Город пробужденный

45

В тот самый день, когда сенатор Эмилий Марций вернулся из Рима с наихудшими вестями — война в Иберии идет плохо, флот понес тяжелые потери от бури, ни на какие подкрепления рассчитывать нельзя, но сенат требует поскорее покончить с Карфагеном, — в тот самый день во рву перед проломом в валу появилась какая-то женщина и громко, по-латыни, потребовала разговора с вождями.

Допрашиваемая претором Камульцием, который нес службу, она требовала отвести ее к самому консулу, и хотя претор отговаривал, предупреждая, что вождь в ужасном настроении, она уперлась.

— Он разъярится еще больше, когда услышит, с чем я пришла! Но если ты меня не допустишь, можешь и головы лишиться! — дерзко говорила она.

Перед Сципионом, однако, она тут же смирела. Попросила лишь, чтобы они говорили без свидетелей.

— Может, обыскать ее, вождь? — спросил претор, с подозрением косясь на женщину, когда Сципион без колебаний согласился на ее просьбу. — У нее может быть спрятан кинжал!

— Молоденьких обыскивай, а не меня! — возмутилась пришедшая.

Консул пояснил:

— В этом нет нужды, я знаю эту женщину. Это Атия, наш шпион.

Когда претор вышел из шатра, Сципион гневно спросил:

— Почему ты пришла сама, вопреки приказу?

Атия ответила поспешно, со страхом:

— Мне некого послать, господин! Марция погибла…

— Знаю.

— Ты все знаешь, господин! Моего раба, верзилу, забрали в кузницу, негритянка Малисса слишком глупа, молодой Бодесмун падок на золото, но трус…

— Чтобы это было в последний раз!

— В последний, вождь. Потому что вернуться я уже не смогу! Я спустилась по веревке в изломе стен и…

— Говори, с чем пришла.

— Господин, я верно служила! Столько лет под вечной угрозой! Такие важные вести собирала! А ведь того, что у меня есть в Карфагене, я не спасу! О, нищета меня ждет и голод на старости лет. Сейчас я приношу важнейшую весть, но… но…

— Сколько? — резко прервал Сципион.

— Пять… пять талантов, господин! — прошептала женщина.

— Ты с ума сошла?

— Моя весть стоит больше, много больше, господин! — с упрямством ответила Атия.

— За эту цену я могу купить отряд слонов!

— Это правда! Но… но они бы не спасли тебя, господин!

— Пять талантов! За такую дерзость мне следовало бы прогнать тебя или выдать Гасдрубалу!

— Очень недолго ты бы радовался своему триумфу, вождь!

— Я не могу предложить тебе и десятой части этой суммы!

— Господин, весть, которую я приношу, имеет огромную важность! Таким вестям цены нет!

— Гасдрубал сговорился с Карталоном, и они ударят вместе?

— Об этом знают все! Но твои, господин, укрепления теперь не взять без машин!

— Хорошо, что они это понимают! Так что же за весть ты принесла, столь важную?

— Пять талантов, господин!

— Да у меня и в казне столько нет!

— Я знаю, господин! Но обещай, и мне этого хватит! Слово Сципиона на вес золота.

— Я не могу обещать, не зная твоей вести.

Атия колебалась, наконец решилась, хоть и неохотно:

— Господин, твоя справедливость славится. Посему обещай, что ты рассудишь важность моих вестей и по этой оценке вознаградишь.

— Обещаю! — сурово произнес Сципион.

— Тогда я спокойна, что получу больше, чем просила в своей скромности. О, господин, весть грозная! Грознейшая!

— Говори же наконец!

— Уже говорю, только соизволь выслушать спокойно! Вели сворачивать лагерь и отступай к Утике. А лучше — нет! И там гибель. Беги на Сицилию!

Сципион сдвинул брови.

— Слушай, женщина! Последняя девка, карфагенская шпионка, сопротивлялась несколько часов, пока не выложила все. С тобой, я уверен, пойдет быстрее, и ты признаешься, сколько получила от Гасдрубала, чтобы попытаться меня напугать!

Атия побледнела и принялась поспешно возражать:

— Господин, ты подозреваешь меня напрасно! А я ведь и вправду, искренне верна! Столько лет я исполняла самую гнусную работу! Держать лупанарий и еще заискивать перед этими псами! О, господин, ты тяжко меня обидел…

— Говори наконец, с чем пришла!

Атия глубоко вздохнула и наклонилась почти к самому уху консула. Она зашептала торопливо:

— Господин, карфагенский флот готов! От радости несколько строителей вырвались в город на гулянку, и моя Малисса вытянула из одного из них все!

— Она должна умереть немедленно! — резко прервал Сципион.

— Малисса? О да, господин! Справедливо! Как же я не подумала… Ведь она так глупа, что может и меня выдать!

— Говори дальше!

— Так вот, флот готов. Пятьдесят две галеры, в основном триремы. Очень быстрые и маневренные! Как только ветер будет с востока, они выйдут и ударят по твоему флоту, что стоит в Тунесском заливе. Потом двинутся на Утику, перережут весь подвоз, перехватят транспорты, заморят голодом и тебя здесь, и Утику…

Сципион прервал ее движением руки и с минуту сидел неподвижно, сдвинув брови. Он быстро прикидывал в уме. Сейчас у него двадцать пять галер, из них три вытащены на берег для ремонта. О победе нечего и мечтать. Пунийцы были и остаются хорошими мореходами. Если они и впрямь разобьют его флот и перережут подвоз, голод наступит через несколько дней.

Отступать по суше к Утике — значит покинуть этот лагерь, открыть Гасдрубалу дорогу вглубь страны, позволить ему соединиться с Карталоном… Гулусса тоже ненадежен и легко может перейти на сторону Карфагена. Утика тоже не продержится без подвоза, а прислать подкрепления для флота сенат категорически отказывается! Значит — разгром!

— Ты получишь от меня семь талантов золотом! — произнес он наконец с обманчивым спокойствием. — А теперь ты вернешься в Карфаген…

— Господин, это невозможно!

— Ты вернешься в Карфаген! Ты должна узнать, как вооружены новые галеры, есть ли на них машины, прочны ли абордажные мостики. Кто на веслах, каков экипаж…

— Господин, это для меня верная гибель!

— Но это нужно для победы Рима! Ступай!

Он хлопнул в ладоши и вбежавшему сотнику приказал спокойным голосом:

— Проводить эту женщину до самого рва! Но пароля она слышать не должна! А теперь позвать ко мне досточтимого легата Гая Лелия, трибунов и преторов.

Собранным в спешке вождям он говорил твердо, решительно, без колебаний. Он уже обдумал новую ситуацию и принял решение. Он ясно изложил положение дел, не скрывая опасностей. В конце он сказал:

— Перед нами сильный и решительный враг, который угрожает нам с трех сторон: со стороны города, с юга и с моря. Если бы его силы действовали согласованно и по единому плану, нам был бы конец! К счастью, мы их разделяем, и им трудно поддерживать постоянную связь. Мы занимаем центральное положение и должны этим воспользоваться. Это, подчеркиваю, наш единственный шанс. Мы не должны позволить Гасдрубалу и Карталону сговориться. Если на море мы временно не можем им помешать, то нужно сделать так, чтобы Гасдрубалу не с кем было согласовывать планы.

Офицеры изумленно переглянулись. Первым рассмеялся легат Лелий, лучше всех знавший Сципиона.

— На все боги Аида, я понял! Мы ударим по Карталону, прежде чем пунийский флот выйдет в море!

Сципион слегка улыбнулся.

— Пунийский флот не выйдет. Но об этом мы поговорим в другой раз. Сейчас будем думать лишь об этой битве. Ты понял мой план, Лелий. Однако я думаю, что грамматик в доме твоего отца мало сломал о тебя тростинок и не научил тебя формам в достаточной степени. Ты неверно сказал «мы ударим». Следовало употребить форму «вы ударите», ибо ты в этом участвовать не будешь. Ты останешься в лагере и будешь следить, чтобы Гасдрубал не спохватился и не атаковал наши валы. Я оставлю тебе все машины и три… нет, два манипула.

— Этого хватит, чтобы пасть в грохоте битвы, но слишком мало, чтобы отразить атаку.

— Это уже твое дело. Действуй так, чтобы мы успели вернуться после победы над Карталоном, пока вал еще не будет проломлен. Речь не о красивой смерти. Не думай об эффектном сражении, ты должен лишь тянуть время!

— Будет, как ты приказываешь! — спокойно произнес легат.

— А если мы не одолеем армию Карталона? — мрачно спросил претор Тит Корнелий Косс, командовавший отрядом нумидийской конницы.

— Я приказываю, чтобы мы победили, претор! — сурово, словно не слыша его слов, ответил Сципион. — Выступаем немедленно, как только стемнеет. Конница пойдет первой и очистит нам путь.

— Так и будет, вождь! — заверил Аппий Камульций, а второй претор конницы, Корнелий Косс, молча кивнул.

В этот миг он размышлял о деле, важном для него. Он не верил в успех похода, считался с тем, что погибнет, а между тем в его шатре была рабыня-нумидийка, Анабала, великолепная любовница. Что с ней делать? Оставить — станет добычей сначала солдат Лелия, потом победивших пунийцев! Кто-то, а может, и многие, будут упиваться ее великолепными бедрами. Проще всего — убить. Ревность, когда речь идет о рабыне, почти смешна, но все же пробуждается и мучит. Хотя, с другой стороны, когда он, нынешний владелец этого прекрасного тела, погибнет в бою, что ему за дело, что кто-то там будет переживать с этой женщиной мгновения упоения? Пусть себе девка живет, и пусть боги решают ее дальнейшую судьбу! Впрочем, что значит одна рабыня? Любопытная притом, временами даже назойливая, разумеется, в границах, дозволенных для рабыни-любовницы, и лишь в определенных ситуациях.

Сципион, впрочем, не дал ему много времени на личные дела, ибо нужно было готовить войска к ночному выступлению так, чтобы наблюдатели с высоких крыш и башен Карфагена не заметили усиленного движения. Вся надежда на успешное проведение атаки заключалась в сохранении ее в тайне и во внезапности удара по неприятелю.

Кадмос охотно согласился, чтобы Кериза сопровождала его в ночном дежурстве на стенах, ибо служба эта была довольно скучной. Ничего не происходило, на подступах царила полная тишина, на стенах бодрствовали лишь немногочисленные часовые, но обходить их и следить за ними не входило в обязанности такого высокого командира, каким был Кадмос. Для этого хватало сотников, а Кадмос, лишь объявив, что он на стенах и в случае нужды его найдут на шестой башне, по сути, был свободен.

Ночь была пьянящая, тихая, полная ароматов, что доносились, верно, из садов Мегары, и назойливых трелей сверчков; она позволяла забыть о войне и тревогах. Поэтому Кадмос без колебаний велел часовым спуститься с башни на гребень стены и остался наедине с Керизой. Служба так мало оставляла им времени, так редки были возможности для тихого счастья вдвоем, что они жадно ловили этот миг. Радостью были нежные объятия, сердца, бьющиеся в одном ритме, общее ощущение ночи.

Луна выплыла на востоке, за их спинами, разгоняя мрак и серебря крыши и верхушки деревьев. От этого контраста тень, отбрасываемая стенами, казалась еще чернее. Она простиралась далеко на подступы, за край рва, но медленно сжималась и убывала.

Далекий римский вал уже можно было различить невооруженным глазом, хотя и раньше он обозначался неровной линией огней: то горели, как всегда, смоляные светильники, выдвинутые на шестах за ров. Один из этих огоньков, еще до появления луны, на миг погас, но быстро вспыхнул снова. Однако это было делом столь мелким и обычным, что никто не обратил на это внимания.

— Чудесно светит! — прошептал Кадмос, оборачиваясь к луне. — Говорят, в такие ночи богиня Танит видит все дела людские и особенно милостива.

— Значит, видит и нас.

— Видит и свой город! Правда, она милостива! О, Кериза, ведь теперь конец войны и впрямь близок! Когда наш флот выйдет в море, он сметет римский, перережет им подвоз, а мы с Карталоном ударим с двух сторон — и конец Сципиону! А другой армии у Рима сейчас нет.

— Да, я счастлива… О, любимый, спасение города — это начало нашей совместной жизни…

— Мы могли бы и сейчас использовать каждый миг…

— Нет, Кадмос! Твоя голова должна быть свободной, мысль — ясной! К тому же… к тому же я принесла эти несколько лет нашего счастья в жертву богине…

— И я! Но знаешь, это все же великая жертва!

— Богам нужно приносить то, что имеешь самого дорогого! — тихо прошептала девушка.

— Я знаю. И думаю, что… что, верно, такие жертвы, как наша, угоднее золота!

— Или крови! Ох, я всегда боюсь, что эти жертвы из детей — какая-то ошибка! Что это ведь…

— Чего тебе? — прервал ее Кадмос, резко обернувшись к солдату, который появился на площадке башни.

— Вождь, у онагра что-то сломалось. Невозможно натянуть…

— Ну, хорошо, хорошо, иду, посмотрю, что там опять.

Он весело повернулся к Керизе:

— Доброволец Кериза останется на страже. Следить за подступами. Вот тебе мой лук на всякий случай.

— Буду следить за подступами, вождь! — так же весело ответила девушка.

Когда Кадмос с солдатом исчезли в черной щели стены, где была лестница, она и впрямь обернулась и выглянула через бойницу на равнину.

Тень от стен уже заметно сократилась. Сперва взгляд притянул к себе тихий римский вал, потом какой-то камень, искрившийся в лунном свете, потом — купу кустов, один из которых был светлым на темном фоне. И лишь потом движение, скорее угаданное, чем увиденное, уже в полосе тени, у самого рва, заставило Керизу опустить взгляд и всмотреться пристальнее.

Да, не оставалось сомнений — там что-то двигалось. Медленно, осторожно ползя, что-то приближалось к краю рва. Что-то маленькое. Гиена? Нет, как бы она пробралась через римский лагерь и вал? Наверное, собака. Жрец Магдасан, мудрый человек, предупреждал, что среди бездомных, одичавших псов, бродящих между войсками, есть бешеные, которых следует убивать. Может, это как раз такой? А около полуночи на подступы, как обычно, выйдут патрули. Страшна смерть укушенного бешеной собакой! О, вот он остановился.

Взяв оставленный Кадмосом лук, она наложила стрелу. Целиться было трудно: наконечник стрелы отсвечивал в лунном сиянии, отчего казался большим и широким, а темное пятно на черном фоне таяло, расплывалось, почти исчезало. Вот оно замерло.

Лук был для нее слишком тугим, пришлось напрячь все силы, чтобы его натянуть.

Но вот темное пятно перестало двигаться. Оно замерло так внезапно, что все это показалось обманом зрения.

— В кого ты целилась? — Кадмос почти бесшумно вынырнул из тени и подбежал к Керизе.

Она указала рукой.

— В… в собаку. Она ползла. Вот, теперь лежит без движения.

Но у Кадмоса, видно, зрение было острее, потому что, всмотревшись в темный силуэт, он живо ответил:

— Это не собака! Кажется… человек! Да, человек!

— О, богиня! Я целилась в человека? Кто… кто это может быть?

— Наверняка римский шпион! Жди здесь! Держи лук наготове и, если что, не дай ему уйти. Может, он просто затаился! Не верю, что ты попала! Далеко, да и ночь!

Он снова сбежал с башни, созвал нескольких воинов, затем в ночной тишине отчетливо скрипнула отворяемая калитка, скрытая в изломе стен, и через мгновение по ту сторону рва показалось несколько осторожно идущих фигур. Они подошли, окружили темное пятно, после чего двинулись обратно к калитке, неся какую-то ношу.

Керизе показалось, что ночь уже на исходе, прежде чем на каменных ступенях снова зашуршали шаги и рядом с ней встал Кадмос. Он был явно взволнован.

— Ну что, Кадмос, что? Это…

— Да, человек! — поспешно, тихо ответил тот. — Женщина!

— Женщина? Здесь?

— Это Анабала, наша шпионка, что доставляла вести из лагеря консула.

— О, Танит!

— Ее ударили широким копьем. Она умирала, когда мы ее подняли. Потому-то она и ползла, и у нее не было сил окликнуть нашу стражу.

— Бедная! О, но она, верно, несла какие-то важные вести!

— Верно! Именно это меня и тревожит. Когда мы несли ее к воротам, она пыталась что-то сказать, но я разобрал лишь: «Они выступили…» Хотя десятник из стражи утверждает, что она шептала: «Они выступят…» Что-то происходит в римском лагере, а мы не знаем что!

За стенами застучали копыта, и какой-то запыхавшийся голос принялся кричать снизу:

— Эй, шалишим Кадмос! Эй, Кадмос!

— Я здесь! Кто меня ищет? — Кадмос перегнулся через зубец.

— Меня послал Мардонтос, что стережет Тевестские ворота. По старой дороге от Утики идут римляне. Видно, что тащат многочисленные машины. Идет и пехота.

— Атака? Ночью? Хорошо. Кериза, спеши к Гасдрубалу. Теперь я понимаю слова Анабалы! Они и впрямь выступили! Но это безумие дорого им обойдется! Найди меня у Тевестских ворот! Эй, будить людей! По всем стенам — тревога!

Далеко в ночной тишине раздались звуки труб и рогов, вспыхнули поспешно зажженные светильники, запылали огни под котлами со смолой, гарнизон занял свои места на стенах. В лунном свете виднелись медленно приближающиеся римские машины, прикрытые плотными, развернутыми отрядами пехоты. Они шли не только к Тевестским воротам, но и к Тунесским, и к великим воротам Ганнона, шли медленно, демонстрируя силу и уверенность в себе.

Но никто и не подозревал, что это легат Лелий, следуя принципу, что лучшая оборона — это нападение, согнал всех оставшихся в лагере людей — рабов, слуг, поваров, легкобольных — и велел им толкать к стенам столько машин, сколько возможно. Свои два манипула он развернул в одиночные шеренги и изображал массированное, решительное наступление.

Весть о настоящем, готовящемся наступлении Сципиона, которую несла Анабала, так и не дошла до защитников города.