Город пробужденный

7

Кадмос очнулся, когда надсмотрщики уже заклепывали цепь, сковывавшую ему ноги и прикованную к борту галеры. Он дернулся, застонал — в голове полыхнула острая, на миг ослепляющая боль, — и уже осмысленно огляделся. Он сидел на нижней скамье, у самого носа галеры. Перед собой он видел Идибаала; силач Зарксас еще вырывался, пока его приковывали с другой стороны. Рядом стоял Терон и с усмешкой разглядывал Кадмоса. Увидев, что тот очнулся, вольноотпущенник громко расхохотался.

— Ну что? Прошло? Крепкая у тебя башка, а то когда я своей игрушкой приложу, она частенько трескается. Кость, разумеется. Но тебя я убивать не собирался, мне нужны гребцы. Помнишь, я тебе говорил? И советовал познакомиться с Уманом. Пара кабов вина — и, может, он был бы к вам подобрее. Теперь-то ты с ним познакомишься, но с другой стороны.

— Пес, предатель!

— Уман, этот шакал лает! Запомни! Но даже шакал не так глуп, как вы. Трое знают место, и все трое лезут ко мне на галеру. Ты что думал, достопочтенный господин, что вы вот так просто прокатитесь на прекрасной галере туда и обратно, а Абдмелькарт вам за это еще и заплатит? Больших дураков Карфаген еще не видел!

Помолчав, он добавил, смеясь еще громче:

— А помнишь, что я тебе говорил об Александрии? Ну, благодари нашего господина, что он не велел вас прикончить, а только продать в Египте в рабство. Не знаю только, увидишь ли ты тех знаменитых девок. Этого не знаю. Скорее всего, останешься на какой-нибудь галере. Ты годишься. В море не болеешь, сильный. Это я признаю.

— Готово? — бросил он вопрос в сторону группы, возившейся с Зарксасом. — Так? Ну, Уман, поучи-ка немного этих новичков здешним законам.

Надсмотрщик, высокий и худой, немного сутулый, медленно приблизился. Лицо у него было бледное, словно его никогда не обвевал ветер и не опаляло солнце, глаза — маленькие, спрятанные под тяжелыми бровями. Внимание привлекал лишь рот, слишком большой для такого лица, красный и чуть припухший, будто в нем была примесь негритянской крови. Влажные губы он то и дело облизывал быстрыми движениями языка. Без угроз, без злых усмешек он спокойно остановился возле Кадмоса.

— Так это тот, что лает, и есть самый важный? Ну, поучим, поучим! Важный? Здесь все равны. А лая мы не любим! И у него очень болит голова? Ты его вот сюда ударил, Терон? Сюда?

Движение руки было таким быстрым, что почти неуловимым; Кадмос не смог сдержать стона, когда короткий, гибкий кнут, должно быть, из слоновьей кожи, самым кончиком злобно полоснул по пульсирующей болью ране.

— О, скулишь? Здесь болит? Именно здесь? Сюда тебя саданул наш капитан? Сильно ударил, правда? Что, правда?

Каждый вопрос сопровождался хлестким ударом. Неуловимым, внезапным, неотвратимым. Кнут в руке надсмотрщика казался живым, разумным существом или продолжением его собственной руки — он бил безошибочно.

Кадмос, не в силах больше терпеть боль, почти завыл.

— Глаза? — услышал он вдруг вопрос Умана.

Терон, однако, без раздумий ответил:

— Нет. Пусть видит. За него в Александрии дадут лучшую цену. Теперь поучи того, второго, силача. Пусть запомнит, что его сила здесь ничего не значит. Можешь пометить ему рожу, чтобы все знали, что это за птица.

— А тот третий, молчаливый?

— Идибаал? Я не доверяю молчунам. Заставь его петь! Да, я хочу слышать его пение до самой кормы. Но помни, Уман, все трое должны доплыть до Александрии живыми и в таком состоянии, чтобы чего-то стоить. Они ведь должны заплатить за путешествие, а они нищие, у них ничего нет. Так пусть платят собой. Так решил господин наш, достопочтенный Абдмелькарт.

«Так решил Абдмелькарт. Так решил Абдмелькарт. Так решил…» — безвольно повторял про себя Кадмос, сгибаясь над веслом в такт ударам барабана. Хотя каждое движение, каждое усилие отзывалось в разбитой голове жгучей, острой болью, хотя раны на спине не могли зажить, вновь и вновь разверзаясь от напряжения мышц, — он все равно греб, греб без передышки. В полночь Уман ушел спать, передав кнут другому надсмотрщику, а тот, хоть и не так искусно, орудовал им с тем же рвением.

Зарксас тоже греб, хотя вся его спина, шея и лицо были исполосованы кнутом, нос сломан, а одно ухо надорвано. Отдыхал лишь Идибаал, потому что даже Уман счел, что тот временно не годен для работы. Кнут не вырвал из уст упорного рыбака не только пения, но даже стона.

Ночь, казалось, не имела конца. Кадмос много плавал, видел гребцов за работой, во время похода в Колхиду даже некоторое время был келевстом, но одно дело — смотреть на гребцов, даже сочувствуя им, и совсем другое — грести самому.

«Одаренное речью орудие!» — мудрец Лестерос как-то рассказывал, что так презрительно называют в Греции рабов. Они же здесь были чем-то еще более презренным. Не орудием, но лишь бездушной силой, что приводит орудие в движение. И речью им пользоваться не дозволено, ибо за это тотчас грозит кнут. Им дозволено лишь страдать. Нет, дозволено больше: мыслить и ненавидеть!

Разум работал на удивление напряженно и ясно. Это лишь усугубляло муки, но вместе с тем дарило облегчение и рождало надежду. Пока ясна мысль, несгибаема и воля, а воля должна принести избавление.

Привыкший с детства слушать речи и ожесточенные споры на самые, порой, диковинные темы, Кадмос умел так отрешиться мыслями от своей нынешней судьбы, что даже принялся разбирать собственные чувства и состояние духа.

Им дозволено ненавидеть! Это право раба, лишь бы он ничем себя не выдал. И он чувствовал, как ненависть, рождающая жажду возмездия, начинает овладевать им. Но сейчас… сейчас он мог лишь вынашивать планы мести. Таких мук, каким он подвергнет этого Терона… нет, Умана! Этого подлейшего из подлых!

И тут внезапно пробудилась трезвая мысль, и Кадмос разозлился сам на себя. Он чувствует бездонную ненависть? Разумеется. Но к кому? На ком искать возмездия, чтобы изгладить омерзительные воспоминания, чтобы очистить разум, чтобы жить дальше? Уман? Он должен сдохнуть, сдохнуть в муках, но разве он главный виновник? Не ненавидят же собаку, что больно кусает, — в худшем случае ее просто убивают. Кто-то ее натравил, кто-то научил кусаться!

Терон? Лишь вожак стаи. Подлый, коварный, бездушный, но тоже лишь выученный для этого. Значит, нужно целиться выше. Абдмелькарт? Да, этот негодяй виновен! Это он отдал приказ, это по его выучке и по его знаку кусаются эти псы!

На миг промелькнула мысль, что, быть может, и Абдмелькарт — лишь чье-то орудие, что, может, виновных нужно искать где-то еще, но он тут же отбросил эти догадки. Ненависти нужен был предмет; он понял, что главный виновник — Абдмелькарт, и почти с наслаждением сосредоточил на нем все помыслы о мести.

Он так забылся, что перестал следить за ритмом, отбиваемым келевстом на барабане, опоздал, и его весло с резким треском столкнулось с веслом переднего гребца.

— Скотина! — взвизгнул надсмотрщик, и кнут тотчас напомнил Кадмосу, что на работе опасно предаваться мечтам. Даже таким сладким, как зашивание в пасти Абдмелькарта маленькой гадюки. Разумеется, сперва нужно выбить толстяку поочередно все зубы, а глаза пусть ему выжжет солнце. Срезать веки и положить его, крепко связанного, лицом к солнцу. Нет, все это слишком быстрые, слишком легкие виды смерти. О, нужно придумать что-то иное!

Новый хлесткий удар кнута, раз и другой, отрезвил Кадмоса.

— Спит с открытыми зенками или уже дохнет? — орал надсмотрщик. — Эй ты, смотри, а то позову Умана! О, а вот и он!

Бежал Уман, показались еще несколько надсмотрщиков, все с кнутами, но и с оружием; наверху кто-то выкрикивал приказы, гулко топали спешащие ноги.

Только теперь Кадмос очнулся и принялся внимательно за всем наблюдать. Светлое небо над центральным проемом галеры уже бледнело, мелкие звезды все погасли. Значит, скоро рассвет. На это указывал и холод, больно кусавший израненное кнутом тело. Должно быть, просыпается утренний ветер, потому что галера качается на легкой волне, и весла порой не попадают в воду. Сейчас распустили парус, судно слегка накренилось. Но все равно велят работать веслами. Да что там! Все ускоряют темп. Будто у гребцов после целой ночи работы еще остались силы!

Теперь отчетливо слышны голоса сверху. Говорящие, должно быть, перешли на наветренную сторону. Терон возбужденно кричит:

— Пираты! Пиратская «Мышь»! Видно все яснее! Но они проходят мимо! То ли не заметили нас, то ли боятся!

Ответил ему кто-то, наверное, Такур, лишь мгновение спустя:

— Видеть-то они нас видят! Уже серо, а мы для них видны на светлом фоне неба. А бояться — не видел я еще пантеры, что испугалась бы коровы!

— Но они же проходят мимо! Ясно же видно!

Минута тишины, и возбужденный голос Такура:

— А видно, видно! Сам смотри, как они нас обошли! Хотели лишь убедиться, что за нами никто больше не плывет! О, как ловко развернулись! Гонятся за нами!

— Может… может, не догонят! Наша галера славится своей скоростью!

— Ну, среди торговых посудин она, может, и быстра! Но что это значит для пиратов! Ха, да ты и сам видишь!

— Уман! — голос сверху громом прокатился по нутру галеры. — Быстрее! Выбей души из этих паршивых лентяев, пусть хоть раз поработают как следует!

— Сколько смогу, столько и выбью! А что там?

— Приближаются пираты! Бирема лидийская или понтийская.

Уман пробормотал себе под нос так, что, наверное, расслышал лишь сидевший рядом Кадмос: «И пытаться уйти — напрасный труд!» — но все же с яростью набросился на гребцов. Его кнут свистел не переставая, жаля лишь по самым чувствительным местам.

— Сильнее, псы! Ровно, в такт барабану, и сильно! Ибо прежде чем ты сдохнешь, сын гиены и каби́ра, ты проклянешь еще свою мать, потаскуху! Ровно! Ты, падаль, ты, навоз паршивого мула, ты, расчесанная чесотка прокаженного нищего! Ровно! Ровно! Сильнее!

Кадмос греб из последних сил. Сопротивление или притворство, что он работает, ни к чему бы не привели. Засекли бы кнутами. Впрочем, богам известно, что лучше. Атакованный пиратами корабль обычно тонет. Никто не забивает себе голову рабами-гребцами. Пусть тонут. Так, может, лучше пытаться уйти, помогать в этом бегстве, и лишь потом ждать удобного случая…

Времени на раздумья у него было немного, ибо крики на палубе позволяли догадаться даже тем, кто был внизу, что пираты быстро приближаются. Еще мгновение — и огромная, пущенная, верно, из катапульты стрела со свистом влетела через центральный проем и вонзилась в мостик, по которому ходили надсмотрщики. Еще с мгновение она мелко дрожала, словно раздосадованная промахом.

На палубах и на боковом проходе вдоль правого борта нарастал гвалт, все чаще слышался стук метательных копий, кто-то вскрикнул от боли и затих, захрипев.

Через мгновение ветер донес какие-то другие голоса, приближавшиеся сзади, с правой стороны. А затем — торжествующий, слитный вой.

— Уман, внимание! Сейчас уклонимся влево! — кричал сверху Терон. — Уже дважды наши снаряды их достали! Теперь пошлем зажигательные! Они еще пожалеют о нападении! Готовиться к повороту!

И тут шевельнулся Идибаал. Жестокие истязания не смогли вырвать из него даже стона, он всю ночь пролежал брошенный, едва живой. Теперь он вдруг сел и резко взвизгнул. А среди друзей и девушек он славился умением подражать голосам людей и животных так, что невозможно было догадаться, что их издает человек.

Он взвизгнул голосом Умана, так что даже сам надсмотрщик в первую секунду изумленно, почти испуганно обернулся:

— К повороту! Правые весла — стоп! Назад! Табань!

Галера, шедшая на всех парах, подгоняемая веслами левого борта и резко заторможенная правыми, развернулась в вихре пены, круто накренилась, качнулась… Вопль гнева на палубе сменился хором ужаса, и вдруг события покатились с непостижимой быстротой, начались сумятица и хаос.

Гребцы правого борта с криком попадали со скамей, весла ломались как перья, что-то с грохотом ударило в галеру, и новый крик: «Вода!» — раздался где-то у кормы. На палубах царили смятение, рев, лязг оружия. Зарксас с оборванной цепью в руке прыгнул со своей скамьи, одним ударом свалил ближайшего надсмотрщика, подскочил к Идибаалу и Кадмосу и сорвал с них цепи, словно удесятерив свою мощь. Уман с мечом — которым он владел хуже, чем своим кнутом, — бросился на силача, но Кадмос схватил его за ноги, повалил, и они покатились на самое дно галеры, в слой навоза и отбросов, что копился там годами. С кормы их уже заливала вода.

Кадмос с кем-то боролся, чья-то гортань хрустнула в его руке, он вырывал у кого-то меч из судорожно сжатого кулака. Затем он оказался на задней палубе, в суматохе, в вихре боя, в толчее.

Пираты, банда разномастных бородачей, хорошо, хоть и разношерстно вооруженных, уже врывались через борта, притянутые и удерживаемые баграми. Терон, надсмотрщики и матросы защищались яростно и упорно, пользуясь тем, что их галера, на сей раз пустая и негруженая, возвышалась над низкой «мышью» пиратов, что давало обороняющимся временное преимущество. Однако удар Кадмоса и его друзей с тыла мгновенно изменил положение. Зарксас схватил ближайшего надсмотрщика, без усилий поднял его и с силой разъяренного слона швырнул тяжело вооруженного человека в самую гущу защитников. Идибаал багром сокрушил шлем какому-то надсмотрщику, который отбивался от пиратов легким копьем, а Кадмос ударил прямо на Терона.

Одним движением левой руки он развернул к себе коварного капитана, рассмеялся ему в лицо, видя ужас на лице вольноотпущенника, и дважды, молниеносно, вонзил меч снизу, под изукрашенный греческий панцирь, в который был облачен Терон.

Он мечтал об этом мгновении, представлял, как будет смотреть в глаза негодяя, как будет упиваться его страхом и мукой, но суматоха боя не позволила насладиться этим. На выручку капитану бросились Такур и огромный келевст, но рядом с Кадмосом уже оказался Зарксас, а через борт уже врывались пираты.

— Ты кто? — прогудел густым басом по-гречески черноволосый предводитель пиратов, облаченный в карийский шлем со сломанным гребнем из конского волоса и персидский не то понтийский панцирь. Меч у него был, кажется, египетский, а щит — кожаный, ливийский. — Я видел тебя в бою!

— Я? — Кадмос огляделся и невольно придвинулся к друзьям. — Нас троих… нас коварно захватили, приковали к веслам и…

— Ага! Так вы с ними рассчитались! Хорошо! Кто вы такие? Купцы?

— Нет. Мы рыбаки… Мы нашли…

— Рыбаки? О, так ваше место у весел! Нам как раз не хватает пары человек!

— Мы? К веслам? Вот этих прикуйте! — Кадмос указал на надсмотрщиков с галеры Терона, которые, бросая оружие, сдавались в плен.

— И этих тоже! До выкупа. А вам могу лишь предложить на выбор: работайте у нас на веслах, без цепей, добровольно, или оставайтесь на этой галере. Только вот эта бочка тонет!

— Как это?

— Ты спрашиваешь так, будто не понимаешь по-гречески. Как мне с тобой говорить?

— По-гречески я понимаю. Но как это: либо работа на веслах, либо смерть?

— А ты как хотел? Чтобы мы достопочтенных господ доставили в ближайший порт со всеми почестями? Мы гостей не возим! Либо работай, либо в воду! Другого выхода я не вижу!

— А я вижу, — спокойно вмешался Идибаал. — Это я развернул эту галеру так, что она угодила вам прямо под нос. Этот друг, — он указал на Зарксаса, — расковал нас, а вернее, разорвал цепи голыми руками. А этот, — он указал на Кадмоса, — убил внизу главного надсмотрщика, а здесь — самого капитана галеры. Пожалуй, за это мы заслужили, чтобы нас приняли в ваше братство.

— Хо-хо! — удивился черноволосый. — Вы хотите к нам? Эй, друзья, слышите? Эти трое рыбаков, еще минуту назад рабы на веслах, хотят стать пиратами! Что скажете?

— Они должны внести выкуп, — без колебаний решил худой низкорослый человек, должно быть, критянин.

— Они должны показать, на что способны, — презрительно пробормотал огромный негр, свысока разглядывая грязных, окровавленных добровольцев.

— Верно! — снова прогудел главарь. — Знайте, я — Тридон.

Он умолк, ожидая, какое впечатление произведет его имя на рыбаков. Кадмос, обладавший отменной памятью, тут же подхватил:

— Тридон? Постой, вождь! Был пират Тридон, что захватил две карфагенские галеры, возвращавшиеся с ценным товаром от Геркулесовых столбов; был Тридон, что угнал галеру, везшую из Колхиды рабынь…

— Это я и есть! — радостно рявкнул пират. — Я знаменит на всех морях мира! Все моря для меня слишком малы! Что вижу, то мое!

— Однако не все! — дерзко перебил Кадмос. — Помнишь, два года назад, у Крита? Ты напал на галеру, как и сегодня, перед рассветом! Но она от тебя ушла!

— Два года назад? У Крита? Верно! Какой-то выродок из самого Аида, должно быть, вел ту бирему! Как он умел использовать переменчивый ветер, как лавировал! Лучше меня!

— Так вот, той биремой правил я!

— Ты? Я поклялся наслать на того страшную смерть! Ну, я имел в виду капитана, а не рулевого! Так что живи. Эй, друзья! Этот достоин нас, он принят. А ты?

Идибаал, к которому был обращен вопрос, без слова взглянул на меч в своей руке и вдруг почти неуловимым движением метнул его в сторону. На палубе лежал конец какой-то оборванной веревки, и меч Идибаала пригвоздил ее, словно ядовитую змею.

— Достаточно, — с одобрением, причмокивая, кивнул Тридон. — Теперь ты.

Зарксас, не раздумывая, подошел к огромному негру, который только что с явным пренебрежением разглядывал рыбаков. Пират был на голову выше, тяжелее и мощнее.

— Красивый у тебя пояс, — проговорил Зарксас. — Отдай его мне!

— С ума сошел? Убирайся, дохляк, пока я добрый! А то переломаю тебе твои тощие кости, будешь плакать!

Не успел он договорить, как, подхваченный, закрученный и ошеломленный, с лязгом оружия рухнул на палубу. Он вскочил, изрыгая проклятия, но тут же снова покатился по доскам. Гибкое тело молодого рыбака кошачьим прыжком обрушилось на него, и они принялись бороться, кататься, сплетаясь в клубок, по залитой кровью палубе.

Но это длилось недолго. Через мгновение обездвиженный, прижатый лицом к доскам негр мог лишь браниться, пока Зарксас отстегивал и забирал у него пояс.

— Если бы не эти раны, — Зарксас спокойно показал ужасные, обильно кровоточащие рубцы от кнута Умана, — я бы с таким, как он, управился еще быстрее.

— Все трое достойны быть принятыми в нашу компанию! — решил Тридон. — Эй, друзья, выберите среди гребцов бывших пиратов и освободите! Остальные пусть отправляются в Аид вместе с этой посудиной! Что там есть ценного — перенести на нашу палубу, и отплываем! Делать нам здесь больше нечего!