье, оживала торговля, суетились рыбаки, потому что цены на рыбу были превосходные.

Теперь же в море виднелись лишь две галеры, они быстро шли в сторону мыса Камарт, а значит, направлялись, верно, в Утику, а в самом порту было пусто. Лишь маленький, лет двенадцати, мальчишка сидел на мотках старых канатов и жевал листья малабатра — обычное лакомство подростков.

Ленивым движением он поймал брошенный с лодки канат и умело закрепил его за торчащий из набережной валун. Сплюнул сквозь зубы, поправил пояс, вытащил из-за хламиды новый лист и с усердием принялся его жевать, разглядывая рыбаков.

Кадмос знал мальчишку, поэтому спросил:

— Эй, Фали, что опять случилось? Где люди?

— Где им быть? На площади Ганнона. Народное собрание. Орут там уже с самого утра.

— А ты? — подшутил Зарксас, глядя на серьезное, хоть и презрительное лицо мальчишки. — Без тебя совещаются? Как же так?

— Пхи! — мальчишка снова сплюнул. — Я тут свою девчонку жду. Не могу ее подвести.

Кериза легко спрыгнула на берег и улыбнулась сорванцу.

— Девчонку? Это хорошо, что ты держишь слово. А что будет, если она не придет?

Кадмос, привязав лодку, тоже выскочил на берег и поспешно подошел.

— Ты говорил, Фали, о каком-то собрании? Когда объявили? Что случилось?

— Когда? — Мальчишка сплюнул и ответил: — Да на рассвете. Из всех храмов начали трубить в трубы, да и по городу кричали глашатаи, что какие-то очень важные дела, что надо бежать.

Он огляделся и, не увидев нигде своей подруги, добавил:

— Но, видно, надо туда идти.

Кериза рассмеялась.

— Ну, а что будет с той девчонкой?

— С Лабдо? Ну, она у меня это запомнит. Схвачу за космы и выпорю ремнем!..

— Осторожней! Листья малабатра растеряешь! — подрезал его Идибаал. — Зарксас, оставайся при рыбе, а мы пойдем! Может, там и вправду что-то важное в связи с этим новым римским посольством.

Сихарб в тот день притворился больным и не выходил из дома. Когда номенклатор — служба у него была организована на римский манер — доложил о прибытии достопочтенного Бомилькара, он удивился. Но не подал виду, увидев этого обычно элегантного богача в сером плаще и простых сандалиях, с растрепанной бородой и взлохмаченными волосами, пытавшегося таким образом изменить свою внешность.

Они не стали приветствовать друг друга, ибо всю ночь провели на совещании и расстались совсем недавно.

— Ну? — спросил Сихарб, но гость лишь пожал плечами.

— Пока ничего. Только собираются. А у тебя, достопочтенный, есть какие-нибудь вести?

— Будут. У меня там верные вольноотпущенники, они будут мне обо всем доносить. А пока я знаю лишь, что толпа многочисленна и очень возбуждена. Видимо, какие-то вести уже дошли до города.

— Я всегда говорю, что и среди нас есть неосторожные и слишком болтливые.

— Слишком снисходительно ты об этом говоришь, достопочтенный. А что, если это предатели, подкупленные…

— Кем?

Оба умолкли. Действительно, после схода со сцены пронумидийской партии осталась лишь проримская, членами и столпами которой они оба и были, да еще демократическая, но ту они презрительно называли «толпой» и не считались с ней. Однако Бомилькар через мгновение спросил:

— Собрание организовано как следует?

Сихарб пренебрежительно улыбнулся.

— Не беспокойся. Всю ночь созывали наших людей и давали им соответствующие указания. Абсасому можно верить. Он в этом разбирается. Сколько собраний он нам уже организовал.

Он поморщился, щелкнул пальцами и через мгновение добавил:

— И все же что-то меня беспокоит. Этот Абсасом велел заплатить ему три сикля, и еще по сиклю на каждого из его людей.

— Обманет?

— Конечно, обманет. Но всегда брал по два, а теперь три.

— Ожидает, что собрание будет трудно укротить.

— Или он умнее, чем нам казалось, и умеет пользоваться ситуацией.

— Может быть. В любом случае, лучше, что мы здесь и не принимаем в этом участия.

Сихарб снова поморщился.

— Да уж, кабиры знают, что лучше. А как нам потом новые властители поставят на вид, что мы не помогали?

— Сплюнь эти слова! А достопочтенные дамы, которых я одеваю, кормлю и развлекаю? А твой Флакк с товарищами?

— С этим хлопоты. Все требует, чтобы его везли в Утику. Приходится рассказывать ему о волнении народа, о разных опасностях, о необходимости ждать.

— То же самое я говорю моим римлянкам.

Он прервался, огляделся, указал рукой на резные колонны, окружавшие перистиль, на греческие мозаики, на скульптуры большой ценности.

— А все же жаль этого, — вздохнул он.

Хозяин дома возмутился.

— Жаль? Что значит жаль? Скульптуры перевезем, колонны тоже. Не будет лишь пару лет садов. Ну, такую жертву ради блага города можно и понести.

Бомилькар серьезно кивнул:

— Это правда, мы привыкли к этому месту, но по правде говоря, не такое уж оно и прекрасное. Тесно, земля дрянная, скалистая. Мы выберем себе место покрасивее, где земля плодородная, где живописные холмы, река, на холмах поставим храмы. Вот, например, окрестности Цукхара…

— Опять ты к этому возвращаешься? Известно ведь, что у тебя там поместья, и мы знаем, сколько ты заломил бы за землю. Ничего из этого не выйдет! Новый Карт Хадашт должен возникнуть только возле Тубарбо. Лучшего места не найдешь.

— Ты, Сихарб, не думай, что все дураки. Под Тубарбо земля у твоего брата, а у мужа дочери — каменоломни. Неудивительно, что те места тебе так нравятся.

— Что нам ссориться? Все равно не мы решим, а оракул богов.

— Каких? Танит?

— Зачем Танит? Танит была покровительницей этого города. Не слишком-то хорошо она о нас заботилась. На новом месте пусть покровителем будет Эшмун.

— Ага! А верховный жрец Эшмуна — Ганнон, сын твоей сестры. Ничего из этого не выйдет. Мы отдадим новый город под покровительство Молоха.

— Сколько тебе за этот проект платит Сихакар?

— Меньше, чем тебе Ганнон!

— Проклятие богов на тех, кто все сделает за золото! Проклятие на тех, кто только о своих интересах печется! На тех, кому нет дела до блага города!

— Это ты о себе так откровенно?

— Ты берегись, как бы я не забыл законов гостеприимства!

— Ты, видно, уже запамятовал, раз даже вина мне не предложил.

— Я бы тебе и уксуса пожалел!

С мгновение они сверлили друг друга взглядами, дыша яростью. Первым овладел собой Бомилькар.

— Достопочтенный Сихарб, время ли для ссор? Нас занимают дела торговые, а в торговле нет места гневу. Мы, люди трезвомыслящие, которым приходится решать за эту глупую чернь, должны держаться вместе. Ох, ох, какие убытки мы понесем! Да что об этом знает какой-нибудь каменотес или канатчик, у которого мастерская в сарае, а живет он в мазанке? Такому-то хорошо! Но наши дворцы, склады, наш флот…

— Флот? — тихо рассмеялся Сихарб. — Я на флоте не потеряю. Все мои галеры в Гиппоне.

— Но там ведь правит этот пес Гулусса, сын Масиниссы.

— И что с того? Он тоже любит нажиться, ему тоже нужно золото. С ним можно торговать. А в горах за Тумогади мои люди уже валят лес. Его много понадобится при возведении нового города.

Бомилькар тихо рассмеялся.

— Вот как? Э, мысль не нова. Мои галеры в Сирии. Привезут кедры из Ливана. Что там твое дерево. Вот за мои кедры я получу хорошую цену.

— А где ты их выгрузишь?

— Достопочтенный, я что, дитя? Знаю где, я подстраховался. И советую тебе как друг: скупай невольников.

— Так советуешь? А где их взять? Кто скупил все, что только годилось для работы? Не ты ли? А теперь советуешь? Друг!

Бомилькар снова рассмеялся.

— В торговле нет дружбы. Ну да, прикупил немного, это правда. Но и для тебя еще достаточно осталось. Есть глупцы, что боятся войны, осады и продают рабов. Мы должны исполнить волю Рима. Велели нам перенести город куда хотим, лишь бы в восьмидесяти стадиях от моря, — так и перенесем.

— У меня кровь закипает, как подумаю, сколько на нас наживутся портовые города! Ах, эти своего не упустят!

— О, и на это найдется управа. Деньги остаются в наших руках, а это главное.

— Достопочтенный господин, — номенклатор просунул голову и доложил вполголоса, — прибыл гонец с площади Ганнона.

— Пусть войдет и говорит, — решил Сихарб, взглянув на гостя. В этом вопросе их интересы совпадали, так что пусть слушает.

— Достопочтенный господин! — вольноотпущенник низко поклонился и быстро доложил: — На площади толпы и великое волнение. Очень трудно поддерживать порядок. Народ уже знает, с какими требованиями прибыло римское посольство. Когда суффет Гасдрубал говорил, призывая к благоразумию, его часто и громко перебивали.

— Перебивали? А Абсасом и его люди?

— О, они делают что могут. Поддакивают суффету, кричат, как их научили, но сегодня это уже мало помогает. Нескольких из них толпа даже избила. Стоящие рядом велят им молчать или бьют по головам.

— Можешь идти. Жду новых вестей, — с виду спокойно произнес Сихарб, но после ухода вольноотпущенника они с Бомилькаром встревоженно переглянулись. Народ в столь важном деле не позволяет вести себя туда, куда хотят правители. А значит, еще могут быть неожиданности.

***

— Достопочтенный Геркх, верховный жрец Мелькарта, — объявил жрец, и Лабиту, нервно шагавшая по атриуму, внезапно остановилась и взглянула, словно очнувшись от глубокой задумчивости.

— О! Введи его сюда.

Они поспешно, но довольно дружелюбно поприветствовали друг друга. Между их храмами не было ни соперничества, ни зависти, ибо они окормляли совершенно разные круги верующих и не мешали друг другу. У Мелькарта, бога моря, были последователи среди моряков и рыбаков, а у Танит — преимущественно среди женщин.

— И что ты на это скажешь, пречистая? — с порога спросил Геркх. — Каково твое мнение?

— О чем ты говоришь, достопочтенный?

— Ну, о всей этой ситуации. Это посольство, эти требования. Ах, как подумаю… Но ведь это невозможно. Они просто пугают. Мир еще не видел такого, чтобы покинуть город и со всем народом отправиться в изгнание!

— Они позволяют нам возвести новый город, и притом где мы захотим, — с горечью произнесла Лабиту.

— Да, позволяют. Но не ближе восьмидесяти стадиев от моря. Мы, карфагеняне, мы, потомки финикийских мореходов, мы, чье величие выросло из моря, должны жить вдали от берега!

— Римлянам ведь того и надо!

Геркх вспылил.

— Да, им! Но нам? Как может существовать культ Мелькарта, если мы перестанем быть морской державой? А без его могущественного покровительства нам грозит гибель!

Геркх подошел ближе и зашептал:

— Слушай, пречистая. Твои люди на площади Ганнона? Они хорошо наставлены? Они надежны? Ты ведь, я думаю, знаешь, что тебе грозит?

Лабиту залилась густым румянцем и с явным ужасом взглянула на гостя.

— Мне? Что мне может грозить? О чем ты думаешь, достопочтенный?

Геркх заметил ее смятение и удивился, хоть и не показал виду. Что так напугало Лабиту? Это не тревога и не волнение из-за римских требований. Это нечто большее, нечто, что касается ее лично. Но что? Тайно торговала, опустошила сокровищницу?

Он заговорил тихо, понизив голос до таинственного шепота.

— Ничто не скроется, святейшая.

«Боги! Он не назвал меня пречистой! Он что-то знает! Но откуда, как? Замуруют, заживо замуруют!» — с отчаянием подумала Лабиту, сжимая руки. Геркх, хоть и делал вид, что не смотрит на нее, заметил ее волнение и продолжал, осторожно кружа:

— Боги знают все и карают! Иногда они терпеливо ждут… Виновный забудет, уже думает, что в безопасности… Но ты это и сама знаешь, Лабиту. И ты знаешь, чем тебе грозит перенос города. Сихарб открыто заявляет, что Танит плохо защищала свой город и что на новом месте покровителем должен стать Молох. И что тогда? Все жертвы — его храму, а Танит — лишь цветы.

Он увидел облегчение на лице жрицы и подумал: «Это что-то другое». Но продолжал:

— Если народ воспротивится, суффеты и Советы должны будут уступить. Они должны будут отвергнуть требования Рима, не согласиться. Как можно покинуть свой город? Кладбища отцов и дедов? Слушай, пречистая, мы должны действовать вместе. Твой интерес — тот же, что и мой. Народ на площади. А они хотят уступить и принять эти неслыханные условия. Им Рим покроет убытки. Они сейчас продают город, продают наши храмы, продают народ. Лабиту, я послал туда кого мог. И ты должна. Каждая минута дорога.

— Мне некого послать, — почти простонала Лабиту. — Жрецы — скопцы. Ни один не возьмет слова. Моим жрицам говорить не дозволено. Разве что… разве что я сама.

Геркх решил быстро.

— Это хорошая мысль! Это лучшая мысль! Иди! Народ тебя знает и почитает. Когда ты заговоришь, половина пойдет за тобой. Иди, пречистая, и говори смело. Требования Рима должны быть отвергнуты!