Город пробужденный

12

Кериза отчаянно проплакала весь день и сотни раз решала, что не пойдет в рощу. На море властвует Мелькарт, а не Танит, и Кадмос находится под защитой этого сурового бога. Если она уступит воле жрицы Лабиту, Мелькарт может разгневаться и отомстить Кадмосу. Она не пойдет, не может, не хочет.

Макасс со страхом и нерешительностью слушал ее рыдания. Конечно, пойти в священную ночь в рощу при храме — это не распутство, а жертва. Не только девушки, но даже замужние женщины из лучших домов ходили туда. В эту ночь отцы и мужья теряли над ними всякую власть. Но ведь все знали, что многие девы гордятся тем, что никогда не бывали в роще, и мужчины это ценят.

Что же делать, если сама великая Лабиту призвала Керизу и теперь настаивает? Это уже больше чем уговоры, это воля самой богини. Как ей противиться? Гнев жрицы непременно навлечет немилость Танит. А Лабиту отнимет у него заказ на машебот. А ведь это большая, почетная и отлично оплачиваемая работа. Наконец-то он, Макасс, перестанет быть простым каменотесом и станет ваятелем. Купит себе раба, а то и двух, и расширит мастерскую.

Несмотря на эти мысли, он, верно, уступил бы дочери, если бы не Стратоника. Та, уже свободно хозяйничая в доме, и слышать не хотела о сопротивлении воле жрицы. В возбуждении, от которого на ее щеках проступил густой румянец, она торопила Керизу, сама одевала ее и поучала, без сомнения, черпая из собственных воспоминаний.

— Надень эту столу. Она не должна быть в обтяжку, а то какой-нибудь разгоряченный мужчина еще порвет ее на тебе. И возьми этот темный плащ с капюшоном. Капюшон натянешь на лицо, когда будешь проходить через ворота, где горит много светильников. Там обычно стоят распутники, которые высматривают самых красивых из входящих и тут же увязываются за ними. А в священную ночь право выбора за тобой, а не за ними. Так что я тебе советую вот что: войдешь, прикрыв лицо, принесешь в жертву белого голубя… У тебя уже есть голубь? Нет? О чем ты только думаешь, девка? Конечно, и у ворот храма есть торговцы, но те дерут втридорога и часто обманывают. Подсунет тебе серого голубя, лишь мукой обсыпанного, а потом — позор и оскорбление богини. Вместо ее милости получишь несчастья на весь год. Ты должна купить голубя сейчас же, пока светло, и здесь, у знакомого торговца. Принесешь, значит, голубка в жертву и пойдешь вглубь сада. Но не к храму, не к домикам жриц и гедешотим, а налево, где большой фонтан, у которого всегда горит несколько светильников. Туда идут те, кто знает толк. Встанешь в сторонке, где густые кусты, и будешь смотреть. Выберешь себе какого-нибудь дюжего молодца, ударишь его цветком по плечу, и все. Дальше он сам будет знать, что делать.

Она возбужденно рассмеялась с явной завистью.

— Не забудь о благовониях. Лучше всего сандарак. Никаких драгоценностей. Это неосторожно. По глупым серьгам тебя потом может узнать какой-нибудь мужчина. А так быть не должно! Боишься?

— Боюсь, — прошептала Кериза. — Мне стыдно и… и страшно…

В ее голосе было столько искренности и еще детской наивности, что Стратоника, хоть и хотела было сперва посмеяться или даже рассердиться, смягчилась и вдруг решила:

— Я провожу тебя. До самых ворот. Мне-то в роще уже делать нечего, но до ворот провожу. А ну-ка, постой! Жрица Лабиту ведь велела тебе уговаривать подруг. Кого ты уговорила? Может, пойдете вместе? Так всегда легче, и многие так делают.

Кериза смутилась и тихо прошептала:

— Я… я никого не уговаривала. Мне было стыдно…

— О, это плохо! И жрицу разгневаешь, и богине не послужишь. Разве что… разве что собственным рвением загладишь вину. О, ты должна постараться. Стыдилась?

Девушка отвернула пылающее лицо.

— Ну, тогда эта жертва будет поистине угодна богине. Смотри, уже смеркается. Отец твой ушел, и правильно сделал, теперь наша очередь. О, Этибель уже бежит по лестнице. Эта уж точно с кем-то договорилась. Посмотри на ту сторону улицы. Хоть и закутались в плащи, а я их все равно узнала. Это старая Аристомаха ведет обеих дочерей. Ну, старшая уже в твоем возрасте. Пора им. А там Аристона, жена оружейника Никанора. Интересно, знает ли муж. Хо-хо, праздник сегодня будет и вправду необыкновенный. Смотри, сколько народу тянется к роще. Пожалуй, полгорода.

Люди из их квартала — женщины, скрывавшие лица под капюшонами плащей или шалями, нарядные мужчины, часто в венках, возбужденные и веселые, хоть и не пьяные, ибо пьяных жрецы в рощу не пускали, — тянулись к ближайшим, главным воротам. Но Кериза заупрямилась, и Стратоника, хоть и неохотно, согласилась свернуть в боковые улочки, чтобы обойти сады и войти через боковые ворота, со стороны священной лестницы, ведущей на Бирсу.

Кое-где их замечали, раздавались веселые крики, их звали вернуться и идти со всеми в рощу, но Кериза не слушала и быстро, без колебаний шла вперед.

Она простилась со Стратоникой у последнего дома и дальше пошла одна, уже смело и решительно, к воротам. Отсвет горевших там огней падал далеко вглубь улицы, и Стратоника без труда могла наблюдать за девушкой. Сперва с удивлением — что та все же решилась и идет так свободно, будто в порт за покупками, — потом с завистью. В садах уже пылали многочисленные огни, со всех сторон доносились звуки приглушенной музыки, оттуда уже веяло пьянящим, незабываемым духом этой единственной, головокружительной ночи. Вдруг Стратоника гневно фыркнула: она увидела, как Кериза, вопреки ее советам, прямо в воротах, при полном свете, сбрасывает с головы капюшон, а через мгновение сворачивает не налево, как она ее учила, а направо, к домикам жриц.

— Простибула! — со злостью прошептала она. — Лгунья! Как же она притворялась, что ей стыдно! О, уж она-то здесь хорошо знает дорогу! Жертву приносит! Вот именно! Туда идет, где подарки получит! Но погоди у меня! Дома мы еще поговорим! Даже я ей поверила! Ну-ну!

А Кериза, ведомая одной лишь мыслью — «пусть будет что будет, лишь бы скорее», — двинулась к воротам. Она вспомнила указания Лабиту, сбросила капюшон и, не удостоив даже взглядом многочисленных мужчин, ждавших у входа, словно в трансе, позволила вести себя какому-то жрецу, который выскользнул из тени, взял из ее рук жертвенного белого голубя и тихо шепнул:

— Иди за мной.

Он вел ее к темной стене обрыва, у которой лепились домики жриц. Эта часть садов была, пожалуй, самой ухоженной; здесь было полно дурманящих ароматов, дорожки были посыпаны мельчайшим песком или измельченными кораллами с Красного моря, живописно смотрелись рощицы. Свет лампад, в масло для которых были подмешаны какие-то порошки, отчего они горели красным или лиловым пламенем, позволял различить пальмы с гигантскими листьями, лимоны, уже светящиеся зрелыми плодами, древовидные можжевельники. Сирийские дубы, из желудей которых делали благовоние под названием миробалан, источали слабый, но странно возбуждающий запах. Дальше во тьме вырисовывались арабские деревья деллиум, невзрачные и неказистые, но дающие ароматическую смолу, туи, тоже из Аравии, с еще более пьянящим ароматом. А вокруг — кусты лавсонии, из которой делают хну, бакарис, нард, защищающий от сглаза, сасела, чей аромат дарует забвение, стиракс, используемый в лечебных целях, столь же душистый малобарт, тамариск с листьями, покрытыми застывшим сладким соком, и прежде всего — мирты и розы, множество роз.

Со всех сторон доносились тихие, чувственные звуки инструментов — нобелей, треугольных арф, салселинов, лир с их нежным голосом. Где-то отзывались кифары и сопровождавшие их кроталы, отбивавшие волнующий ритм.

Жрец вел Керизу так искусно, что она никого не встретила. Наконец они остановились перед последним, скрытым в зарослях домиком. Он постучал, тихо произнес несколько слов и отступил в тень, лишь легонько подтолкнув девушку к занавеси.

Кериза оказалась в атриуме, освещенном лишь двумя лилово горевшими лампадами; этого света хватило, чтобы узнать стоявшую посреди комнаты Лабиту. Жрица была в том же обрядовом одеянии, в котором Кериза видела ее недавно, только поверх квефа голову ее покрывала плотная шаль.

— Ты одна? — нетерпеливо спросила она.

— Одна, достопочтенная. Я… мне…

— Хорошо! Это воля богини! Это явный знак! Я молилась: «Владычица небес, яви свою волю! Удали из сердца моего смятение! Дай знак!» И она дала. Так пусть же свершится по ее воле! Ты пришла одна. Если бы ты привела подругу… Нет, бессмертная Танит, любви покровительствующая Астарта, не могла этого хотеть! Но она ведь дала знак, дала знак, дала знак!

Она подскочила к Керизе и, вглядываясь в ее лицо, прошептала:

— Ты такого же роста. И сложения, как у меня. Когда наденешь квеф, когда встанешь в тени… Сбрасывай плащ! Сбрасывай и столу! Все, все!

Кериза, изумленная, ошеломленная, почти испуганная, безвольно повиновалась. Лабиту смерила ее коротким взглядом и воскликнула:

— Ты прекрасна! Но богиня не будет обделена!

Сама она несколькими лихорадочными движениями сбросила свое великолепное облачение и приказала:

— Надень это! Прикрой лицо! Сядешь в вестибюле. Если кто-то войдет… нет, никто не войдет! Но если кто-то захочет войти, скажешь лишь: «Этот дом под покровительством богини. Не входи!» Говори тихо, бесстрастно, твердо. И жди, пока я не приду за тобой. Кроме этого, ты не должна ничего ни видеть, ни слышать, ни помнить!

— Будет исполнено, достопочтенная! Но… но ведь я…

— Ты не хотела! Поэтому я беру тебя под свою защиту. Облачение жрицы убережет тебя в эту ночь. Ты останешься чистой для своего любимого. Сиди как можно неподвижнее, молись горячо, и милость Танит снизойдет на тебя и на твоего юношу.

Уже облачившись в одежды Керизы — та заметила, что волосы у жрицы сегодня уложены в простейший узел, — Лабиту повлекла изумленную и все еще не пришедшую в себя девушку в вестибюль, подтолкнула ее к какому-то изукрашенному креслу и вернулась в атриум, поспешно, но тихо задернув за собой занавеси.

Кериза робко села и застыла без движения. Торжественное облачение жрицы Танит казалось ей чем-то столь священным, что почти любое движение она готова была счесть святотатством. К тому же… Лабиту ясно сказала: «Сиди неподвижно». Видно, так надо. Жрица знает, что дозволено. Если она велела ей, Керизе, надеть эти одежды, значит, так нужно. Но почему великая Лабиту надела ее скромную столу, почему так прикрывала лицо шалью? Ах, в священную ночь здесь творятся какие-то странные, непонятные вещи.

Священная ночь! Лабиту сказала также, что облачение жрицы защитит ее, Керизу. Что ей дозволено остаться чистой для своего любимого. И Танит не отвратит своей милости. Не потому ли жрица поменялась с ней одеждой? Может, святость этого облачения вводит в заблуждение даже богиню? Она видит лишь жрицу, а не девушку? Может, поэтому ей нельзя двигаться, чтобы не оскорбить богиню каким-нибудь слишком смелым жестом?

Она должна молиться. Но в этих одеждах нужно совершать ритуальные движения. Она этого не умеет. Она часто бывает на службах в храме, но всегда смотрит в лицо огромной статуи богини. Танит смотрит так, словно читает все мысли. А при этом у нее такой добрый, понимающий взгляд, такая нежная улыбка.

Значит, нужно молиться мыслью. И чувством. Танит ведь все знает, знает человеческие мысли и чувства. Непременно! Знает, что она полюбила Кадмоса, что боится за него, что, дабы вымолить для него милость богини, решилась прийти сюда. Может, сейчас, в этой тишине, в темноте, пока она сидит в одеждах жрицы, она увидит Кадмоса, может, услышит его голос?

Это было бы страшно, но чудесно! О, Танит, дай увидеть его и услышать!

Хоть она и сидела в темном преддверии, но инстинктивно открыла глаза. Однако ничего не увидела. Золотистые, зеленоватые, лиловые полосы, отблески, шары — это видишь всегда, когда крепко зажмуришься. Но они не складываются в образы. Лишь однажды, когда она смотрела на лодку Кадмоса, выходившую на лов, а потом, желая скрыть слезы, закрыла глаза, эти золотистые отблески приняли отчетливую форму лодки. Сперва она была зеленоватой на голубом фоне, потом лиловой на зеленом, но всегда — лодка. Сейчас она не видит ничего. И не слышит. Кадмос, верно, уже спит, уставший, он ведь не знает, что сегодня священная ночь. Но в прошлом году он специально вернулся с лова пораньше и пошел в рощу. Этибель его видела. Это отвратительно. Мужчина, который любит, не должен… Но он ведь тогда ее еще не любил! Едва был с ней знаком! Все равно. Он не должен был идти в рощу, а сейчас должен был бы предчувствовать ее мысли, и не спать, и что-то ей сказать. Или внезапно прийти.

Нервное напряжение обострило слух, и Кериза вдруг вздрогнула. На мягком песке, которым была усыпана тропинка, она услышала шорох шагов. Приближающихся, мужских, смелых шагов. Это Кадмос, это Кадмос, милостью богини приведенный…

Но что делать? Она в этих одеждах? Она должна лишь сурово сказать, прикрывая лицо: «Этот дом под покровительством бессмертной Танит! Не входи сюда!» Кадмос послушается, отступит, не найдет ее… И пойдет по этим рощам, дразнящим чувства смешением ароматов, тихой музыкой, останавливаемый этими бесстыдницами, которых там полно! Этибель говорила, что многие из них обнажаются догола и становятся в свете лампад. Разве что лицо прикрывают. Разве Кадмос, моряк, устоит перед такими соблазнами? О, Танит, что делать, чтобы он не ушел?

Но шаги миновали главный вход, и занавесь не шелохнулась. Шли двое, это Кериза уже различала, они подошли к боковому входу. Едва слышный шепот донесся до сознания девушки:

— Войди, пришелец. Там свет. И служи богине.

И тишина. Снова эта тишина, звенящая ритмом крови в ушах. Это не Кадмос. Как она могла так обмануться? Кадмос где-то в море, в опасности, лишь милость богини может его уберечь. О, Танит, услышь мольбу, защити этого человека! Пусть он вернется, пусть рассмеется, пусть обнимет так крепко, больно, и все же так ужасно сладко…

Она сознательно перестала прислушиваться, погрузившись в экстаз доверчивой, горячей молитвы. Впрочем, она бы все равно ничего не услышала. Плотные занавеси отделяли преддверие от атриума.

Когда Гидденем вошел в покои, какая-то женщина задула пламя ближайшей лампады и плотно прикрыла лицо. Горела еще лишь одна лампада, с пламенем, окрашенным в красный цвет, но женщина отступила в тень, отбрасываемую колонной. Гидденем заметил лишь, что она стройна, наверняка молода и что в ее движениях есть неподдельное, прелестное колебание и страх.

«Неужели Лабиту сдержала обещание? Неужели какая-то послушница? Ха! Таких каждый год много, вся хитрость в том, чтобы на такую попасть! — весело думал Гидденем, медленно подходя. — Добрая эта Лабиту! Самой нельзя, так хоть другим помогает. Всегда хорошо иметь знакомства среди сильных мира сего. А то таскался бы сейчас где-нибудь по садам и любился бы на траве с первой встречной, а так у меня отдельный, великолепный дом и девственница. Похоже на что-то стоящее. Наряд скромный, но так в эту ночь одеваются почти все. Но это чувствуется, это чувствуется! Разумеется, арабские благовония!»

Он остановился, с почтением поклонился. «Эта крошка, конечно, боится, колеблется, нельзя ее напугать. Никого нет, можно бы, в конце концов, и силой… Но в священную ночь нельзя! Этим жреческим домам тоже доверять нельзя. Вроде бы никого нет, а вдруг откуда-нибудь выскочит жрец. Нужно ее сперва немного приручить».

Он заговорил тихо, словно бессознательно подстраиваясь под нежные звуки кифар, доносившиеся откуда-то из садов. Ритм, отбиваемый кроталами, был, однако, быстрым, как биение возбужденного сердца.

— Не соблаговолишь ли, о прекрасная и незнакомая, взглянуть на меня милостиво? Сегодня священная ночь, сегодня решает воля и выбор женщины.

Он заметил, что она слушает не шелохнувшись, но то, как сжалась ее рука, придерживавшая вуаль на лице, было отчетливо видно даже в полумраке. Сжатие предостерегающее, говорящее, что женщина еще колеблется. Гвардеец, возбужденный всем происходящим, шагнул ближе.

— Ты не отвечаешь, прекрасная? Ты ведь видишь меня. А может, и знаешь. Мы, клинабары, известны. Если же нет, то знай, что я первый во всех состязаниях. Впрочем… впрочем, жрица наверняка заверила тебя, что «подберет тебе мужчину из первейших». Она сдержала слово, можешь мне доверять.

Снова ответа не было, женщина прижалась к колонне и быстро дышала.

— Может, боишься нескромности? О, я могу поклясться! А еще ты можешь оставить эту вуаль. Это даже соответствует обычаю. Ха-ха-ха! Разумеется, только вуаль!

Когда и на этот раз он не получил ответа, то начал терять терпение. «На Зебуба и всех злобных кабиров! В рощу в священную ночь приходят не для таких вот разговоров и уговоров. Жаль времени! Эта, может, и вправду здесь впервые, но неизвестно, хороша ли она! А там, в садах, столько великолепных женщин! Что эта Лабиту себе думает? Привела какую-то трусиху из тех, что и хотели бы, да боятся!»

Он заговорил резче и нетерпеливее:

— Ну, моя крошка, надо решаться! Трудно говорить? Так подай знак. Если мне уйти — махни рукой, если остаться — иди в тот кубикулум. Я вижу там ложе и цветы.

Мгновение неподвижности, последней, самой тяжкой борьбы. Рука уже дрогнула, готовая дать знак «уходи», Гидденем уже выпрямился, уязвленный и гневный, как вдруг женщина, низко склонив голову, спрятала лицо в ладонях и почти бросилась в маленькую спальню. Окон там не было, свет проникал лишь сквозь дверной проем из перистиля, завешенный тяжелой тканью.

Гидденем торжествующе рассмеялся и крикнул ей вслед:

— Погасить последнюю лампаду?

Привычка, вынесенная из храма, где вокруг изваяния всегда горели светильники, почтение к пламени или страх перед полной темнотой — все это вызвало ответ, но приглушенный вуалью голос был неузнаваем:

— Нет, нет! Не гаси!

Однако, когда Гидденем опустил за собой занавесь в кубикулуме, женщина не возражала. Не возражала она и тогда, когда жесткие, горячие руки принялись срывать с нее одежду — туника Керизы при этом безобразно треснула, — когда мужчина поднял ее, в безумном объятии едва не выбив из нее дух, и бросил на ложе.

Сгорая в дивном огне наслаждения, она лишь настолько владела собой, что одной рукой все время прижимала к лицу вуаль, ибо в кубикулуме не было совсем темно. Гидденем в возбуждении и спешке не заметил, что занавесь зацепилась. Сквозь щель падал отсвет лампады из перистиля, превращая тьму в какой-то красный, дрожащий, дивный полумрак. Очертания тел, тень, отбрасываемая крутой грудью женщины, проступали все отчетливее по мере того, как глаза привыкали к сумраку.

Порой свет отражался от гладких камешков мозаики, и светлые круги, пучки, стрелы света дрожали на стенах, на ложе, на телах. Когда Гидденем, изнуренный, восхищенный, опьяненный, охваченный нежнейшей лаской, чувствами, каких он не испытывал ни в одной из своих прежних любовных утех, лежал без движения, уткнувшись лицом в сладостную ложбинку между плечом и грудью женщины, — лучик света упал на скрытое вуалью лицо. Сверкнули широко раскрытые, затуманенные тканью, устремленные куда-то вдаль глаза.

— Ох, как странно ты смотришь! Можно испугаться таких глаз! — легко рассмеялся Гидденем.

Женщина тихо вскрикнула и быстро подняла руку, плотнее натягивая вуаль. И в этот миг тот же отсвет озарил ее бок, левую подмышку и поднятую руку, и стали видны два маленьких, так недавно замеченных родимых пятнышка. Несомненно, те самые!

Гидденем едва сумел совладать с собой. Он встал, не вскочил, но медленно поднялся, стараясь не касаться женщины, и поспешно оделся. Он говорил, не глядя на лежавшую.

— Я ухожу. По обычаю этой ночи не следует оставаться с одной. Посмотрю в садах… Тебя я не благодарю. Я знаю, благодарность подобает лишь богине. О, я принесу ей еще большие жертвы, хотя и входя сюда, уже принес щедрые… Ты тоже — как велит обычай — не узнавай меня, если когда-нибудь встретишь. Если, конечно, ты вообще обратила на меня хоть какое-то внимание. Я не достоин этого, да и не следует. Ведь… как чаша на богослужении или лампада, так и мужчина в эту ночь…

Женщина со стоном отвернулась и уткнулась лицом в подушки.

Гидденем осекся, понял свою неловкость и почти выбежал из домика, никого не встретив.

Он не пошел в сторону садов, где уже погасла большая часть светильников, а приглушенные смешки, хихиканье и вздохи заглушали обрывающиеся и затихающие звуки музыки. Вся роща дышала единым желанием, любовным стоном, безумием.

Гидденем ничего не слышал, не видел, не чувствовал. Он оттолкнул каких-то двух девушек, заступивших ему дорогу, — обеих прелестных, нагих и полубеспамятных от возбуждения, — отпихнул что-то шептавшего жреца, растоптал пучок цветов, брошенный ему прятавшейся в миртах женщиной.

Он вылетел за ворота и только теперь пришел в себя. Храм Танит был прекрасно виден в свете множества факелов, но он не взглянул, не мог взглянуть на святую обитель. Он бросился в лабиринты темных, кривых, незнакомых улочек — лишь бы дальше, лишь бы найти где-нибудь тишину и все обдумать.

Но город в тот день не спал, повсюду бродили люди, звучали песни, раздавалось бряцание лир и кифар, везде царило возбуждение.

Он заметил освещенный красным вход в лупанарий и замер в ужасе. Такого же цвета было пламя в той лампаде!

Лишь через мгновение он пересилил себя и двинулся к лупанарию. Он должен побороть страх, должен доказать себе, что все это — наваждение и бред!

На высоких табуретах перед дверью не было ни одной девушки, внутри зевала лишь какая-то толстая баба, верно, хозяйка. Сегодняшняя ночь была для таких заведений убыточной, гости предпочитали идти в рощу.

При виде гвардейца старуха оживилась и услужливо подбежала.

— Здравствуй, щедрый господин! Благодари богов, что привели тебя сюда, к старой Атии! Нигде такого вина не сыщешь. Только у меня есть вино с южных склонов Этны, где огонь греет снизу, а солнце — сверху. Ах, что за вино! Какая жалость, что эти проклятые римляне отняли у нас Сицилию. Но боги непременно все изменят. А к вину нужна девушка, а? Я позволила моим отдыхать, все равно сегодня никто в лупанарий не идет, но я их сейчас позову. О, великий господин, ты ведь знаешь, не всегда там хорошая забава, где толпа. Ты мудр и будешь щедр к девушкам, которые этой ночью ничего не заработали.

— Замолчи! — гневно бросил Гидденем.

Он жадно пил превосходное, крепкое вино, и вскоре кровь запульсировала у него в жилах и ударила в голову.

Когда несколько обеспокоенная баба отодвинулась, Гидденем притянул ее к столу, заставил сесть рядом и, наклонившись, принялся лихорадочно говорить:

— Знаешь, это дивное чувство. Немного страшно, но больше — безумной радости. Мы, солдаты, знаем. Убил врага — обычная радость. Убил в драке, должен бежать — радость. Ибо твоя сила выше других и выше закона. Рассказывал один пират за вином: потопить египетскую или понтийскую галеру — обычная радость. Потопить карфагенскую, разграбить, вырезать всех — безумная радость. Понимаешь? Подлей вина! Говорил один знакомый, знатный человек… Знаешь, украсть государственную казну — пьянящее чувство. Ты сильнее! Даже предать — твоя воля, твое счастье, если удастся. Но никто мне не говорил… Да подлей же вина! Никто не говорил, каково это чувство — святотатство! Когда веришь в своих богов, всемогущих, и все же… Святотатство — это доказательство того, что ты сильнее бога! Понимаешь?

Атия опытным взглядом окинула странного гостя. Нет, за пазухой туники ничего нет, на левом плече лишь обычный, не слишком дорогой браслет, пояс ценный, но такие всегда носили клинабары, и меч. Что же совершил этот человек, что так его потрясло?

А Гидденем вдруг ударил кулаком по столу, так что кувшин подпрыгнул, и закричал:

— Где же твои девки? Что такое? В священную ночь мне быть одному?

— Уже идут, уже идут, великий господин. Живее, вы там! И постарайтесь сегодня!

Первой шла великолепно сложенная негритянка, сверкая белыми зубами, за ней — две смуглые нубийки, за ними — светловолосая, миниатюрная, складная гречанка, и последней — безразличная, самая старшая, уже изможденная жизнью и развратом женщина. Но она была среднего роста, с черными волосами.

Гидденем грубо растолкал девиц, подскочил к последней и, грубо схватив, вскинул ее левую руку. Белая кожа была, однако, чистой и без пятнышек.

— Эту выбираю! — бормотал он. — Эту выбираю! Веди в кубикулум! Но пусть будет светло, яркий свет! И постарайся, чтобы я забыл, чтобы боги не отняли у меня мужскую силу, а то горе тебе!