Город пробужденный

34

У Элиссар был тяжелый день, впрочем, как и всегда с начала войны: сначала она навещала раненых, о которых заботились жрецы Эшмуна, потом обсуждала с Лестеросом, как поддерживать порядок в городе. Муж целиком возложил это на нее, а Лестерос советовался с мудрой женщиной во всем, даже в таких щекотливых вопросах, как непрестанное умножение лупанариев. Среди их владельцев и персонала наверняка были римские шпионы.

Потом даже Макасс советовался с ней — и не в первый раз — о том, можно ли и как организовать торговлю. Вот, к примеру, сейчас какие-то люди скупают рыбу. Как только рыбак входит в порт, они бросаются прямо к лодке и скупают все, не торгуясь. Рыбаки довольны, но народ ропщет, потому что свежей рыбы нет совсем. Зато постоянно возникают новые коптильни, или же рыбу просто сушат, раскладывая на солнечной стороне раскаленных скал. Кто-то рассчитывает на голод. Тогда можно будет продавать рыбу на вес золота. Кто? Что ж, догадаться было нетрудно. За всеми подставными посредниками скрывался Эшмуназар. Но запасы он прятал так хитро, что их невозможно было обнаружить.

Даже Эонос приходил к Элиссар со своими заботами. На мысе Камарт испокон веков каждую ночь горел сигнальный огонь. Это было мудро и правильно, потому что берег там круто поворачивал, обрыв был страшный, а в воде у берега — множество скал. Без света плавание ночью в тех краях было бы очень опасным. А ведь именно там пролегал путь в Утику.

Так вот, за последние дни уже дважды стражники, следившие за огнем и подкладывавшие дрова, доносили, что какие-то неизвестные люди с закрытыми лицами нападали на них, обезоруживали, гасили огонь и запрещали разжигать его до самого утра.

По правде говоря — может, они и правы? Ведь сейчас только римские галеры могут плыть в Утику! И они плывут! И в связи с этим у него, Эоноса, есть такой план: перенести огонь вглубь суши, стадия на два. Вода у самой скалы там глубокая, корабли огибают мыс совсем близко. Если перенести огонь, то, может, какой-нибудь и налетит на прибрежные скалы? Пусть Зебуб принесет их в жертву Мелькарту и рыбам!

Элиссар осудила этот замысел и почти гневно упрекнула Эоноса в том, что он хочет сражаться способами, достойными разве что пиратов. Только Зебуб мог бы радоваться таким деяниям, а ведь город, сражающийся за свободу, не отдаст себя под его покровительство! За великую цель можно бороться лишь достойными средствами.

Молодой кораблестроитель ушел, с почтением выслушав наставления и упреки, но Элиссар чувствовала, что он не убежден. И это-то ее и тревожило. Муж мыслит лишь по-солдатски: у неприятеля столько-то людей, столько-то машин, столько-то кораблей — чтобы его победить, нужно иметь столько-то и столько-то! Баалханно вообще не умеет думать, только слушать. Жрецы Молоха требуют разрешения на торжественное принесение в жертву богу всех римских пленников. Лабиту хочет снова объявить священную ночь, а Эонос — перенести в другое место сигнальный огонь на мысу, чтобы разбивались корабли. Разве это достойные средства? Неужели они все забывают о самом главном: что в битве, на которую поднялся народ, дабы героически защитить свою свободу, самое свое существование, — все решит милость богов-покровителей! А ее снищут не кровавыми жертвами, не развратом или коварством, но твердой стойкостью, самопожертвованием и праведной жизнью!

Она взглянула на сыновей. Доверенная рабыня доносила ей, что при первом жертвоприношении детей (так подло подтасованном! и эти люди хотят, чтобы боги покровительствовали им, хотя они их обманывают!) в народе уже роптали, что верховный вождь не отдал в жертву своего сына! Хотя детей для жертвы указывает оракул, народ догадывается, сколько при этом бывает обмана и что решают, скорее, жрецы Молоха. Хорошо проплаченные! Она, Элиссар, тогда не принесла никакой жертвы, но ведь жрецы и не потребовали ее сына! Правда, тогда это были явные счеты между партиями, а Гасдрубал держался в стороне, и ни одна из сторон не хотела его задевать. А теперь жрецы Молоха открыто выступают против войны с Римом. Конечно! Рассчитывают, что в случае переноса города на другое место их бог станет главным покровителем. Теперь они требуют жертв из пленников! Они знают, что Гасдрубал на это не пойдет. Тогда все неудачи они объяснят гневом Молоха, который не получил желанной крови, или… или снова потребуют детей. А тогда следует ожидать, что выбор падет на сыновей вождя. Для примера — так они это объяснят. Она почувствовала, как ледяная рука сжала ей сердце, и оно мучительно затрепетало. В огонь! Ее сыновья — в огонь! В эту страшную, раскаленную добела пасть чудовищного изваяния!

Она никогда не была свидетельницей этого страшного обряда, открыто осуждала его, но все же знала, как проходит жертвоприношение. Жрецы уверяли ее, что дети не страдают. Что их одурманивают каким-то напитком, так что они совершенно не понимают, что происходит, а потом — одно мгновение, и остается лишь облачко пара да горстка пепла. Что эти жертвы необходимы, дабы Молох был милостив. Ибо если он впадет в гнев, то может погибнуть весь город в крови и огне.

С этим она не могла согласиться; она почитала мудрого Эшмуна, или Мелькарта, чьему покровительству Карт Хадашт был обязан своим процветанием, или Танит, хотя некоторые формы культа этой богини вызывали в ней отвращение. Не раз она спорила со жрицами, что это, должно быть, какая-то ошибка, что одну и ту же богиню славят то как Танит, покровительницу жизни, чистую и возвышенную, то под именем Астарты как покровительницу чувственной любви, патронессу разврата, требующую столь особых обрядов и жертв. Это, несомненно, две разные богини, просто люди что-то перепутали и почитают их в одном образе. Сама она тоже никогда не произносила имя богини «Астарта», всегда употребляя лишь «Танит».

Мальчики играли с вылепленными из глины слонами, и в какой-то момент младший заплакал. Он подбежал к матери с жалобами.

— Мама, его слон упал! Правда упал! А Магон говорит, что нет!

— Потому что я — Ганнибал и веду армию на Рим! — с важностью пояснил старший. — Мои слоны не могут падать со скал! Я одолею римлян!

Элиссар притянула к себе сыновей и серьезно наставляла их:

— Как раз когда Ганнибал переходил через Альпы, очень много слонов сорвалось в пропасть! Но он не пал духом, пошел дальше и побеждал! Потому что великий вождь не должен унывать из-за неудач!

— Как наш папа, мама? Как наш папа?

— Да! Хотя эта война пока что идет для нашего отца хорошо и, по милости богов, закончится победой!

— Какая жалость, — надул губы Магон. — Я бы хотел, чтобы она длилась так долго, пока мы не вырастем! А то папа всех победит, и что я буду делать?

Элиссар невольно рассмеялась.

— О, у отважного мужчины всегда найдется дело! Может, ты станешь мореходом и поплывешь далеко, за Мыс Ароматов! Или за Туманные моря! Или куда-нибудь на Восток! Мир огромен, а мы знаем лишь его малую часть! А может, ты станешь воином, будешь защищать город от нумидийцев…

— Пхи! В этом нет славы! — повторил Магон где-то подслушанную фразу. — Римляне — это другое дело!

— Можешь также стать жрецом…

— Нет! Жрецом буду я! — поспешно заявил младший, Гамилькар. — Я буду ходить в красном одеянии, отращу, о, вот такую бороду и буду приказывать Магону!

Мысль об огромной, завитой бороде на этом круглом, розовом личике рассмешила Элиссар, но не успела она ничего ответить, как в атриум тихо вошла рабыня.

— Великая жрица Танит, святейшая и пречистая Лабиту, желает говорить с тобой, Баалат! — прошептала она, подобострастно склонившись.

Элиссар недовольно нахмурилась. Эту рабыню она почему-то инстинктивно не любила. Она даже, хоть и делала это редко и неохотно, просила мужа убрать ее из дома, продать или отослать в какие-нибудь мастерские. Ее коробила угодливость, назойливая лесть, липкий, скользкий, преувеличенно приглушенный голос.

— Попроси досточтимую жрицу войти и проводи ее в перистиль. А сама останешься здесь, с детьми!

— С радостью и гордостью исполню, Баалат! Для меня честь хотя бы на миг присмотреть за сынами Карт Хадашта, надеждой и счастьем города!

— Не смей их так называть! Запрещаю! — резко прервала ее Элиссар. — Введи досточтимую Лабиту!

— Отврати от меня гнев твой, Баалат! Глупые, но искренние слова исходят из переполненного волнением сердца…

— Довольно! Иди! — гневно махнула рукой Элиссар. Она с облегчением отметила, что мальчики, словно и не слышав слов рабыни, снова вернулись к своей игре. Но Нееру все же нужно убрать. Ей не следует находиться рядом с детьми.

Элиссар взглянула в зеркало, поправила волосы и медленно прошла в перистиль, куда как раз через другой проход Неера вводила жрицу. Они поздоровались почти сердечно, ибо Элиссар знала, что именно несгибаемой и жертвенной позиции Лабиту город обязан значительной долей того порыва и упорства, что проявил карфагенский народ, обычно переменчивый, легко воспламеняющийся, но и столь же быстро впадающий в уныние. «Уставшие потомки великих прадедов», как однажды назвал их Лестерос.

Лабиту села по приглашению хозяйки дома и, прежде чем заговорить, зорко огляделась, словно желая убедиться, что их никто не подслушает.

Она явно ходила вокруг да около. Сначала долго и подробно рассказывала о стрижке волос женщинами. Что воодушевление огромно и повсеместно, сверх всяких ожиданий. Хотя не обходится и без происшествий, чего, впрочем, и следовало ожидать. Какой-то отец, ярый приверженец старых законов, чуть не убил дочь прямо в храме. Стража едва оттащила его, а девушка, боясь возвращаться домой, осталась при святилище. Но как простая служанка, не гедешот! Лабиту особо это подчеркнула, очевидно, хорошо зная взгляды Элиссар.

Некоторые дамы из первейших родов открыто протестуют. Какая-нибудь Абигайль или Лаодика нарочито вызывающе появляются в открытых лектиках, искусно причесанные, дабы все видели богатство их волос. Жена Седьяфона объявила, что не впустит в свой дом коротко стриженную женщину. Дочь Абдмелькарта, младшую, Мителлу, забросали грязью и нечистотами, когда она выкрикнула что-то презрительное и оскорбительное толпе перед храмом. Какой-то девушке остригли волосы силой! Множество их вырвали! Это возмутительно, но… зачем они провоцируют возбужденную толпу?

Есть и те, кто подстрекает намеренно. Те, кто утверждает, что позор наших дев и жен, как они называют жертву волосами, навлечет на нас еще больший гнев богов и приведет город к гибели.

— Я знаю. Жрецы Молоха, — тихо прервала ее Элиссар.

— Да. Есть и другие, но те шепчут и подстрекают усерднее всех. Говорят… говорят, они и впрямь боятся гнева этого страшного божества за обман, который они совершили при последнем жертвоприношении детей.

— Это правда. Это было отвратительно!

— Этот обман или сама жертва? — тихо спросила жрица.

— Ты знаешь, святейшая, что я думаю о некоторых наших обрядах, — спокойно ответила Элиссар.

— Знаю. И потому я пришла к тебе, достопочтенная. Ибо… выслушай меня терпеливо и благосклонно, о Элиссар, первая женщина Карт Хадашта!

Видя, что жена вождя вскинулась, жрица поспешно добавила:

— Так было всегда, хоть я и знаю, что ты не любишь это слышать. И тем более так сейчас, когда большинство наших дам либо покинуло город, либо сидит тихо, ожидая вместе с мужьями, пока народ забудет их подлость. Ты одна, достопочтенная, осталась той, кого все признают первой из женщин! Единственной, чей голос и суд много значат и решают!

— Зачем ты говоришь мне это, святейшая? Ты знаешь, я не люблю таких слов!

— О Элиссар, близится, как мне кажется, время, когда тебе все же придется высказаться. И в деле великом и важном!

— О чем ты? Я все еще не понимаю!

Лабиту на мгновение замялась. Она сделала вид, что поправляет квеф на волосах, чтобы опустить взгляд на мозаику пола. И заговорила тихо, медленно, обдуманно:

— Жрецы Молоха хотят отвлечь внимание людей от той, подложной, жертвы. Они хотят… ну, они хотят, чтобы народ поверил в гнев богов и невозможность обороны, но чтобы вина пала на кого-то другого. Они распространяют слухи, что это Танит оскорблена и гневается! Обвиняют, что, верно, одна из жриц утратила девственность! Они хотят… хотят потребовать, чтобы, согласно обычаю, чистота жриц была удостоверена достойнейшими матронами города. А это значит — тобой, достопочтенная Элиссар!

Она умолкла. Элиссар смотрела испытующе, но по сдержанному и спокойному лицу жрицы нельзя было прочесть ничего. Лишь этот опущенный взгляд…

После недолгого молчания Элиссар спросила:

— Ты думаешь, святейшая, что это… ну, что это помогло бы что-то раскрыть? Но ведь это означает смерть! Страшную смерть! Замуровывание заживо!

— Это означает нечто большее, достопочтенная, — все так же тихо ответила Лабиту. — Это означает подрыв веры в покровительство Танит, презрение и недоверие к нам, жрицам богини, это означает рост влияния жрецов Молоха, а значит — крушение боевого духа. Это может означать — сдачу города!

Элиссар удивленно выпрямилась. Действительно, жрица права. Многие боятся войны и готовы по любому наущению согласиться на требования Рима. Лабиту и ее жрецы — одни из самых верных соратников Гасдрубала. Народные трибуны, такие как Лестерос или Макасс, пользуются большим уважением, но не стоит обманываться — жрецы значат больше! Храм Молоха богат. В казну он пожертвовал мало. Большинство богачей принадлежит к проримской партии. Золото и голоса жрецов — без противодействия со стороны слуг Танит — могут в короткий срок изменить настроения народа. Уже трудности повседневной жизни и нехватка продовольствия охладили пыл многих. Лабиту права — это серьезное дело!

Она спросила, понизив голос:

— Ты знаешь, святейшая, о какой жрице идет речь? Может… может, она исчезла бы из города? И… и это обвинение…

— Справедливо, — холодно произнесла Лабиту. — И я знаю, о ком речь! Но сейчас она не может покинуть город.

— Почему?

— Потому что эта жрица — я! — Лабиту подняла глаза и спокойно взглянула на Элиссар.

Та испугалась и невольно отшатнулась.

— Ты? Верховная жрица? Это ужасно! О, из этого Сихакар соткал бы тяжкое обвинение!

— Да, на весь храм, на весь культ Танит…

Элиссар быстро овладела собой, обдумывая ситуацию. Через мгновение она начала:

— Этого нельзя доказать. Нельзя допустить этого. Разве что… разве что ты поклялась бы перед алтарем, что подверглась насилию! Тогда…

— Мне пришлось бы покинуть храм и город! Именно этого я и не могу сделать! А жрец Биготон, чье влияние непомерно бы возросло, слишком жаден до почестей и золота. Среди жриц нет ни одной выдающейся! Я не могу спасать себя лживой клятвой, когда речь идет о городе!

— Лживой клятвой, Лабиту? — тихо спросила Элиссар.

— Да. Я уступила не насилию, а собственной слабости. Ты женщина, Элиссар, ты меня поймешь.

— А… а он?

— Он не знал, что я жрица. Когда случайно узнал, начал пить. От страха! И по пьяни болтал. Верно, от него и поползли слухи. Но больше он ничего не скажет.

— Он… он мертв?

— Да, я велела его убить, — произнесла Лабиту почти спокойно, хотя голос ее дрогнул. — Но раб, исполнивший приказ, в руках Сихакара! И тот мне уже угрожал!

— Обвинение раба по закону ничего не значит!

— Но его достаточно, чтобы народ потребовал проверки чистоты жриц.

— Этого нельзя допустить!

— Боюсь, достопочтенная, что до этого дойдет! И ты дашь свидетельство!

— Ты говоришь это так спокойно! Но ведь… ведь это грозит тебе замуровыванием заживо!

Лабиту слегка побледнела, но не опустила глаз.

— Ты дашь свидетельство, достопочтенная Элиссар! — повторила она с многозначительным нажимом.

Жена вождя выпрямилась. На ее лице гнев, отвращение и изумление смешивались с жалостью. Помолчав, она спросила:

— Ты хочешь, чтобы я солгала? Чтобы я обманула народ и богов…

— Боги знают, их приговоров мы не можем постичь! — серьезно прервала ее Лабиту. — До сих пор они благословляют город!

— Ты хочешь, чтобы солгала я, чье слово уважают даже далеко за пределами страны?

Лабиту медленно кивнула головой.

— Чтобы я солгала ради… ради…

— Не стесняйся в выражениях! — почти с презрением прервала ее Лабиту. — Ради ничтожной, что нарушила обеты, поддавшись гнусной слабости! Нет, Элиссар, ради такой я бы не просила о милости! Но я нужна, чтобы поддерживать в народе волю к борьбе. Я нужна, пока длится битва! А потом… потом я сама исчезну. Скалы у мыса Камарт высоки и коварны…

Элиссар со стоном отвернулась. Эта женщина говорит правду. Она нужна. Даже незаменима! Но она совершила больше чем грех! Она совершила святотатство! Как это скрыть? Хуже, чем скрыть! Открыто солгать! Она должна солгать! Элиссар, которая еще никогда не лгала! Есть ли обстоятельства, при которых ложь допустима, не позорит? При которых она необходима? Не карают ли боги за такую ложь? Не мстят ли они на самом дорогом? На детях? О, Эшмун, бог мудрый и справедливый, даруй мне разумение в этот тягчайший час!

Игра в атриуме внезапно перешла в спор, такой громкий, что даже сквозь тяжелые завесы в коридоре слова проникали в перистиль.

Младший из мальчиков, Гамилькар, который как раз был Сципионом, плакал от бессильной злобы:

— Ты не победил! Я победил! Я поверг твоих слонов! Карт Хадашт никогда не победит Рим!

— Я — Ганнибал и побеждаю всегда! — кричал Магон.

— Погоди! Я стану жрецом Молоха! А ты будь себе вождем! Ты все равно будешь меня слушаться! А папа говорил, что на самом деле городом правят жрецы!

Элиссар содрогнулась. А если жрецы Молоха возьмут верх и разоблачат Лабиту? Значит, пока Лабиту жива и влиятельна, до тех пор и дети в безопасности! «До тех пор и город в безопасности, защищаемый жертвенным народом!» — быстро поправила она себя мысленно.

Элиссар повернулась к Лабиту, уже спокойная и полная решимости.

— Пусть будет, как ты говоришь. Когда поднимется крик и волнение, потребуй проверки чистоты всех жриц. Я не вызовусь добровольно. Но если народ потребует этого…

— Этого потребуют сами жрецы Молоха. Мне уже угрожал этим Сихакар.

— В таком случае я соглашусь!

Она хлопнула в ладоши и, отчетливо подчеркивая титулы, приказала Неере, которая тут же появилась из-за завесы:

— Проводи святейшую и пречистую жрицу до дверей с подобающим почтением!

Лабиту простилась с хозяйкой дома поклоном, лишь немного более глубоким, чем предписывал обычай.