Город пробужденный

54

Элиссар умела, хоть и с величайшим трудом, скрывать от мужа и от людей свое огромное изнеможение, но Лабиту заметила это сразу. Поэтому она в нескольких словах объяснила причину своего прихода и тут же приступила к делу.

— Я пришла с просьбой, достопочтенная! Скорее к твоему мужу. Но боюсь, он отвергнет ее, даже не выслушав до конца, поэтому я решила просить тебя, баалат! Твое слово, может быть, только твое, значит для вождя все!

Элиссар испытующе взглянула на жрицу и со вздохом отвернулась. Лабиту так отчетливо сделала ударение на словах «только твое». Значит, это не только ее, любящей жены, наблюдение, но и других. Лабиту теперь почти не покидает храма. Значит, эти наблюдения ей кто-то подсказывает. Хотя… чему тут удивляться! В такие времена, как сейчас, на вождя смотрят все. И видят все!

Ибо нельзя обманываться и закрывать глаза на очевидное: Гасдрубал изменился. А вернее, меняется постоянно. Он перестал созывать советы, не допускает к себе людей, а когда не может этого избежать, становится нетерпелив, гневлив, любой совет или указание встречает вспышкой злобы. Стал неровен, почти непредсказуем. Когда Кериза, жена Кадмоса, рассказала историю побега Бомилькара, он приказал распять на калитке всех командиров стражи, что стояли там поочередно. И не дал себе даже объяснить, что среди них наверняка есть невиновные. Зато сотника, который бежал со стен и пытался укрыться в притоне Атии, приговорил лишь к разжалованию и перевел в отряд Кадмоса. Потому что тот, отчаявшийся, не оправдывался и не скулил, а открыто говорил: «Все равно мы погибнем, так что хочу еще хоть чего-то вкусить перед смертью, прежде чем голод отнимет у меня мужскую силу!»

Одно в Гасдрубале оставалось неизменным — отвага. Он появлялся в каждом угрожаемом месте, подставлялся под снаряды, казалось, искал смерти. И хоть он ничего не говорил, Элиссар знала, что так оно и есть. Гасдрубал, спавший прежде крепко и спокойно, теперь — если приходил на ночь домой — метался во сне, стонал и выкрикивал что-то хаотичное, странное. Но Элиссар, казалось, угадывала смысл. Она чувствовала, знала подсознательно, с каких пор начались эти тревожные перемены. Она присутствовала, когда шпион Спендий, италик, ненавидевший Рим, прибыл с вестями. Он приплыл ночью, нагой и усталый, и сразу же пришел к вождю.

Он говорил:

— Рошеш шалишим, вот последние новости! Консул Сципион был вчера в малом лагере, том, что на побережье, где командует легат Гай Лелий. Они долго осматривали дамбу, которой заперли порт. И сразу после отъезда вождя легат согнал нас всех на работы — солдат, обслугу машин, даже рабов, что прислуживают офицерам. Велит носить камни откуда только можно и укреплять, поднимать эту дамбу.

— Об этом я знаю! Это ведь видно с наших стен, — ответил Гасдрубал. — Это безумие и глупость! Ненужная работа! И так эта дамба запирает нас наглухо!

— Да, господин! Но я слышал, как консул говорил: «Собери в проливе, в укромном месте, сколько сможешь лодок и держи их наготове».

— Лодок? Зачем ему лодки? Глупость! Что еще?

— Еще я слышал… прости, господин, но это они так говорили! Я не смею…

— Повтори все! Дословно!

Спендий замялся, сглотнул и наконец почти с отчаянием начал говорить:

— Я слышал, потому что они стояли у нашей катапульты и не понижали голоса. Консул уже собирался уезжать, когда легат Гай рассмеялся и сказал: «Вижу, скоро будет, как предсказал поэт: „Падет великого народа вождь великий, а с ним падут пунийцы, в битвах грозны ликом!“» На это консул, уже с коня, ответил: «Ты искажаешь и меняешь творение, которое не должно быть изменено! В „Илиаде“ Гомер говорит: „Падет великого великого народа царь, а с ним падут троянцы, копьем ужасны в брани“. Здесь же все иначе: ни народ этот не велик, ни в бою не страшен. А что до этого вождя, то он достоин лишь презрительной усмешки! Личная храбрость — это еще не величие. Великий вождь должен быть самостоятелен, ему нельзя все время слушать советы! У него должен быть свой план, и он должен его выполнять, пусть даже вопреки всем!» Так недостойно лаял этот консул, господин!

Тогда Гасдрубал отпустил посла, но на его сдержанном, почти каменном лице Элиссар прочла многое. Да, именно с того дня Гасдрубал так изменился. Он стал самовластен, нетерпелив, порой казалось, что он поступает наперекор советам, даже самым разумным.

А теперь он и слышать ничего не хочет о голоде, что ширится в городе. Он возложил эти дела на Макасса, но что может сделать старый трибун, если склады оказались пусты? Он пытался отбирать у людей припасы, чтобы потом выдавать каждому поровну, и едва не вызвал волнений. Даже стража рабдухов отказалась повиноваться. Приказ согласились исполнить лишь отряды из бывших рабов, но этого, в свою очередь, не позволил Кадмос, ибо это могло привести к страшной смуте. Гасдрубал подтвердил решение Кадмоса, но сам не предпринял ничего. У войска, хоть и питавшегося скудно, еще были кое-какие запасы, но в городе уже был голод!

Лабиту, верно, хорошо это понимала, потому что говорила поспешно, не поднимая глаз на жену вождя:

— Просьба моя такова: чтобы великий рошеш шалишим дал мне людей! Много людей. Среди них — опытных плотников. И чтобы велел выдать мне много самого крепкого дерева. Не пальм, а кедров, дубов…

— Ты хочешь что-то строить, святейшая? — изумилась Элиссар. — Сейчас? И просишь людей, дерева? Ты ведь должна знать, что любая пара рук нужна для обороны, а запасов дерева нет! То, что еще осталось, необходимо для починки машин или строительства новых, для снарядов против таранов, для заделывания проломов! Нет, нет, об этом я просить не могу!

Жрица не подняла глаз и ответила медленно, тихо, серьезно:

— Достопочтенная Элиссар, я не собираюсь ничего строить.

— Так на что тебе люди и строительный лес?

Лабиту продолжала все тем же тоном:

— Храм богини Танит, Покровительницы Города, стоит у подножия утеса. Это место указал оракул еще великой основательнице нашего города, царице Элиссе, прозванной Дидоной. Но место это страшно! Часто камень, срываясь с высоты, падает на крышу храма. Скала держится крепко, но нависает над святилищем!

— Ты хочешь, святейшая, подпереть утес? — догадалась Элиссар. — Но… разве это так срочно? Несколько сотен лет уже стоит там храм, были даже великие землетрясения, и ничего! Разве нельзя с этим подождать, пока война не кончится?

— Нет, достопочтенная, нельзя! — тихо, но твердо ответила Лабиту. — Именно поэтому ждать нельзя! Я не боюсь, что скала обрушится, и не ее я хочу подпирать!

— Не понимаю, — Элиссар почувствовала какую-то тревогу и невольно понизила голос.

Жрица говорила все так же бесстрастно:

— Идет война. Осада. Лишь богам известно, чем она закончится. Оракул дает надежду, но, баалат, оракула толкует человек. Разве человек не может ошибиться и увидеть то, что желает увидеть? А если все же мы ошибаемся и римляне захватят этот город? Что тогда? Изваяния наших богов встанут в преддверии храма Юпитера в Риме… Какой же это будет для нас позор!

— Ты и впрямь считаешься с этим, Лабиту? — испугалась Элиссар. Она сама гнала от себя такие мысли, но они рождались все чаще и чаще. Однако впервые кто-то говорил с ней об этом с такой жестокой откровенностью.

Лабиту подняла глаза и лишь теперь взглянула на хозяйку дома. В ее взгляде были страх, боль и стыд.

— С этим нужно считаться, баалат! — ответила она очень тихо и медленно. — Богиня была оскорблена. Более того — унижена… А такого люди не забывают, так что, верно, и боги мстят всегда, пусть даже по прошествии времени. Боюсь, что именно сейчас бессмертная Танит может явить свое презрение и гнев.

Элиссар слегка смутилась, поняв, о чем говорит жрица. А та продолжала так спокойно, словно говорила о ком-то другом, постороннем:

— Я нарушила обет чистоты, данный богине, велела убить того, кого сама вовлекла в падение, вымолила и у тебя, достопочтенная, лживое свидетельство…

— Не бери этого на себя! — живо возразила Элиссар. — Я знала, что и почему делаю! Так было нужно, чтобы поддержать дух борьбы!

— О, достопочтенная, можно ли к великой даже цели идти через ложь? — тихо, снова опустив глаза, прошептала, почти простонала жрица. — Это мы, люди, все так взвешиваем и оцениваем! А может, есть лишь одно деление: добро и зло? Может, богиня явила бы свою милость как раз тогда, если бы ты предала меня смерти, которая стала бы искуплением за те деяния? Я боюсь! Ох, я боюсь, Элиссар! Ведь столько было упущено возможностей. Может, это и есть доказательство немилости богов?

Элиссар живо возразила. Если и были возможности победить, то они как раз и были лучшим доказательством милости богов. А если были, то еще будут! Вождь все время говорит, что лишь ждет…

Холодное молчание жрицы заставило Элиссар умолкнуть. Она глубоко вздохнула, пытаясь успокоить сердце, забившееся от внезапного ужаса. Так, значит, и Лабиту, столь ревностная и преданная с самого начала, услышав о планах Гасдрубала, отвечает на это красноречивым молчанием? Что же тогда должны говорить другие?

Она заставила себя успокоиться и через мгновение заговорила, даже более безразлично, чем хотела:

— Я все еще не понимаю, для чего тебе нужны эти люди и бревна?

Лабиту, неведомо почему, вдруг поклонилась, почти смиренно. Верно, мысленно она давала какие-то обеты, какие-то высшие обещания своей богине, ибо одновременно почти иератическим жестом подняла правую ладонь и молча поцеловала ее. А так воздают глубокое, полное благоговения и любви почтение бессмертным богам.

Она ответила через мгновение с простотой, в которой было величие:

— Я хочу приказать, чтобы эти люди крепко и тщательно подперли утес. А потом — чтобы они подкопали его, подсекли снизу. А леса должны быть устроены так, чтобы была одна главная точка. Чтобы один человек мог обрушить все. И когда рухнут опоры, пусть рухнет весь склон горы. На храм. Пусть под горой обломков и земли исчезнет святилище и изваяние Покровительницы Города! Пусть таким образом оно избежит поругания со стороны завоевателей!

— Человек, который будет обрушивать опоры, погибнет! — тихо прошептала Элиссар.

Жрица ответила все так же спокойно:

— Что значит жизнь одного человека, если речь идет о служении богине? А бывает и смерть, которая есть искупление.

Элиссар с минуту молча смотрела на свою гостью. Наконец она кивнула и с серьезностью произнесла:

— Я попрошу мужа, чтобы он дал тебе, святейшая, столько людей, сколько ты пожелаешь. Чтобы дал тебе лучших плотников. Чтобы дал тебе дерево.

— Благодарю, баалат, — с простотой ответила Лабиту, вставая.

Встала и Элиссар, но вдруг положила руку на плечо жрицы и мягко прошептала:

— Я никогда не жалела о своей… лжи. А теперь я уверена, что поступила правильно.

— Благодарю, баалат! — еще раз ответила Лабиту, но на этот раз с искренней благодарностью в голосе. Когда она подняла веки, в ее глазах блеснули огромная радость и облегчение.